Немцы все время простреливали места, где партизаны находились. Много нас было. Может, не одна была даже деревня. Боялись немцев и шли к партизанам. Ну а куда кормить, куда девать-то? А потом партизаны говорили: «Больше мы вас держать не можем, выходите к немцам. Некуда с вами, кормить надо и семьи же».
Как увозили в Литву, тоже помню. Мы эвакуировались через Тосно. В сторону Германии ехали на открытых платформах. Из вещей матрасы да тряпки у нас были какие-то. Остановились мы где- то в Литве. Рядом с Паневежисом. Помню, там рынок рядом был. Спрашивали у местного населения, где молока взять. Верку маленькую надо было кормить, которая с 1942 года рождения.
Немец попал в вагон винтовочный, и они начали взрываться. Как дошел взрыв до вагона со сто двадцатью минами! Там осколки-то какие! И мы — давай дальше. Чуть отошли — немец второй раз бомбит. Мы спаслись, а вот эти девчонки как раз попали. Они попали, когда бросали бомбы. Мы сидим, охранники нашлись. Офицеры с нами должны ехать, но они, видимо, знали, что бомбят, с нами не поехали.
Мама стирала, да. Мыло не давали. Был такой котел, она разводила с золой, стирала все вшивое белье. За счет чего мы еще и продержались. Вот который немец сознательный, принесет буханку хлеба — у них такие маленькие, как кирпич, тугие буханки. Невкусный хлеб, но принесет буханку хлеба, другой ничего не принесет. Другой конфет даст, пачку. За белье. Мама настирает, нагладит. В доме-то был утюг, еще глаженое им давала. И, как передавали, больше никому не носили. Одна часть уезжает и говорит, что вот эта гражданка стирает. Так руки были разъедены — уж я помогала ей детской рукой. А мама была такая — мы же деревенские, не любила, чтобы грязно. Не любили, хоть враги, но нужно чистое отдать. Так и спасались.
А в Кировской области колхозы появились только в 30- м году. Мне было шесть лет, но я помню, что папа уходил, и целыми ночами его не было дома. Все агитировали за эти колхозы, но папа был более грамотным. Я не помню, кто был председателем, а папа работал счетоводом. А в 1933 году папа заболел. У него был туберкулез, в то время его не лечили. Были только народные средства: собачье сало и козье молоко — вот и все лекарства. И папа лечился. Ну, конечно, собаку зарезали, и даже козу купили. Но он прожил только три года. В мае 1935 года он умер. Детей оставил пять человек. Три годика было Гене, последнему.
Еще вот я забыла сказать: до эвакуации нас, детей ленинградских, эвакуировали в район Балдаево, и вот передавали, что разбомбили эшелон в Лычково .
И нас вернули. А мама поехала опознавать, там разбомбили всех в Лычково , этот эшелон, она меня там искала и не нашла. Вернулась, а меня уже привезли, я открыла ей дверь, и она потеряла сознание.
Это первая попытка эвакуировать только детей.
Никто из нас не вечен. И ветеранов с каждым годом становится меньше и меньше. Помогите нам СОХРАНИТЬ истории жизни и донести их детям. Помочь можно здесь. Я – уроженка Смоленской области, деревня Тыквино. Когда началась война, мне было 11 лет полных. Перед войной не все было спокойно. И был разговор, что Сталин заключает договор, и будет все спокойно. И вдруг смотрим: что-то началась. Люди стали…
Уже было двадцатое августа. Немцы быстро шли. И вот бегали мы с ребятами, домой прихожу, это было на день раньше вечером. Мать кормила трех военных. Видимо, состав шел, потому что петлицы оторваны. Ну, немцы были в ста километрах от Новгорода. А немцы Новгород взяли девятнадцатого августа.
А родители писали мне: «Дорогой сыночек, едва перебиваемся. Такой страшный голод, и урожая не было, и засуха была, и картошка маленькая выросла, на семена ничего не осталось, всю картошку съели. Счищали с картофелин на семена зародыши вот эти, а картошку ели». Писали, что вот так. Ели пупыши, траву, щавель, очень большой был голод, страшный был голод.
Мы занимали одну сторону, а немцы — другую комнату. У нас вообще немцы были такие удачные, хорошие были. Как чего — немного поделятся. Я помню, одно время: «Ой, господи, говорю, еще пришли такие!»
