Я, Зинаида Петровна Тимофеева, девичья фамилия Семенова. Родилась я 4 ноября 1932 года в Псковской области. В селе я родилась, а станция Дедовичи. Мама Александра была у меня. Отца звали Петр. Папа был в то время не очень грамотный, но к нему ходили дети, задачки он помогал решать. Он работал, сначала было счетоводом. Где-то в начальстве был. Мама работала в колхозе, ей за это хотели орден дать. А она говорит: «За что орден, не золотой крест!» Ее чуть не посадили. Хорошо, что папа за столом сидел, тоже как начальник был. А какой был начальник – не могу сказать. Ну, все упросили, чтобы не посадили ее. Она просто была безграмотная. Под гармонь песни пела хорошо, но не понимала политики. В семье росла я одна. Была первая девочка, год прожила и умерла. Я была вторая. А потом еще было два мальчика. Умирали дети. Первая девочка родилась, мама как раз беременная была, когда немцы уже были у нас. Она родила и после войны, война закончилась. Эта девочка тифом заболела, врачей не было, жили в бункерах.
До войны я первый класс закончила, по улицам бегала. У меня бабушка была, она меня растила. А мама встала и пошла работать. Ничего не успевала по дому. Бабушка была в огороде, я с ней росла. Мы хорошо кушали, я только сладкое ела. Помню, папа принесет, на печке поставит сахара. Это вот такие куски с кулачок. Я поменьше возьму. В школу, когда я пошла, то помню, что с сахарком. Баловали меня, корову имели, овечки были, курочки были. Так все было. Чего-то и ткали. Зимой-то не было работы такой, мама ткала. Лен растили. В Псковской лен хороший. Лен и картошка была. Поля как посеют! Я помню – ветерок, лен так качается, а мы любуемся, бывало. В школу в другую деревню ходили – километра два, может, больше. Знаю, что горы, речки. Вот идет Северка речка, а тут Шалонь. Вот так. У меня тетка в город уехала. Как мне в школу идти во второй класс, она мне все купила: и рейтузы, и кофточку, шапочку фетровую, я была одетая, да. Она жила в Павловске. Они с молодежью уехали в Питер на заработки. Они же молодые девчонки – собрались и уехали. В колхозе не захотели работать и поехали в город. Кто в няньках работал, кто что, начинали-то когда. Да так потом и жила там после войны.
В нашем классе много было человек. Да, много – со всех деревень. Может быть, не сорок, а двадцать с чем-нибудь. Вот так стояли парты – первый класс, а тут третий класс вот так был. А во второй половине дома – там второй и четвертый. Коридор один, а помещения туда и сюда. Заходим в коридор – направо один класс, налево другой класс. Лампа керосиновая была. Нравилось учиться, но не очень хотелось. Я не понимала тогда еще. Это сейчас не такие дети, как мы, мы же были тупые. Когда там было мне заниматься, я и днем успею, чего там первый класс. Папа очень много читал газет, политикой занимался все время. Мама ругала, что, мол, сидишь, время проводишь. А она была неграмотная. Как началась война – и поехали, поехали. Сначала наши отступали, не стреляли, ничего не было. Войска не было. Просто наши скотину убирали – колхозный был скот, угоняли. Тогда техники не было никакой, машин-то не видели, не было никаких в деревне машин. Взяли всех мужчин в армию. Только постарше остались, а так всех взяли в армию. У меня и отца взяли. Сразу же немцы взяли Прибалтику и Псковскую область. Танки ехали по нашей дороге, а мы, как вороны, все время, смотрели. Дети-то собирались и смотрели. Машины груженые. Они сидят на машинах на грузовых немцы-то.
