Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родилась 13 января 1927 года. Жили мы в Вологодской области, в деревне Кимшино – Чаровский сельсовет, Шекшинский район. Тогда начались колхозы. У меня маму звали Копосова Павла Ивановна, отца звали Копосов Акендим Александрович. Сколько им было лет, не знаю. Они нигде не работали, единоличниками были все там в деревне, сами на себя работали, рожь, картошку сажали. Мне было уже шесть лет, я помню. Была лошадь Маруся – красивая, цирковая такая. Эта дедушка маме дал в приданое. Я и дедушку помню. Дедушку, маминого отца, убили в Кронштадте. Там он был сторожем, и его убили. Очень хороший был дедушка. У нас бабушка померла, его жена, 67 лет ей было, хорошая была бабушка, к нам относилась очень хорошо. Бабушка жила в деревне Ступново, и мама оттуда. У нас были корова, лошадь, овечка. У меня две сестры, одна умерла, ей 18 лет было, а одна живет в Коркино, младше меня на два года. Она закончила наш техникум, работала она лесничим, училась на пятерки. Потом отправилась в Ильинский район, вышла там замуж, а муж попался милиционер. Раз идем с покоса, держала корову она с ним. А он ей говорит: «Я тебя убью сейчас, вот под эту кучу закопаю, тебя никто не найдет!» Ну, она взяла и с ним разошлась, приехала в Каменку. Она здесь года четыре работала. Лесники были – только бы выпить, но она была строгая, следила, чтобы пьянки не было. А тот, который был до нее, он, конечно, рад был, что такая женщина у него. Стали колхозы. Корову в колхоз отобрали, лошадь Маруську взяли в колхоз. Потом утром встаем, говорят, соседа выселили. Иван Ермолаевич его звали, а сын у них один – напротив нас жил, его Амелий звали. Потом увезли их, написали письмо, что как будто в Сибирь их увезли. Помню я его, этого дядю Ваню, Ивана Ермолаевича, и жену его помню. Все отобрали, только овечка осталась. А отец любил лошадей, никакую технику не знал, ничего – только лошадей, лошадь по зубам определял. Это шел 1933-й год, мне было лет шесть. Мама уже работали в колхозе, а отец не знаю что.В колхоз пошли работать, я еще не училась. Стали возить на нашей лошади навоз с Ивана Ермолаевича двора. Погнали на обед, а лошадь нашу не погнали к нам в сарай. И я целый вечер проплакала – с обеда до вечера. Потом мама мне уже говорила, как я плакала. А я помню. Ну, конечно, успокоилась, лошадей потом отбирали у всех. Деревня Захариха, туда угнали. Потом на второй год наша лошадь полный табун привела лошадей – и прямо к окошку. А отец все порядки же знал. Говорит: «Дай нам лукошко овса!» Он насыпал, мы ей скормили. Пришел конюх из деревни Захариха, всех лошадей угнали, и больше нашу лошадь не видела. И отца не видела после, его посадили. Председатель сельсовета украл у нас сено с бригадиром, отец подал в суд на него. Отцу присудили полгода тюрьмы за это. А мы-то думаем, что отца нет – мама нам не рассказала. Ждем писем. Такой Клюсов был, почту носил. Как идет, мы к нему: «Письма нам нет?» «Нет-нет. Вам еще пишут!» Это еще в школу не ходила я, такое было дело. Раньше с восьми лет учились. Я училась в Чаромской школе, сначала не очень. В первый класс брат пошел вперед меня, он был 1926 года рождения. Как физкультура – он убегал, как пение – он убегал. Потом я пошла в первый класс, учились средне. Учителя были, сначала одна была нерусская, одеть ей нечего было, мама ей давала какие-то ботинки, но ее перевели в другую школу. Стал учитель мужчина – Иван Иванович, по-моему, он нам не нравился, потом он вел физкультуру в третьем и первом классах. Он нас всех блядями обозвал. А Юрка, у него мать в Ленинграде жила, когда она приехала домой, он все рассказал матери. Мать подала на него в суд, ему дали год. А потом учительницей была Тамара Ивановна – хорошая была. Перешли во второй класс. В Чаровской школе нас никуда не приглашали – ни на елку, никуда. Мы не знали, что такое елка, только богатых приглашали. Их потом всех выселили. Одних выселили, они оказались в Ленинграде. После войны мама встретила ее в Ленинграде, она к своим пришла, Поллинария Ивановна ей все рассказала. Она сказала, что зря та к ним не пришла, она бы маме всего надавала. А у них дом был большой, они держали магазин, все сами делали и продавали. Оказались в Ленинграде.