Началась война. Конечно, все не вспомнишь, но отрывками вспоминаем, что, когда немцы еще не пришли, мы пошли в лес прятаться. А в лес пошли, где Настасьин рукав, далеко туда. Но там и сейчас блиндажи есть, окопы. Мы ходим туда сейчас за ягодами. Все прятались там, в бункерах, вырывали бункера и жили там несколько дней.
В Питере осталась, дяди Васина жена – тетя Юля. Очень хорошая женщина, и она родила девочку в день войны 22 июня 1941 года. Пришла из роддома, а дядя уже на фронте. И они остались в блокаде. Никто не верил, что немцы дойдут до Ленинграда. У нее была мать, и эта девочка. Девочка умерла во время блокады. Ну, какая там жизнь, иногда ездила, дяде ее показывала. Из Кронштадта он приезжал, где-то в казарме встречались, она ее пеленала на окошке. Ну, она не любила рассказывать. Кто все это пережил на передовой, и кто весь ужас блокады пережил – они говорить не любили об этом рассказывать. И муж ничего не знал. Только когда выпьет что-нибудь, между делом скажет – и все. Не любили рассказывать, это очень тяжело.
В 1942 году, только исполнилось 17 лет и меня призвали. Я с 17 лет на передовой был. И воевал на Финляндском фронте обыкновенным солдатом. Воевал я в пехоте. В марте месяце призвали, и с марта я уже на передовой был.
Получили дополнительную подготовку, обучение и в 1942 году по весне были высажены с самолета. Как он дошел до Дубков, пришел к нашим. Как он говорил, шел и боялся – прошло уже больше года – все могло измениться.
А еще 25 августа я последний поезд провожала в эвакуацию детей из детского садика. Нас, четверых женщин с вокзала, на помощь отправили, мы встречали автобусы и детей сопровождали. А дети были с 3- х лет и до семи лет, такого возраста. Состав, помню, был большой. И вот ребята шли по двое: у каждого было пальто одето, шапочка, за плечами мешочек, и в одной руке еще мешочек, и так они колонной шли. И мы этих детей сопровождали, а в вагоне встречали их воспитательницы. Я вот спросила у них, куда их, а воспитательница говорит: «В Старую Руссу отправляют».
Большой был автобус, много было детей там, колонна была большая. Я со слезами провожала их, смотреть на них было так жалко: малыши первые шли, постарше вторая колонна и так далее. Что с ними сталось, я не знаю.
С четвертого ноября до февраля самые тяжелые были дни блокадные, и если кто меньше прожил, тому не дают блокадника. А вот только эти четыре месяца самые страшные. Ничего не было, кроме 125 грамм хлеба. А хлеб был не настоящий. Стакан муки, стакан – с магазинов неходовой товар: семечки собирали, крахмал… Вот эти семечки перемалывали, они же черные вместе с очистками, и мука получалась черная. А у нас рядом за мостом был деревообрабатывающий завод, и там были опилки.
Вскопали и вместо семечек, клали стакан опилок. Вот за эти хлебом мы приходили пораньше. Некоторые говорят, с вечера занимали, но то все не правда. Как может истощенный человек стоять ночь? Ведь ходить он не сможет. Сядет – он уже покойник.
Уже в апреле стали делать нам уколы от тифа. Сильно болели тифом. У немцев пленные умирали от тифа, немцы же не лечили. Бывает, что некоторые выдерживали, переболели и все. Немцы не давали пленным никаких лекарств. Вот у меня два брата, один вернулся из плена, а другой младший не вернулся, и никаких сведений. Ну, мы думали, что в бою погиб или в плену. Старшего звали Алексей, а младшего Андрей. Алексею было 32 года, когда взяли его на фронт, ездовым он был. А Андрей попал в строительный батальон, они делали переправы. А немцы их постоянно бомбили. Может, там погиб, а может и в плену, мы не знаем.
В товарных поездах сначала приехали в деревню Поддубна, там войну всю и прожили. Мама там работала с хозяйкой, а все ребятишки были закрыты в доме – хозяйские дети и мы. Хозяйка нас взяла, мы дружно жили. Потом и после войны общались. Они уйдут на работу на целый день, а нас замок закроют, мы на столе там прыгаем, скачем. А немцы и там бомбили. Мы ещё за ягодами ходили, самолеты летают, а мы прячемся под кусты. Потом уж не помню, как уехали оттуда, но всю войну там прожили очень дружненько. Маму очень любили, она работящая была.