Потом немцы по дороге ехали мимо и ехали. Их рисовали в газетах таких страшных. А потом видим – люди как люди. Потом, бывало, и конфеткой угощали. «Комрат, бом-бом», – и давали нам. Конфеты – это «бом-бом». Стекляшечки такие в полосочку. Ну что, мы-то дети. У него тоже оставшись там дети. Молодые-то не давали. А у кого дети – так давали. Немцы ехали вперед. Ну, им воевать не с кем тут было, одни женщины да старики. Проездом все вперед ехали-ехали. А куда – не знаю. Местные, которые молодые парни, еще в армию их не взяли, они же тоже прятались от немцев. Старики такие, которых не взяли с возрастом, тоже ушли в партизаны. У нас гористая местность была. Как только наши увидят, что едут немцы, они подскажут, так мы в баню прятались. Боялись немцев-то, так же все уходили. А мы остались. Как раз мама была беременная, она родила еще девочку. А потом уже деревню сожгли, партизаны потому что были. А чего? Немцы поехали, партизаны их из винтовки пук-пук. И нашу деревню сожгли. Чтобы не было тут партизан. Сожгли деревню без людей, мы ушли все. Что сгорело, что закапывали в землю, все равно потом кто-то взял. А у мамы маленький ребенок.
Везде почти пешком ходили, ничего не было же. Мы уехали в другую деревню, где жили у мамы два брата. Пешком шли до другой деревни. Мы там год жили. Оттуда мы ушли в партизаны. Они нас взяли туда. Братья были старые, в армию не взяты. Были их сыновья взяты в армию. Вот у одного было пять девчонок, дочки были, а у другого сын, он только закончил школу, а второй у них был летчиком, дома не жил. Один был взят в армию, такой молоденький. Он сразу погиб, сразу застрелили. Чего же, они глупые были.
Мы с партизанами в лесу жили одно лето. У нас был отдельный шалаш, чтобы жить. У каждой семьи свой шалаш. Елок набрали, да поставили – так и жили в летние месяцы. Травы накосили – и спали так на сене. Тогда ничего не было. Только мы лето пожили. Куда деваться, если сыроежки, заячью капусту, собирали и ходили. С сестренкой ходили. Партизаны не жили, проездом только были. Потом уже на другой стороне речки мост построили. Строили наши, и там были склады оружия, снаряды хранились. Мама, бывало, после боя пойдет туда, где они постреляют. Лошади же были – мясо, конину, принесут, наварят. Разделят по кусочкам, кормили нас. Ночевали в лесу, в шалашике. Мы в лесу или грибы сырые соберем и поедим, то ягоды какие. Игр не было. Какие там игры. Сидим или лежим, а стреляют по лесу – страшно там. У нас как стреляют -сбивают даже, падают деревья . Всякое было. Глядишь, макушка с дерева падает. Немцы все время простреливали места, где партизаны находились. Много нас было. Может, не одна была даже деревня. Боялись немцев и шли к партизанам. Ну а куда кормить, куда девать-то? А потом партизаны говорили: «Больше мы вас держать не можем, выходите к немцам. Некуда с вами, кормить надо и семьи же». Все с деревни с детьми были. Мы и пошли все… И вот вышли, руки поднимали – и к немцам.
Это как раз на берегу речки. Немцы увидели, что выходят люди, и забрали нас. И повели. И пошли мы. До нашей деревни недалеко. Повели в сарай. Думали, что сожгут, но нет. Мама говорит, как отвернулся конвоир: «Доченька, иди, беги в канавы и сядь, будто писать хочешь. И присядь глубоко. Потом беги в деревню нашу, скажи бабушке или тетке, что меня с маленьким ребенком повели и всех остальных в сарай колхозный. И только сейчас не вылезай, только кода увидишь, что ушли. И ты тогда иди вперед по канавке и потом выйдешь на дорогу. И сходи к бабушке, скажи, дядя Ваня дома». Дядя Ваня был сосед наш, он не был в армии. Полицаем он был. Ну, я все-таки понимала уже. И так они и ушли. А тетка, которая в городе жила, пешком пришла домой из Павловска и жила в деревне. Бабушка не была у партизан. Бабушка с теткой оставались в бане, немцы не трогали их. А мы же с мамой и с маленьким ребенком ушли и поехали туда к братьям ее. Я пришла, сказала бабушке, что нужно сказать дяде Ване, что маму угнали. Нас поймали и угнали, я объяснила. Пошли к полицаю, где он жил, и он сразу туда пошел. Маму отпустили, а остальных закрыли в сарае, ничего не сделали им.