Много богатых было в селе. Народ неплохо жил. У кого были дома хорошие, тоже одного выселили, оказались они в Ленинграде. Потом ездили сюда в гости, в войну все трое братьев погибли. А потом отец купил дом в другой деревне, когда я во втором классе училась. Там, правда, народ лучше был, учительница была хорошая. Учила она так: второй класс, четвертый класс. А одна была, Анна Павловна, она учила первый и третий класс. Хорошая тоже, но уже была пожилая. Отец купил дом, мы переехали туда. Мы учились в школе, там и елка была, все было. Учительница была – у нее одна комната вся в иконах. Подарки нам давали там, собирали по два рубля на подарки хорошие. И рассказывала, что будем сидеть дома, будем видеть, что делается за границей, что делается в театрах, белый свет весь будет паутиной обмотан. А потом мы в Ленинградскую область приехали в 1937-м году. В деревне жить не давали. Отец после отсидки пришел и говорит: «Не буду здесь жить». Тут ходил вербовщик, и он завербовался на судно. А в Лисино-Корпусе его брат двоюродный жил, он написал ему: «Приезжай сюда, работу найдешь». Переехали мы. Дом на Кимшине продали, а у нас там и деревня лучше была, и дом хороший. Отец завербовался, дали ему паспорт. И он приехал сюда, устроился лесником, потом приехал за нами и увез нас сюда. Так мы приехали сюда в Лисино. Мы жили у брата двоюродного лето. А жили плохо: двадцать пять рублей осталось – ну что это? До ягод дожили, каждый день ходили за ягодами. Придем, ягод наберем, а эту деревню называли Наинекила. Лисино-Корпус – так называли лесхоз. Теперь все Лисино-Корпус. Только лето мы пережили, потом мы стали хорошо тоже жить, неплохо. Мама работала уборщицей. Около нашей комнаты было общежитие, вот она и работала здесь. Папа лесником работал. Потом мама тоже ему помогала. Этот лес они сажали, сосны, елочки – все отец с мамой сажали. Был еще кустарник, а теперь вот лес вырос. Отец потом купил лошадь, выписал леса на дом, стали строить дом, срубили. А потом одна цыганка отцу говорит: «Давай я тебе погадаю!» Их было две – дочь с матерью, у соседа недели две жили. Она погадала и говорит: «Дом-то строишь, а жить-то не придется!»В школу пошли. Учились хорошо, учителя нас хвалили. Неплохо жили. Как война началась, я помню. Помню, мы стояли за хлебом там, где перекресток. Вдруг двенадцать часов дня, подходят и объявляют, что началась война. Ну, народ весь такой расстроенный. Отец-то у нас был на той войне, так он знает. Он ту германскую был войну. Он нам никогда не говорил, что там в плену был. Он по-немецки говорил, а мы и не знали ничего.
Объявили войну, и за три дня всех мужчин забрали. В Тосно и здесь всех забрали. Маму на окопы отправили, отца тоже на окопы, его не взяли в армию. Окопы были, где Киришское лесничество, а потом Аннолово. В Анналово есть речка, вот они там были на окопах. А мы остались дома. На нас лошадь и коза была с козлятами. Остались две сестры и брат. Брат занимался с лошадью, с козлятами, а нам надо было хлеб достать – по четыреста граммов в день давали. Мне было четырнадцать, сестра на два года моложе меня, она 1930 года рождения. А брат 1926 года рождения, он на год старше меня. У нас у всех работа была. Потом мама у нас в Киришском лесничестве была. Они там в одном месте копали. Она наказывала, что я должна прийти, у нее хлеб есть, и она должна его отдать. Я пошла, мама дала хлеба. Потом их туда в Анналово отправили, к Федоровскому. И мама снова наказывает туда идти. И туда пошли. Потом ее отпустили на три дня, чтобы белье постирать. А у меня уже было все постирано, наглажено, убрано. Пришла, три дня отдохнула и опять ушла. А перед тем, как немцам прийти, их отпустили, и она опять пришла. Немцы пришли в конце сентября. Еще в августе мне нужно было идти на завод здесь, в лесхоз. До войны там котельная была, мой дядюшка работал в котельной, свет давал. Видимо, котел сожгли, еще немцев здесь не было, и машину сожгли. Там был душ, мы к нему ходили мыться к этому дядюшке.