Мы не бессмертны. Бессмертна память о нас. Позаботься о себе и близких. Узнай и запиши свою родословную!
Привезли нас сперва в Белосток, потом в Лапы переправили, дальше – Бронберг в Германии. Жили мы в бараках, было нас семей восемь, любанские семьи были. Был какой-то там старший. Еду мы брали на кухне Мне уже 10 лет было, и я ходила чистить картошку, а мама и сестра работали на вагоноремонтном заводе. Мы уехали всей семьёй: отец, мать, старшая сестра 1929 года и я.
Когда война началась, я еще продолжала в садик ходить, а мама на работу, и Дима ходил на работу. Помню наш детский сад до сих пор. Это было такое длинное здание на Колхозной улице. Это улица шла параллельно улице Барыбина. Но первые бомбежки мы не застали. Мы уже уехали. А вот первый самолет я помню. Ночью это было. Все высыпали на улицу Ленина, и вместо того, чтобы прятаться, все смотрели с любопытством на этот гудящий самолет. Гул -то этот был совсем не наш, совсем не тот. Это был самый первый самолет, и все поняли, что надо что-то делать. А самолет просто пролетел над городом и скрылся в небе.
В блокаду мы жили все вместе, всей семьей. У нас был свой огород, картошка была, морковь была. Овощи были. Небольшой был огородик, но выручал. Спасал от голода. И еще служил мамин брат. Он нас поддерживал, присылал кое-что. Он военный был. Во время блокады, помню, карточки были. Ходили мы, что–то по ним получали. Январь 1942 года помню. Я лежал на кровати, мама ушла по свои делам. Пришел отец, принес 3 сухаря: «На, сынок, ешь!» Мама пришла – отца уже нет, сухарики лежат у него на груди. При мне отец умер. Мы вместе лежали. Написано в заключении – дистрофия.
Под Сталинградом попали в плен не коренные немцы, а мадьяры, венгры, румыны. Они там уже были истощены, когда в Сталинграде воевали, их так прижали, что немцы сбрасывали провизию своим солдатам. И они были из окружения. Было принято решение, что пленных этих из-под Сталинграда в близлежащие поселения привозить. И вот они такие истощенные к нам поступали, что со станции, к вагонам машину грузовую присылали. Они сами не могли залезть в машину. Сажали их, как сказать, в машину, чтобы прижимали друг друга. Если упал, то его задушат – и все. И направляли в баню сразу. И если они были живые, направляли в клубы.
Садики закрывались. Детские сады, клубы были свободны. Удобств не было. И объявляли, что нужны женщины на работу, ухаживать за пленными этими. Мы еще смеялись: женщин, говорят, просят… А потом зимой даже они уходили и уходили, знают, что мужчины в армии, в холодное время, ноги обмотают, и все. И помогали нашим женщинам.
Мы были дома. Они пришли с автоматами, незнакомые. Мы были напуганные, друг за дружку держались. Они как хозяева пришли.
Если кто старший был, то брали за воротник – и вперёд, под автомат, чтобы показал чердак, сарай. Делали обыск, чтобы военных не было. И мы это всё видели. Подростков они не трогали.
И партизаны потом забрали его да расстреляли вместе с сыном. Сын 1924 года рождения был, постарше меня. Он им кричал: «Меня расстреляйте, сына не троньте!». Нет, обоих расстреляли и полицейского тоже. А какой он полицейский – даже ружья не было. За порядком только смотреть. А народ-то чего, местный, кто сунется, что я буду! Давайте того, и проголосовали – выбрали. А они никого не предали, этот был старостой, у него брат в деревне жил, я забыл, как его звали.