В то время уже заставили работать, им дорогу на Коркино делать, ремонтировать. И меня тоже заставляли. Что там, еле лопату держу. Я пришла с работы, мать меня так ругала. Я как начала этого немца крыть: «Зараза, пришли, дайте, еще и работать заставили. А тут пришли и не знаешь, что, и есть нечего!» Злая я была такая. Мама говорит: «Ты договоришь, что нас всех убьют!»
Немец был пожилой, он меня понял. Мое детство понял, что я ребенок. Почта была у нас, стояла. А он немец был пожилой. Рыжий такой, и усы были. Как сейчас помню, ведь, сколько лет прошло, а я все помню.
Я видел, как одного хоронили в могилку. Где деревянный мост раньше был, там грязь стояла и военнопленные лопатами железными должны были очистить мост около прудика. И вот один немец подошел к военнопленному и сказал по – немецки: «Шнель, шнель…», — быстрее, быстрее работай, мол, а тот его по-русски послал подальше. А тут конвой берет автомат двумя руками и ударяет его прикладом по затылку. Потом двое военнопленных через несколько минут его волокут по земле, а могилка была еще не зарыта, и его в эту могилку положили. Мне страшно стало. Я боком, боком, по кустам и домой побежал. Вот это я видел своими глазами, помню.
Еще страшно. Одна говорит: шли с работы такие голодные, сидит бабушка, продает холодец. Тарелочку взяли холодца, пришли домой и стали есть, а там детский пальчик попался с ноготком. Страшно было.
Мы были дома. Они пришли с автоматами, незнакомые. Мы были напуганные, друг за дружку держались. Они как хозяева пришли.
Если кто старший был, то брали за воротник — и вперёд, под автомат, чтобы показал чердак, сарай. Делали обыск, чтобы военных не было. И мы это всё видели. Подростков они не трогали.
Немцы слышали шум, что дети плакали и коровы мычали. Мы вышли все. Пришли -все пусто. Немцы заняли вот эту большую комнату. В общем, они здесь все собрали — яйца, чуть козу не зарезали, но потом оставили. А мы жили в маленькой комнате.
Пришли после зимних каникул, а в классе только трое мальчишек. Остальных восьмерых мальчиков, которые 1924, 25, 26 годов рождения, всех забрали в армию, не дали окончить десятый класс. Отправили в Череповец, в училище. Там они шесть месяцев обучались, а потом — на фронт. Из восьми мальчиков только один остался в живых, все остальные погибли. Все погибли, только один Ваня Ульянов остался живой. Все погибли, такие парни хорошие были.
В 1946 году я пошла в первый класс. В 1945 году не могла идти, потому что не было такой возможности. Но хочу сказать, что жизнь у нас была очень интересная, хотя были бедные послевоенные годы. Была карточная система. В трех километрах от поселка был лес, и мы там собирали грибы, ягоды. А первое время после войны, в 1946-1947 годах, даже очистки от картошки сушили. Были у нас такие маленькие, примерно сантиметров 20 высоты, мельницы металлические. И мы эти очистки перемалывали, а потом пекли лепешки. Ели клевер, траву кислицу.
Отец воевал в Первую мировую войну, в Гражданскую воевал. У него был один Георгиевский крестик серебряный и на шее медаль круглая. Ну, их в 1937 году забрали. Елка стояла, и с елки эти медали сняли. Отцу дали восемь лет поражения, 58-я статья, три раза судились, и два года он отсидел, потом освободили их.
Пятьдесят восьмая статья – это политическая, им предъявляли, что они где-то пили и договаривались убить Сталина, Ворошилова. Ну, в общем, бред какой-то. Показывал один человек с Шильцево, Яша Корявый такой был, глухой. «Я подполз, а они там значит…». В общем, ни за что.
В нашем доме немцы не жили. Который сидел на крыше, он ушел вскоре. Не разрешали из дома выходить, иначе расстрел. И так мы жили. Стали они организовывать. Старосту выбрали, это все фашисты, под их командованием. Старосту выбрали. Сейчас забыла, какие законы были, что скажет староста – надо выполнять, что фашисты ему скажут.