Перед приходом немцев залетал немецкий самолет – чернущий такой. И вот летает, стреляет, стреляет! Был сделан завод, где смолу гнали, еще что-то. Ну, пострелял, улетел. В воздух стрелял, там не по кому было стрелять, солдат не было. На второй день опять прилетел и шлепнулся об мостянки. А там была дорога сделана, лес возили по ней. Говорят, поднимался-поднимался, все же поднялся, улетел. А потом уже мы, конечно, в лес. Отец нас отвез, лошадь была своя. В лес по Тосненской дороге поехали. Там просев такой был, речка текла небольшая такая, там хорошо было – тихо, спокойно. Мы даже не знали, что стрельба есть. Ничего не слышно было. Я сходила посмотреть на этот завод – сожжен весь. Брат пошел тоже посмотреть. У нас дом-то был недостроенный. Говорит: «Как налетели, я лег в канаву» Насчитал восемьдесят шесть самолетов. Она и теперь, канава эта, отсюда так туда и идет. Бомбили, много домов разбили. Потом один солдат попал в бомбежку. Его убило, в парке был похоронен. Уже в конце августа. А немцы в начале сентября пришли.Когда немцы сюда пришли, мы из леса уже приехали. Нам сказали: «Кто в лесу, выходите!» А отец-то тоже попал туда к ним. Отец наш пошел проведать и попал под это под все. Он неделю был тут, потом пришел и говорит: «Немцы сказали: кто в лесу – приезжайте домой, живите дома!» А много людей в лесу было. Партизаны половину поселка сожгли. Мы там жили в Кубуче в двухэтажном доме. В нашем доме семья одна поселилась, у них был маленький ребенок, они не дали им сжечь. А рядом три дома сожгли. Сожгли-то наши. До немцев еще они сожгли, когда мы в лес ушли. Сожгли, потом давай один хвалиться, что сожгли здесь полпоселка – Богданов Николай, в партизаны ушел. Только его толком знали. Потом я расскажу про него, если интересно будет. Ну, мы домой пришли из леса, намыли полы. Смотрим, немцы телефон тянут. Мы чего-то и не боялись их, ничего они нам не говорили. Мы как пришли – намыли, убрали, они пришли – нас выгнали, четыре одеяла отобрала от нас. Немцы нас выгнали из нашей комнаты, ведь там чисто было. Выгнали в другую комнату, которая немытая. А на второй-то день мы опять в свою комнату пришли. Вышли потом на дорогу. Столько идет наших солдат! Столько вели немцы пленных! Много наших солдат, я не знаю, куда их вели. Из Тосно в Вырицу или куда, этого мы не знаем. Они шли по дороге, не останавливаясь, немцы охраняли. Даже девушки были пленные в форме. Лесхоз, там был завод, там был токарный цех, столярный цех, лошадей много было. Это после войны уже. Мы как-то немцев не боялись. И за ягодами ходили. Пошли в 1941-м году за брусникой, там и черника росла, брусника. Проходят два солдата, такие парни – высокие ростом, красивые, разговор у них такой приятный. Они говорят: – Девочки, здравствуйте, нас человека четыре, как в Ленинград попасть? Кружимся, не знаем, куда выходить! А тут железная дорога рядом была. – Как вы туда попадете? Немцы уже в Пушкине, везде! Мы не знаем, как вы попадете. Только не выходите на железную дорогу. Лесом проходите, чтобы вас не увидели! Сказали, где переход, где что. Не знаю, живы эти ребята остались или нет. У Таси Калинцевой до войны дом был построен. У них была семья семь человек: пятеро детей, мачеха и отец. И наши сожгли и их дом. А мы в лесу остановились. Она говорит: «Как домик жалко, коровка рядом, все рядом, речка рядом». Стоим, смотрим. Машина стоит немецкая, и немец в рупор говорит: «Кто в лесу, выходите! Жизнь вам спасем!» Мы остановились, слушаем дальше. Тася Калинцева стоит и кричит, сколько сил есть: «Какого вам х…, в плен сдаваться, у вас нет молока, нет масла, нет творога!» – нет того, нет другого – все матом кроет. А немец это все слушает. «И у вас нет мяса, хлеба, хорошего мыла!» И так пошло! Мне уже не рассказать, как она кричала. А надо выходить. Выходим, стоит немец, смотрит на нас и смеется. Говорит: «Девочки, я дал бы вам хлеба, да у меня и у самого нет!» А мы говорим: «Угощайтесь ягодами!» «Нет, мы их не употребляем!» Он нам подозрительный показался. Ну, потом, конечно, мы попрощались. Дошли до дома – всю дорогу смеялись, вот так их Тася отчихвостила.