На 1-ой линии Васильевского острова шел обстрел, там у нас церковь; дом стоит на углу Большого проспекта и 1-ой линии, а напротив – Екатерининская церковь, и вот церковь-то высокая. И, может, по ней метились. Мама получила осколочное ранение, но умерла не от самого осколка, а от заражения крови. То есть, помощь не оказали, по всей вероятности, она еще долго на улице лежала. Это случилось 24 октября 1941 года, в самые первые дни войны.
В начале 43-го жителей города согнали в товарные эшелоны и отправили на запад. Выгрузили в чистом поле в Латвии, местное население их, как рабов, разбирало к себе в работники. Валентина испытала унизительное положение человека низкой расы, способного только на самые грязные и трудные работы.
Две зимы мы жили в Чудово. Хочу рассказать про крестного. Он работал заместителем завода зерна, хлебной базы. И остался по делу здесь. На нас работать. Я думаю, теперь вспоминаю, что дядя Гриша работал полицаем, я думаю, он показал, что он себя выдает не за того,кто есть. В общем, моего крестного немцы замучили. Они издевались над ним.. Лупили. Он у мный мужик такой был.. Мы даже не знаем, где он похоронен. Копали, прямо без гробов, ничего, в траншею…
В Ленинграде объявили блокаду. Тут же скоро по осени Бадаевские склады горели. А дядя у меня работал в колхозе в ЖКО, мастером был. Сразу стало плохо, посадили на паек. Мама рабочая, тетя рабочая, у дедушки рабочая группа. Нас трое детей: сестра, я и брат двоюродный, и бабушка была, мы на иждивенческой карточке. Пока было ничего, более-менее.
Отец, помню, делал топорище. Тоже настругает целый мешок и тоже на рынок в город. Раньше же люди все топились, и топорища нужны было. А из города – хлеб, если купишь. А потом картошка, огород копали, сажали.
Когда ехали в Сибирь, как мама говорила, чем дальше, тем лучше. И приехали мы в Кузбасс, Кемеровская область, шахта Бадаевка, и там нас расселяли в частные дома. Хозяйка нас не хотела с детьми принимать. У нее была своя девочка, она была озорная, и она подумала: еще двое, то весь дом будет ходить. И когда нас вселяли, была только эта Муся и бабушка. А бабушка вообще-то там не жила, на время приехала.
В 1945 году мы пошли в школу, 7 лет было, напротив, в деревне Усадище школа была. Нас, школьников, было с 7 лет до 18 лет. Мы учились. Бумаги не было, ручек не было, карандашей не было, даже помогали друг другу писать, 4 года в школе отучились. Не говоря, что дома работали день и ночь. Надо было и корову пасти, и овец завели. 4 класса закончили, а потом пятый, шестой, седьмой ходили за 7 км в школу в другую деревню. И в две смены учились: в первую смену полгода, полгода во вторую смену. Там закончили семь классов. Ну и тогда было предложение пойти в 8 класс, но только в Оредеж. Как туда было добираться? И 8 класс был платный. Все стали поступать в ремесленное училище в Ленинград.
Немцы пришли в конце августа 1941 года. Оккупировали. И в 1943-м году нас вывезли отсюда в концлагерь. Кого куда. Мама была беременная, поэтому ее не отправили в Германию, а отправили в Литву. Я родилась в концлагере в Резекне. Но в документах, выданных в 1947-м году, мне написали Укмерге, потому что Литва.
И немцы и бомбили, хотели нарушить линию. Там озера все кругом. Озера везде с двух сторон, а линия – между. А как бомбить, все время в озеро попадали. Очень часто бомбили. Станцию разбомбили, состав подбили, даже лошадей убило, бомбежки были.
1945-й год был, конечно, самый голодный. Когда бабушка привезла этот сруб, Вале было 7 лет, а мне 9. Мы ходили и таскали мох на дом. Там, где парк сейчас, была поляна, на ней стоял самолет. Самолет был маленький какой-то, может быть, наш. Ну, мы натаскаем мха, а сами мокрые, сядем в самолет в этот и отдыхаем. А потом через ручей. Наш дом стоял как раз на том месте, где сейчас стоит собес – пенсионный на Максима Горького.
