Мы не бессмертны. Бессмертна память о нас. Позаботься о себе и близких. Узнай и запиши свою родословную!
У партизан мы ели мясо, они приводили коров. Мы резали их, кушали, где придется. Самолет прилетал, сбрасывал продукты, было место назначено и время. Я не варила, но помогала во всем. И картошку чистила, и толкла, в общем, все, что скажут, делала. Они рады были, что я помогала.
А, вот что забыла рассказать. Получилось так: брат 10-летний ходил по улице и нашел запал от гранаты, он такой медный, а в середине красный. Он принес запал домой, а как в дом заходишь, был такой порог, он поставил его на порог. А у нас еще был брат младше его, и он говорит: « Шурка, давай разделим, тебе половину и мне». А самый маленький сидел на столе, сколько-то месяцев ему было. А как запал взорвался, ему попало в щеку, а второму брату — в живот, а тому, который сидел на стуле, в коленку. Мама в это время копала картошку, а я болела. Я кричу маме: «Иди!». Мама прибежала, а был госпиталь за каналом, и брата, которому попало в живот, взяли в госпиталь. И когда мы эвакуировались, он там остался, в госпитале. А когда приехали, его потом забрали.
Как в войну мы жили — ничего не помню. Мама не рассказывала. После войны все рты закрыли насчет этого. Только что брата 1928 года попросит немец помыть котелок, один даст кусочек какой-нибудь, а другой под жопу даст. Он придет – плачет. А мама говорит: «Сказала, не ходи!» Как мы выжили-то? Чем питаться?
На хутор нас пригнали. Там сарай еще старый стоял. Посадили мужчин в круг, потом нас по краям, женщин и детей. Пулеметы поставили сзади, и тут все зашептались, что сейчас расстреливать будут. А мужчин, которые в сарае сидели, они там избивали. Папа сидел тут, где мы сидели. Папу не били тогда. А там был такой скат под горку, и там была река, небольшая такая, как ручей, но побольше. Немцы собрались у речки, конвоиров поставили, чтобы никто не убежал. У нас в деревне жила латышская семья, женщина-латышка. Она понимала по-немецки. Она рассказала, что они голосовали, кто за то, чтобы жителей, женщин и детей не трогать, а кто за то, чтобы всех расстрелять. Ну и большинство оказалось за то, чтобы оставить жителей.
Мы вырыли окоп под оврагом и сидели там. И всю бомбежку я заснула. А тетя моя и бабушка не успели прийти в окоп и остались в доме. Тетю ранило в ногу, но она поправилась. А бабушка порезала ногу, когда пряталась в подвал, и вскоре умерла от заражения крови. Мама с сестрой они ушли на хутор, а мы не успели уйти и остались в Толмачево.
А мой отец, ну как сказать, в 1937 году был репрессирован и погиб. Его расстреляли ни за что. А потом, в 1954 году, прислали документы, что это было ошибочно, что он не виноват, это незаконно, маме дали пенсию.
О войне я помню только, что когда бомбежка начиналась, мы прятались в доме в подвале. Там ничего не было оборудовано – просто подвал. И мы туда прятались. Еще у нас была труба, лежала поперек Московского шоссе, как дренажная труба. Она и сейчас есть. И вот мы там прятались. Отца забрали на фронт, с матерью мы жили вдвоем. Из того, как мы были в оккупации, я помню, как мы ехали туда.