1955 год
А потом в 1943-м году пошли мы за ягодами на болото. Набрали ягод с братом, вдруг смотрим – идет солдат наш. Подошел, поздоровался и спрашивает: «У вас спичек нет?» А брат-то у нас не курил. Он говорит: «Я не курю, если бы я знал, что кто-то встретиться, я бы взял! А вы откуда?» А он из лагеря убежал из Саблино. Начал спрашивать дорогу. А в парк проезжало много немцев с фронта. Туда, говорим, не выходите, лесом идите да подальше. Не знаю, куда он ушел.У отца был полный сарай, а пришли после леса – в сарае сена нет. Отец взял сына, пошли за сеном. Приходят туда, а по лесу много ходило солдат. На них: «Руки вверх!» Те руки подняли. «А, это наши. Что вам надо? Говорите!» А они говорят: «Нам надо переодеться!» И отец показал, где пройти к нему, чтобы переодеться. Отец натаскал много посылок от тех, которых в армию брали. Домой-то не успели отослать эти посылки, свозили сюда. Натаскали полный сарай этих посылок. Отец из этого сарая к себе в дом недостроенный затащил много посылок. И сказал солдатам, как пройти: «Придете ко мне, я вас буду ждать». Мы жили в казенном доме, а свой-то не достроен был. Немцы здесь были, в казенном. А наш дом был у нас построен к лесу. У нас дом был недостроенный восемь с половиной на семь с половиной метров, большой дом был. Ну, они пришли и у нас три ночи ночевали. Еще и офицеры, на них кубики были. Два офицера. Потом отец говорит: «У вас есть паспорта?» Они говорят: «Есть!» «Давайте!» А здесь такой Лазарев был, отец к нему пошел: «Виталий Александрович, надо мне два пропуска на Новгород». Лазарев пропуска для немцев что ли делал. Лазарев работал в комендатуре, он понимал по-немецки, у него жена была немка. Он инженером был. А потом немцы и жену убили, и его. Убили, а потом повесили, и он долго висел на дереве. Ну, видимо, связь имел с партизанами. А жену, говорят, убили: на коляске спустили с горки немцы. Она инвалидкой была. Комендатура была, где техникум. Техникум отстроили, он был разбомблен наполовину. Отец офицеров куда-то еще довез. Увез офицеров до Тосно или куда на лошади на подводе, у нас же лошадь своя была. Он при немцах их отвез. Пропуск-то есть у них. Он научил: «Скажите, что вы работали на железной дороге». Положил разных тряпок, мол, идем с мешками. Не знаю, задержали где или нет, но они ушли. А отец приехал домой. Приехал домой, пропуск принес солдатам и говорит: «Чего, ко мне будете приходить?» А они и говорят: «Нет, мы к вам не пойдем. Мы как пришли незаметно, так и уйдем незаметно, чтобы вас не подозревали!» И так они ушли.Потом такой Калинцев был. У него оружие было, кто-то донес, его убили немцы. Расстреляли семь человек. Не знаю я, за что убили, потом такой работал в столовой Коля Симонов, молодой парень хороший. Кто-то сказал, что он партийный, и его убили. Они то здесь одну девушку застрелили, та работала в комендатуре – Валя Никарь, молодая такая.Одна женщина, Михалева была ее фамилия, на нее наговорила, будто она посылки немецкие открывала, и девушку убили. Михалева больше сюда не приехала. А потом немцы сказали: «Вы сами своих продаете!»