И мы поехали к тетке. Там жила папина сестра, она была замужем. Тетка жила ближе уже к станции, туда и пошли жить. Они же не выгнали. Там деревни те, еще в школу ходила там. Год, наверное, там прожили. Деревня Борок. В 1943-м году или пораньше. А потом осенью, когда время уже проходило, стали молодых забирать и отправлять в Германию. Молодежь стали набирать. И тетку, которая из Павловска, она же была молодая, хотели взять. Так она отдала браслет, хороший браслет золотой, она была еще не замужем, молодая, и ее не взяли, сказали, что болеет, придумали и оставили ее тоже. А старики, чтобы никуда не отвезли – опять в лес. Строили уже в лесу – и баньку, и воду выкопали. Что было, то из дома все таскали, по ночам в лес носили, собирались там пока жить. Я была с ребенком, а мама помогала, кому что посеять. Землю копали, чтобы можно было посеять. Нужно было есть. Картошку сажали. А в деревне был такой дурачок, ходил все. И он вышел и немцам рассказал, где мы собрались. Немцы приехали и опять нас забрали. И мы в сарае ночевали, а потом увезли нас. На лошадях везли, потом в поезде. Мы были в Литве. Город забыла какой уже. В рабочих вагонах были, в сарае тоже ночевали там где-то. То в одном, то в другом городе останавливали. Приезжали литовцы и брали работников. Ну и нас взяли тоже с мамой, мама свинаркой работала.
Нас взяли вчетвером, а потом нас разделили: мама, я и маленькая – у одного хозяина, а бабушка – у другого. По соседству мы были. В Латвии и в Литве по хуторам разбирали рабочих. Я сидела с девочкой их. И заставляли тоже работать: пололи свеклу, поля. Дом был большой, хозяин был богатый. Нас не обижали, была комната отдельная, две кровати, мама с маленькой отдельно спали. Мама работала свинаркой и коров доила, все делала.
Была у них дочка. Она ткала зимой шерсть, а я «сукала цевочки». Такие штучки ставила, и я крутила ниточки, а она ткала. Из шерстяного материала костюмы шили, потом отдавали. И сын был, одна дочка училась в Вильнюсе, а вторая учительницей была, вроде. Они дома и не жили, они несколько раз приезжали, пока там мы были. Приедут к родителям, те, наверное, дадут им что-то. Коров много, свиней много было – продуктов да еще чего. Ели мы за одним столом, не отдельно. Кормили.
Где-то были бои, пока ехали, а мы были в стороне. Где дороги есть, там были бои. А мы были в стороне. Люди по хуторам жили, у каждого своя земля, работали, все в доме делали. Вот так жили. Так мы не видели немцев. А потом уже наши пришли, ходили по хуторам. Спрашивали, как относились. А когда пришли, хозяин один раз спрятался под маминой кроватью. Спросили, где хозяин, она сказала, что он уезжает все на лошадях, потом приедет. Что там делает, он нам не говорил. Торгует, продает, что-то купит, принесет. Все свое хозяйство-то было. Вот так было. И меня так спросили, а я не знаю, где. Мама сказала: «Скажи, что не знаешь ничего, нянькаешься – и все». А дальше они побыли, спросили и ушли на другой хутор. Человек пять наших солдат ходили по хуторам. Чего они делали, не знаю. Нормально все было. Они ушли, а мы так и остались жить. Потом домой мы поехали. Хозяин нас отвез, дал нам корову, ехали на платформах. Вот собрали на станции русских, тех, кто захотел, отправили домой. Корову не отняли. Был гусь в коробочке положен. Так ночью ходили, жрать нечего, и украли его у нас. А так хлебец – да и все.
