Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Меня зовут Игнашев Евгений Вячеславович. Родился я в Вологодской области 9 ноября 1928 года. Моя мать – Мария Ивановна Игнашева, отец – Вячеслав Яковлевич Игнашев. До 33-го года у нас было частное хозяйство. Жили хорошо, ещё помню дед с нами жил. Мы были середняками.
Жили неплохо. Держали скота мы много. У нас были не просто дома, а хоромы. Избы были летние и зимние. Летняя изба была из соснового леса, из бревен, которые не обхватить -вот такие вот были сосны. Потом назывался «мост» улица между избами, ну там, между избами туалет был. И были входы с той и с другой стороны дома. Потом «серёдка» еще была, в ней держали лошадей и коров. Такое большое помещение. Туда можно было въезжать на лошадях. Были еще «зады»- так называемые подклеты. Там вот тоже держали овец, коров или свиней. Вот такие были огромные дома. И избы были высокие. Доходили до уровня, наверное, второго этажа, как сейчас у городских квартир. А еще было «подполье», подпол. Там хранилось всё: мука, картошка, квас, хлеб, яйца. Семья была небольшая, я был старший, потом 32-го года сестра родилась, а уж потом, в 41-м, появилась вторая сестра.
Вспоминаю время, когда ещё не было колхозов. Никаких работников мы не держали, а скотины у нас было много. Всё сами для нее заготавливали. Дед, мать, бабушка, отец – всё, больше никого не было. Работали от зари до зари. В летнее время я не помню, когда мать уходила и когда она приходила, так же и отец. Отец занимался лесозаготовками : тогда у нас рубили лес, потом сплавляли с Карпинска по рекам.
В селе нашем было где-то около 30 домов . В основном, все жили неплохо, хозяйства держали, нормальные. А в семи километрах находилась деревня Винница , так у них помещики осталась ещё со времён революции. А в нашей волости не было помещиков. Мы были казённые крестьяне. За всё платили прямо в казну, не помещику.
Мне запомнилось, как создавались колхозы. Было это где-то в 33-м году. Вот однажды слышим: все шепчутся, что-то сбор по деревне собирают. Кричат: «Народ, давайте все туда-то!» Все приходят, обсуждают что-то.
А уже был сельсовет. Собрались в сельсовете. Пришёл я и вижу: собрались мужики, за столом- два мужика, один с портфелем, а второй положил пистолет на стол. И разговор потом пошёл, что с завтрашнего дня объявляется коллективизация, создаются колхозы. Надо на общий двор привести лошадей, кур, принести яйца, деньги им собрать.
Потом кто-то поскакал в район узнать, что это такое, что за колхозы такие. Мужики догадались узнать . А когда эти два молодца про это услышали, то быстро смотались. И вот мы, я помню, с бабушкой ходили снова забирать домой своих кур, коров. Бурная коллективизация, что ли, называлась. Бандитизм был вот такой.
Вошли мы в колхоз в 35-м году официально, как положено, заявление писали все. Было сказано так: можно оставить себе одну лошадь и , по-моему, двух коров,
В самом начале в колхозе не было ещё тракторов, первый трактор появился только в 37-м году. Пахали сначала всё на лошадях. Урожаи были не очень высокие: где-то 6 центнеров, помню, с гектара, где-то 10, где-то совсем мало. Поэтому площади были большие.
Мать на полевых работах была занята, отец тоже на разных работах, к труду были все приучены.
В 5 лет я уже всё мог, я уже был пастухом, в лесу ходил, там коров пас. Утром выгонят из загона, а потом вечером коров встречают.
Жили до войны весело. Часто собирались по церковным праздникам. В каждой деревне церковь установила свой день празднования святого. У нас в деревне Петров день праздновали 12 июня.
К нам в гости приходили родственники, приходили и другие люди, посторонние, из других деревень, и чужие люди приходили – всех приглашали. Сначала родственники посидят за столом. Бывало, поставят на стол большую чашу – «братина» называлась, медная такая, большая, наливали туда пиво или квас .И вот все пьют по глотку из неё по очереди и передают по кругу. Этот день считался праздничным, гости приходили где-то к обеду. А потом ходили по деревне с гармошкой, кто – то там ещё на гитаре играл. Гармошка у отца была такая маленькая, тальянка, и он играл на ней очень хорошо.. Ну, а потом после прогулок проголодаются, придут: «Ну, покормите». Мы им: « Садитесь, пожалуйста».
Ну, а угощенье какое было! Мясо печёное, куски мяса рубленые. Его в больших русских печах гот овили. Угощали гостей пивом, варили пиво тогда своё , замасленное и общее. Бывало, три дня праздник длился.