1948 й год
Мы жили в Кубуче, нас они не трогали. А женщины как наехали из Павловска! Их привезли – так чистые проститутки были – из Павловска да из Пушкина. Потаскушки хорошие молодые были. Ну, понимаете, какие были. Эти женщины жили в своих комнатах, дали им жилье. Они жили и в нашем доме, и в большом двухэтажном, там тридцать две семьи помещались.Наш дом двухэтажный был. Тут тридцать две семьи жили, а которые из Пскова были, они все уехали в Псков. Потом белый дом – там шестнадцать семей. Беженцев тут знаете сколько прошло? У нас сколько их ночевало. А потом, отец еще говорил: «Иду, где речка (это солдатский ручей назывался), смотрю, сидит солдат». Дождь идет, он палаткой накрылся. Отец открыл: «Ну что, друг, сидишь?» А он отвечает: «Ранен в обе ноги. Идти не могу». А тут жили такие Крыковы, двухэтажный у них кирпичный дом, там немцы были тоже. «Ну, пойду, попрошу носилки!» Подошел к одному, немец хорошо по-русски говорит. Я, говорит, спрашиваю: «Что вы, по-русски так хорошо говорите?» А он и говорит: «Мои родители в каком-то году переехали в Германию, и там жили, а я родился там в Германии, значит, я гражданин Германии!» Отец принес носилки. Мой отец собрал еще четырех человек, и понесли его, где мы жили – к большому дому. Потом отец опять пошел к этому немцу и говорит, так и так. Немец говорит: «Сейчас его отправим в госпиталь!» А госпиталь был сделан в Вырице. Приехал на машине и отвез. Не знаю, какая судьба была у человека. Жив он остался или нет. И врать не буду. Были лагеря, но там, говорят, много немцы убили людей. Лагерь был в лесхозе, около леса там был кирпичный завод, но его взорвали. Ну, мы от этого лагеря работали на дороге. Мне было пятнадцать лет, мы пошли на дорогу работать. Техникум, в котором сейчас студенты учатся, был разбомблен, и немцы жили внизу. Мы туда ходили, они дадут кирку, лопату на двоих, давал норму немец. Такой Пауль был. Отмеряет по девять шагов, и надо было рубить киркой лед на дороге и чистить лопатой. А лед толстый был. Он дает девять шагов на двоих, до трех часов сделать надо, потом домой. У меня подружка была хорошая, мы с ней хорошо работали. Все сделаем, а потом уже к трем часам и домой. Пешком ходили. Они давали нам паек. Если отработаешь полностью, давали буханочку на двести граммов хлеба – вот такой кусочек на неделю. На неделю двести граммов. Раз ты отработал неделю, три кружечки муки, немножко маслица, немножко меда, какой-то крупы маленько. Если целая неделя, вот такой паек. Работать-то надо ходить. И вот работали. Мама тоже работала. Они дрова пилили для кухни. На кухне-то, конечно, легче дрова пилить, чем… В 1941-м году здесь наши строили бумажную фабрику, а потом, когда началась война, куда-то эти котлы увезли все. А здание было вагонкой обшито. Когда немцы пришли, отец посмотрел и мне говорит: «Тамара, пойдем, ты вагоночку принесешь, а мы с матерью по две. Дом-то надо доделывать, а досок нет!» Только снесли, идем. Идет Кокорев такой Василий Васильевич. «Вот тебе пропуск, свези Арнольда Анцмана в Каменку!» Отец маме и говорит: «В этой Каменке капусту сажали, много чего сажали, подсобное хозяйство было. Дай мне мешка четыре, я, может, от этой капусты крошева привезу. Хоть питаться будет чем». Мама подала ему. «Ой, дядя Акендим, возьми меня!» Этот Арнольд взял своего брата Альберта, жену взял, вот этого Диму взял. Потом один такой, Василий его звали, сына своего десятилетнего отправил: «Возьми, ему десять лет, он хочет лошадью поуправлять!» Поехали – и до сих пор без вести. Убили всех. А убили наши партизаны. Этот же Богданов. Потом женщина рассказала, где они ночевали в доме в Каменке. Она рассказала, что пришли какие-то в белых халатах в дом. Отца заставили лошадь запрягать, но он, видно, понял все. Он, говорит, почернел, как головешка. Он никакого слова не мог сказать. Ну, их увезли, там какая-то гора в Каменке. Всех семерых их там и убили. Потому что у немцев были. А Богданова, когда немцев-то уже выгнали, его отправили в Ульяновскую область. Приехал оттуда, кочегаром работала здесь. Приехал, машинистом поступил, начал ухаживать за мной. Я уже знала, что это убийца отца. Больше некому там. Потом нам все рассказали. А потом его брат сказал, что так и так, я вашего отца убил. Не один убил, там была бригада. Вот они их убили всех. И мальчишек тоже. Здесь до войны такой дядя Миша жил со станции Дно. Там семью бросил, а здесь сошелся с одной женщиной. Женщина девочку родила от него, но они жили хорошо. Улей держали, корову. Также пришли партизаны, мед весь забрали. Тетя Паня говорит: «Миша, сходи, пусть ведерко хоть дадут. Корову не во что подоить». Миша пошел. Домой не пришел. Пошли смотреть, а Миша лежит убитый. Вот такие были партизаны. А уж про них писали: пришли, при немцах завод подожгли, подорвали. А завод-то они сожгли, когда еще немцев не было. Потом давай врать, что между Лисино и Каменкой гараж построили немцы – они и гараж взорвали. А там никакого гаража не было. Много вранья было.