Приехали домой. А чего дома – голый камень, все сожжено. Мы жили в бункерах немецких. Немцы сделали бункеры в земле, потому что через мост дежурили, караулили снаряды. Они караулили, и вот эти ямы с той стороны речки и с другой были. Мы и жили в этих бункерах. Ну, а старики, которые остались в деревне, они из моста бревна разбирали, избушки делали, сена накосили, шалаши наделали. Вот так и жили. И мы так стали жить. Стала в школу ходить. Учительницы была Евгения Андреевна и Зоя Сергеевна, вот помню их уже. Так в школу походила немного. Тиф начался, уже папа пришел, война закончилась. Папа был в госпитале, был ранен. Он писал, что семь немцев в плен привел. И его ранили, плечо было пробито, голова и рука. Писал, что он в госпитале.
Мы уже дома были, а тетя так осталась. Она приехала, а хозяйка дала ей мешок зерна. Рожь или пшеница, не знаю, что там было. На дороге ехали, а наши отобрали. Это уже на границу приехали. Но папа был грамотный у меня, он написал, забыла куда, Ворошилову что ли, написал, что пришел из армии, есть нечего, а у тетки, что дала зерна, его отобрали. А он солдат, пришел, поесть нечего, семья голодная. Ну написал, что было. И оттуда приказ дали, чтобы вернули, что взяли. Вернули ему, отдали.
Потом тетка опять уехала в Прибалтику, в Литву, к своей старой хозяйке. Ну они же вообще жалели людей, она там жила. Мы к ней с папой приезжали. Сестренка моя маленькая умерла, тифом заболела, когда я была в Прибалтике. А врачей не было, больниц не было. Жили-то как. Папа с моста брал доски, когда шалаш сделал, внутри досками обделал, а потом сеном закрыл. Печку сложил. И жили мы. Оттуда тетка поехала в Павловск. А у нее там уже ни паспорта, ничего не было. А потом работала, и паспорт дали. Уже война закончилась. Зиму прожили. Тяжело жили, мама пошла работать. Копали весной, лопатами по четыре сотки в день вскапывали. Как сейчас дача шесть соток. А голодные же были в колхозе. Потом корову дали. У меня у тетки был муж, она уже получила похоронку, что муж погиб. Ей дали корову, так как у нее трое детей было, а еще маленькие были они, одна только родилась, как моя сестренка, я нянчилась все с ней. Где лошади остались, так когда-нибудь дадут одну лошадку. Вот так начинали.
Потом ожили немного, старались люди, работали и стали жить. Я подросла. Лен обрабатывали, все вручную делали со льном. Повыдергаем лен осенью, головки-то обчешем, семечки смолотим, а потом раскладывали и толстым слоем расстилали на земле прямо. Он вылеживается долго – месяца два, наверное. Потом уже к осени начинает замерзать, уже глубокой осенью. Потом граблями собирали, ставили осенью, чтобы высох и связывали его. И отправляли, возили на завод в Дедовичи, там его обрабатывали. Некоторый лен мочили, который нет. Но не мочили, который сдавать. Некому было работать в колхозах-то. В Дедовичах был районный городок такой небольшой. Там был завод у нас, на завод возили и там обрабатывали. А для дома высушим, помнем, причешем – пряли и вязали. Пряли на таком уже гребешке, прялочки были такие. Который не хороший был, тот в паклю идет. А хороший – уже как крепдешин будет. Крепдешин делали изо льна. Дома были ткацкие станки. Масло делали изо льна. Сначала в ступках таких толкли, потом в корыто деревянное, сделанное из бревна. И трут эти семечки, потом в мешочки вот эти льняные сотканные. Поджаривают, подогревают и насыпают в мешочек уже тертые семена, столченные в ступе, а поджаренные, чтобы вкуснее было. А когда оно подогретое, очень душистое. Мешочки вставляют между бревен, потом стягивают – и клином, чтобы сжимать. Жим-то делают, и масло вытекает.
Сколько классов удалось закончить? Да почти нисколько – четыре кое-как. То там поживем немного у одних, потом куда-нибудь. В Литву уехали, какая школа. И потом приехала когда, уже маленькие первоклассники все ходят, и я там четвертый заканчивала, мне уже стыдно было с ними. Ну, я не одна была, таких много у нас было.
Потом я работала в колхозе. А потом замуж вышла молоденькая. В Тосно я с 1954 года.
