Было голодно, у нас ничего не было, козу отобрали. Питались очистками. Была бойня, и там, насмехаясь над нашими русскими женщинами, кишки выбрасывали. Женщины собирали эти кишки, мыли — вот этими и кормились. Это вот мама рассказывала. Еще рассказывала, что сидел как-то на скамеечке у нашего дома немец, а у них консервы всегда были. Открыл консервы, намазал на булку или на хлеб масло и сверху еще что-то. А я стояла и смотрела, как он ест.
Тяжелое было положение и время.
Ну, такой, к примеру, случай расскажу. Я слышу вдруг рядом плач ребенка. Мы с моей второй матерью пошли, посмотрели, кто это. Ребенок ползает по кровати, а мать лежит мертвая и в руках держит кусочек хлеба. Сама умерла, а ребенку этот кусочек оставила. Ребенка, конечно, мы подобрали. И были дружины, и мы им отдали. И ребенка отправили в специальный дом.
Мама осталась с нами, но нас эвакуировали в Вологодскую область. Как мама рассказывала, ехали больше, чем полгода. Потому что уже бомбили, здесь уже немцы стояли. Мы добрались и жили в Вологодской области, село Георгиевское. Я там мало чего помню.
А другого полицая немцы сами убили. Шел отряд карательный, листовки предупреждали, что никому не велено из деревни выходить. Ну а полицай решил, что ему – то ничего не будет, и поехал за сеном на лошади. Вот его там и встретил этот отряд карательный: ему и уши отрубили и голову отрубили. Так и хоронили — голова из соломы была сделана. В общем, казнили его там. Мама-то говорила: «Ну и поделом ему !»
Нурму бомбили, один раз я братика держу на улице, смотрю, самолеты летят обратно от Ленинграда, видимо, один самолет не все бомбы сбросил. Смотрю, летят бомбы, свистят. Я скорее с братиком в дом забежала и думаю: «Убьет — так вместе!»
Немцы всякие были. Мама стирала им, один немец подошел к маме с водкой. Она умерла — ни разу таблетку не пробовала! А он с гранатой и говорит: «Если не выпьешь, я гранату взорву».
Началась война. Конечно, все не вспомнишь, но отрывками вспоминаем, что, когда немцы еще не пришли, мы пошли в лес прятаться. А в лес пошли, где Настасьин рукав, далеко туда. Но там и сейчас блиндажи есть, окопы. Мы ходим туда сейчас за ягодами. Все прятались там, в бункерах, вырывали бункера и жили там несколько дней.
И еще одна женщина рассказывала, что их направили в Латвию, здесь их насильно собрали, увезли. Латвия же тоже была под немцами, не сопротивлялась, жили латыши с немцами хорошо. И вот их направили работать на этих богатых латышей. А когда русские уже наступали, освобождали, латыши бросили их, убежали с немцами. Они же на немцев работали: поля обрабатывали, скот пасли. Кто куда был направлен. Никто их не пытал, работали и все. А потом их все таки освободили американцы.
В начале 43-го жителей города согнали в товарные эшелоны и отправили на запад. Выгрузили в чистом поле в Латвии, местное население их, как рабов, разбирало к себе в работники. Валентина испытала унизительное положение человека низкой расы, способного только на самые грязные и трудные работы.
В госпитале у меня была функция, как теперь говорят, психологическая. Там в палате человек двадцать раненых было. Я должен был у каждого посидеть. Причем эту задачу мне отец поставил. Я-то все для него старался, а он говорит: «Нет, ты вот давай там…» Я помню, лежал один человек, весь забинтованный, у него только одна рука была не забинтована, а для рта дырка была. Я к нему приходил, садился, он руку клал мне на голову, и всё. Говорить — ничего не говорил. Я сидел, пока кто-нибудь из раненых не подходил и не говорил: «Ну ладно, всё». А я не знал, как его руку снять, и все сидел.
В школе было весело. Я пошла в 1948-м году в первый класс в деревянную школу. Где церковь, рядом двухэтажное деревянное здание было. Мы учились пятый и шестой класс, седьмой. А потом нас перевели за мост, где теперь миграционная служба. Вот как раз медаль получила учительница Черток, а мы участвовали. Самодеятельность была в классе, мы играли на гармони.