В лагере военнопленных наши плохо выглядели. Плохо относились к ним. Убили много, как убили – не знаю, умирали многие от голода. И вот ведут они тоже на дорогу работать, не по дороге ведут, а по речке, и эта речка как раз на дорогу. Один идет – идти не может, его подтолкнут – он побежит. Потом один солдат подходит и говорит: «Иди хоть потихоньку. Он тебя сейчас застрелит». А я стою с пилой, как-то этот немец оказался у меня. А пила-то полтора метра, мы пилили вот такие чурки. И пилой ему по шее. Поцарапали. Так он на нее, но ничего, не ударил. К нему Яша подошел с Отто и говорит: «Она же тебя не нарочно, нечаянно». Мы не часто их видели, но они плохо себя чувствовали. Наши здесь не бомбили, спокойно было. Потом и немцы не бомбили здесь. Уже после войны трактор взорвался от бомбы нашей русской, которая в свое время не взорвалась – в землю просто ушла. Дорогу расширяли, и он задел эту бомбу. Трактор на мелочь и тракторист тоже. Это уже после войны. Сначала немцы ездили на дорогу, там были и бельгийцы, и румыны – разные здесь дорогу делали. У меня сестра младшая пошла побираться. Подходит один к ней и говорит: «Девочка, сюда больше не ходи. У тебя есть немецкий котелок?» Она говорит: «Есть!» «Приходи к школе. У меня дома четверо детей!» И она ходила туда две недели. Придет, он ее уже встречает. Берет котелок, потом приносит. И всегда два кусочка хлеба или с маслом, или с чем-то, или с повидлом. Две недели отходила, а потом он говорит: «Приходи завтра пораньше!» Видимо, что-то ей хотел дать. Она опоздала. Приходит, а они уже на дороге, в машине сидят. Были всякие, вот здесь через дорогу два немца тоже ходили, один немец был хороший, а второй с плеткой. Они потом к нам хорошо относились. А в лагере вообще хорошо относились. Местное население было в лагерь переселено. Их отправляли работать на дорогу. Жили там, а работать сами ходили. А потом мы перешли на завод работать. Построили котельную, их котельная и теперь стоит. При немцах сделали баню. А у всех вшей – жуть. Наше белье брали в парилку, женщины там работали. Выпарят все, потом и вшей не стало. Церковь здесь в 1932 или в 1934-м году была. Раскурочили свои. Одна женщина такая была: прибежит, икону схватит – и в костер. И все вот так. Любой ее звали, фамилию забыла. Приходит домой, а ее девочка в баке утонула. Во время войны церковь так и стояла.
1954 й год
Перед войной тут ярмарку два раза устроили – в марте и в мае. А маме очень хотелось швейную машинку. И мы с Дусей, моей одноклассницей, просидели всю ночь на ступеньках церкви. А ночь холодная была. Мы с Дусей были первые. Потом в девять часов пришли, открыли. И одна женщина такая нахальная была. Вперед нас побежала. Мы пришли первые, а та вперед нас. А я продавщице и говорю: «Послушайте меня, мы охраняли ваш склад. Я первая, Дуся вторая. А потом отдавайте кому хотите эти машинки!» Она так и сделала.Тогда мама моему брату костюм купила, ситца купили. Машинка стоила сто шестьдесят один рубль – не такие большие деньги. Вообще-то деньги были. В лагере в Лисино-Корпусе было много военнопленных. В нашем – не было. Потом их увезли. Там, говорят, много их закопали. Их, видно, дальше куда-то отправили. Потом перешли на завод работать, там баланду давали. Завод у них был сделан лесопильный. Пилорамы были, обрезной был станок. Сначала, когда я на завод пришла, был такой Генрих. Он на обрезном работал, а сосед помер, тот говорит: «Дайте мне эту девочку». Он мне показал и всегда брал рейки откидывать. Потом одна женщина работала на маленькой пилораме. Она посмотрела на меня и говорит: «Вот мне эту девочку дай!» Напарница ее не пришла. Я говорю: «Тетя Маня, да не знаю, как что делать!» «Я тебе всему научу». Потом меня поставили на большую раму, мы работали. Немцы давали рукавицы. Летом мошкары много, сетки давали на лицо, чтобы не кусались. Всего было. А в Латвию как забирали, мы работали на заводе, стали разбирать завод, нас погрузили в поезд. Все брали, что надо. Машинку взяли и одежду – много чего. Что было – все взяли. В вагоне я была, потом такой Толька рыжий и одна бабка еще, но она в другом была. В товарных вагонах ехали. Отправляли от завода, со станции Лустовка. Довезли нас до Новолисино. Кормили даже, мы не голодные ехали. Привезли в Новолисино, потом в Гатчину, из Гатчины на Сиверскую. Потом на второй день до Пскова повезли. Потом на остров Латгалия и потом в Латвию. А там дорога, если встанешь посередине, она кривая вся. Туда привезли, там разгрузили нас – и во дворец всех. Станция Лизумс. Наделали домов из щитов. Опять завод сделали, пилораму. А мы землю отвозили, мы их никого не боялись. То идем в туалет – пляску там устроим, немец идет за нами, ну, мы их не боялись уже. И они нас не трогали. Правда, там были пленные, немцы к ним хорошо относились, они немецкую одежду носили эти пленные, они лес пилили. Один бельгиец из нашего лагеря другому в живот стрельнул. Пока его до Гульбене-то везли, он помер. У немцев он был дежурный, в русского он выстрелил. А пуля это разрывная, у него в животе все разорвалось там. И немцы настояли, чтобы бельгийца на передовую отправили из-за этого парня. И его отправили. Он с одной русской девкой ходил – бельгиец этот. Потом переехали в другой лагерь, там побыли 10 месяцев, дальше повезли. Там фанерные домики такие сделали. Я жила все время с мамой и братом в фанерном домике. Еще одна татарка с нами жила. Мама на заводе не работала, она в Латвии прясть ходила к латышам, а тут она не работала. Сестра коров пасла в Латвии, той паек давали латышский: масла два килограмма в месяц, молока давали каждую неделю. Брат на конюшне работал с лошадьми. А мы дорогу делали там, чтобы ходил мотовоз, бревна возили. А потом на заводе опять на пилораме работали. Там сытно жили, там и обеды были хорошие. Там мельница была и пилорама была. Мы туда лес возили. Распилим, погрузим – и домой вечером. Мы так месяца два ездили работать. Латыши нормально к нам относились. Мальчишки раз в нас камнями бросили, а мы в них камнями. И их не боялись.
В Латвии устроили праздник, жердину поставили, колесо, туда всего навешали. Кто залезет, что достанет – заберет. Праздник хороший был. А потом на второй день – работать. Мы идем работать на пилораму, и вдруг собака воет, а те, которые с нами работали, говорят: «К покойнику или к пожару». Вечером пришли домой, ну, говорим, побыли на танцах. И вдруг залетал наш самолет, две бомбы сбросил. А третья взорвалась. Он улетел, не стал больше бомбить. А если бы еще бомбил, он бы весь лагерь разбомбил. Много убило, много ранило. Вот Ольга Крыкова, у нее была нога ранена. Мы всю ночь не спали. Потом больше не прилетал. Мы, когда в Литву приехали, отработали там неделю в субботу до обеда, а немцы нам и говорят: «Сходите к литовцам, попросите баню». Потому что у нас в Латвии каждую неделю баня была. Ну, мама пошла, литовка не дала. На второй день пошли на Балтийское море, а там эти немцы, с которыми мы были. Они нам плохого ничего не делали. Делают прицеп на кузов, мы думаем: что же они русских не заставляют это делать? Идем обратно. А мы привыкли ходить на танцы в Латвии. У нас танцы каждый день почти были там. Думаем, где гармошка играет? Нигде не играет. Потом слышим, такой Шукельберг Франц кричит немцам: «Кому нужны какие продукты, забирайте!» У него семью разбомбили американцы, и дети погибли. Мы с Женькой побежали, крупы ячневой мешок взяли. Сидим, делим, как порядочные. Где мы в лагере были, где работали, утром просыпаемся – половины лагеря нет. У них барак около нас был. В общем, нас в шесть часов поднимали – и в строй, потом куда кого на работу. Работали так с шести до шести. Один обед. То глину возили, грузили на вагонетки. У нас полно было молодежи. Так вот эти немцы охранники ушли, наши русские их не захватили. А тут через полтора дня и наши пришли. Мы не слышали ни бомбежки, как пришли, ничего не слышали. Нас потом к литовцам всех туда в дома. Мы жили, там такая комната сделана, две семьи жили, а к литовцам ходили в карты играть. А потом нас на работу давай гонять. Копали окопы, а песок около