Мы прятались, когда нам староста говорил. Убежим куда-нибудь в кусты, у нас там такая местность — то гора, то канава, то яма. Где-нибудь сидим в канаве или яме. У нас тоже разведка была: кто-то приходит и скажет, что немцы ушли. Они у нас не задерживались, потому что у нас делать не чего: у нас ни города, ничего нет. Просто у нас такая местность: самая тёмная, нет ни городов, ничего. Самая ближняя станции была в 25 км, а потом станция Остров: это 50 км. Ну, они тут не задерживались – «Партизан», -как они говорят,- «нам не поймать». Окружат партизан: партизаны один туда, один сюда и все убежали. Очень много боёв было.
О войне я помню только, что когда бомбежка начиналась, мы прятались в доме в подвале. Там ничего не было оборудовано – просто подвал. И мы туда прятались. Еще у нас была труба, лежала поперек Московского шоссе, как дренажная труба. Она и сейчас есть. И вот мы там прятались. Отца забрали на фронт, с матерью мы жили вдвоем. Из того, как мы были в оккупации, я помню, как мы ехали туда.
Когда мы жили в Куйбышеве, то часто голодали. Основная еда – картошка. Картошку почистим, посолим, а очистки не выбрасываем, а посушим и это потом едим.
Чтобы хлеб купить, наши родители занимали очередь с самого утра, а сами уходили на работу. А мы стояли, в очереди и ждали машину, старались, чтобы нам позволили разгрузить, просили чуть ли не до слез..
Приехали на каникулы 4 девчонки, учились 3, а 4-я со мной на одном курсе была. Доедем до Лодейного Поля, выйдем и 50 км надо нам пешком идти. Идем пешком, если зимой, идем, идем. Вдруг устали, на снег ложимся, отдохнем немного, опять встаем, опять бежим домой. 4 девчонки остаются, а мне еще 3 км бежать, и одна еще бегу. Теперь на осенних каникулах возвращаемся мы в педучилище, ни машин, ничего нет. Мы с мамой приходим в деревню за 3 км, и там с одной девушкой мы дружили. Отец ее говорит: «Алексеевна, я для Шуры купил четвертинку». Они нашли шофера военного, который ехал в Лодейное Поле, и каждая девчонка должна иметь четвертинку. Посадил нас в кузов, считает нас и четвертинки. Мы говорим: «Дяденька, мы опоздаем на поезд», а он: «Как часики будете, как часики». И везет, опять останавливается, опять считает четвертинки и нас. А мы просим его, говорим, что опоздаем, а он опять — как часики будете! И вот в Лодейном Поле южный есть и северный переезд, вот подъезжаем к северному переезду. А поезд ту- ту. И все, уехал.
Но нас в Литве никто не ждал. У меня и муж там был, они тоже в канаве сидели двое суток. Потом власти обязали одного хозяина на месяц нас взять, потом другого. Поселили нас в пустом доме около леса. Мы все — бабушка, прабабушка, отец, мать, две тетки и я — жили в одном доме. Нас никто не брал, потому что работников нет. Кто у хозяев работал, того картошкой кормили, а нас никто ничем не кормил. Бабушка по миру пошла побираться. Кто хлеба даст, кто кусок сала. Тетка соседям на хуторе пряла, вязала.
Немцы нас, маленьких ребят, иногда угощали. Я именно тогда впервые попробовал мармелад, это хорошо помню.
Они сидели за столом и обедали. Их четверо было и нас пятеро, вот мы в доме все вместе и были. Дом был 4 метра на 6.. Они занимали большую комната ,а мы — маленькую, метра 2 шириной. И кухня, была без стенок, только от спален отделена занавеской. Я помню, как они мух стреляли из пистолета. Сидит муха, а они тоже под мухой, и стреляли по стенам – мух били. И один солдат мармеладку мне дал просто так. Но мы с ними за одним столом не ели. Нет, конечно.
Когда война началась, он жил в городе Луга, Лениградская область