Балтийского моря сразу осыпается. Солдаты говорят: «Девочки, не копайте, лучше нам баню топите». Мы стали баню им топить. Месяца полтора протопили. А тут такой был повар у них. Наглушили рыбы: «Девочки, помогите рыбу почистить и пожарить!» «Ну что же, давай!» И нас рыбой накормит. А потом нам надоело тут, мы пошли в городок Швентой, там наши были. Увидел нас один повар: «Девочки, почистите картошки мне». А со мной такая Тася Калинцева, мы с ней подружки были. Он нас и накормит. Два дня отработаем, он нам по буханке хлеба даст и каких-то концентратов, их уносили домой. К местному населению русские наши не слишком злые были. Мы все ходили в карты играть к соседу – к литовцам. Со мной один капитан любил играть в козла. Мы козлами никогда не оставались. Ну, а к нам русские ребята не приставали. Их отправили перед новым годом на фронт. Там был староста литовец, они все по-русски говорили. И дети, у него две девки и парень, - все по-русски говорили. И он давай хлопотать, чтобы дали поезд, вагоны, потом дали лошадей, все погрузились и поехали. Когда уже сюда приехали, в марте месяце допрашивал какой-то начальник. Где были, как и что. И здесь в Тосно вызывали, меня вызывали тоже. Спрашивали, кого знаю , что, а я откуда что знаю? Что я буду говорить?
пос. Лисино – Корпус
1953 – й год
Мы приехали сюда 1 марта1945 года. Приехали и ночь на улице ночевали. Большой дом сожжен, второй тоже сожжен, половина домов сожжена. Мы приехали, уже народу порядочно здесь было. Мы выгрузились на второй день туда, где школа была, теперь контора техникума, там нам дали жилье. Мы там месяца полтора прожили, потом мама устроилась на работу лесником. Получили документы и на работу пошли. Я пошла работать. Две сестры – в школу. А мне куда? Мать-то кормить надо. У меня пять классов. Потом курсы шоферов окончила, потом не поладила с директором и ушла. Не стала на машине работать. Летом нас научили косить, стога метать. Потом кочегаром устроилась. Нас взяли. А топка в Померанцево была. Учились. Отработали год, выгнали нас с треском. А за что выгнали. Моя смена ночная с двенадцати седьмого ноября, Ольга Крыкова – в вечер, Рая Зобова в день была. Ольга погасила свет, обвинили нас с Раей – мы виноваты остались. Электричество от топки шло, паровые котлы стояли, машина была сверху и завод работал. Тогда праздник, собрание, а в это время свет погас. Я пошла на работу, прихожу, а Ольга сидит – руки на топке. Я говорю: «Ты чего это?» Она говорит: «А что я буду. Там полная топка забита. Я не могла сделать ничего!» Я пять тачек выгребла, вывезла, залила уголь. Дали свет мы до шести утра. Неделю в день отработали, все спокойно. Потом пришли: «Ты виновата!» Рая уперлась в меня. У Раи девочка восемь месяцев, кто ее пошлет. А я пошла в лес. И хорошо, что в лесу работала, зарабатывала хорошо. Мы деревья валили, пилили дрова, бревна грузили, все делали. Так у нас всю молодежь собрали потом и всех в лес. А теперь разве пойдет молодежь в лес? Никто не пойдет.
А война закончилась, мы были на сплаве в Рубежах, на Тосне-речке, теперь-то там много дач, а это у самой речки, там были бункера. Мы у деревьев сучки рубили, и подходит женщина: «Война закончилась!» Кто плачет, кто радуется. А мы сплав гнали, так норму дали пятьдесят кубометров на человека. А заработали за полмесяца семьдесят пять рублей. Ему, этому директору, понравилось, как мы работали, оставил нас сучки жечь. Жечь кучей: штук двадцать подожжём, садимся – и в карты. У меня карты с собой были. Сплавы в Ленинград гнали. Тогда было глубже.
Потом у меня отпуск был в 1949-м году, я в деревню съездила, где родилась, там целый месяц пробыла. А у меня была заначка еще с отпуска, приехала и паспорт получила. Машину дров погрузили. Потом стали девчонки с девчонками, а меня с мужиком. А я про себя ругаюсь и говорю, что мне с мужиком пилить. Стали пилить мы, придем на работу – до обеда перекура нет. Потом мастер спрашивает, как ей платить? А он и говорит: что ей, то и мне. Что она тянет за пилу, то и я тяну. Ну, хорошо зарабатывали.