В 37-ом году, помню, были против Советской власти выступления. В Куракино, это теперь Коробицыно, где родился Андрей Коробицын, в его деревне жили кулаки, зажиточные. Они устроили выступления против коллективизации. Усмирять приезжал отряд матросов. Усмирили. Выкопали яму где-то за деревней, всех туда скидали, ещё, говорят, и гранату бросили. Вот такую историю слышал, но не видел. Рассказывали. Это в 15 километрах от нас.
Ещё, помню, частушки девки пели:
«Умер Ленин, подспел Сталин, по коробочке оставил.
Будем Сталина просить, чтоб молоко нам не носить».
Была обязанность на каждом дворе: обязательно сдать, не помню, сколько-то литров молока государству. Столько-то масла, шерсти, мяса- всё было записано, всё знали. Так ведь мы ещё умудрялись скот тайком держать в лесу. В лесу были ещё и сеновалы, где сено было – там и скот держали.
В домах очень большие печи были. Мать, я помню, забиралась туда, и я подавал ей младшую сестру. Ну, она там намоет сестру, себя намоет, я уже был побольше, я уже сам мылся. Солому подбросят, чтобы не на полу, печь истоплена, она долго жарит. Радикулит лечили. В печь соломы подбросят, ты залез туда, голову высунул – сидишь и греешься. Вот так вот мы и мылись . Но были и бани.
С пятого класса мы уже работали. Были, я помню, сделаны телеги специальные небольшие, для нас, там 3, 4 или 5 кучек. Тебе там наметают женщины. Приедешь на поле, там тебе скажут, куда возить, вот это твой участок. Трудодни ставили- это такая зарплата была для колхозников. Трудодней, значит, уже стремились побольше заработать, кто быстрее, кто больше сделает.
А на трудодни давали хлеб. Когда год заканчивался, подводили итоги, сдавали государству хлеб. За это платили деньги, небольшие , но платили. Всё подсчитывали, и, кому, сколько доставалось на трудодни выплачивали. Я уж не помню сколько, но деньги.
А паспортов у нас тогда не было. Только свидетельство о рождении. И всё. А я ещё был записан в церковную книгу. До 37-го церковь у нас работала, .службы проводили. Родители у меня были набожные. Отец-то, правда, не ходил, и поп, я помню, выговаривал бабушке: «У вас Яков и Нислав не ходят в церковь, Марья (бабушку Марьей звали)».
Перед войной мы все следили за политическими событиями , радио- тарелка вот такая была, в избе-читальне. Кстати, просвещение тогда было на высоком уровне. Изба-читальня работала вовсю. Занятие проводили регулярно. В школу к нам приходили солдаты, которые в Хасанских событиях участвовали. Взрослые – часто- в то время уже говорили, что будет война с Германией. Дальше больше. 39-й год – слухи уже вовсю, что будем с Германией воевать. Отца призывали, помню, но он на фронт не попал в феврале, а вот другие, помоложе, те с финнами воевали. Мы следили за событиями по газетам. Мне выписывали газету «Пионерская правда». Мы много газет выписывали. Мать была депутатом сельского совета избрана в 1937-м году, и до конца войны, выборов не было, всё была депутатом. Помню, всё время к ней приходили за помощью: кого-то, если остался сиротой, помочь устроить в детский дом, у кого-то там что-то ещё было. Она прямая была, побаивались её. Обращались к ней за помощью, обязанности исполняла она достойно каждый год. Работница она была, в пример её постоянно ставили. Как год подведения итогов, так ей то отрез на платье, то платок, то ещё что-то.
Ну, вот про войну. Где-то в пятницу мы с семьей отправились в гости в соседнюю деревню Сусловку – намечался праздник. У нас родственники там были на слободке. В субботу гуляли уже вовсю, вот так же, как в Петров день: песни, пляски, там пьяные мужички и всё такое. В воскресенье проснулись: солнышко, тишина, мы рано позавтракали, ну, а потом побежали на деревню. Где-то гармошка пиликнула, где-то еще веселье продолжается. Вдруг слышим истошный крик. Бежит по деревне баба и орёт благим матом: война, да надрывно так кричит , что все опешили.
Мы всей семьей в трактор, который вёз до станции Харловская от Вологды крупу, мясо, керосин. Мы на заднем борту так уместились, а мужики пьяные орут песни, ногами нас пинают. Приехали. У нас была почта, поселковый совет, и там – небольшая площадь, и там – доска объявлений, Висит вот такая бумага. Читаем: «Немедленно явиться с вещами в военкомат такому-то (я запомнил) Востряков Николай Яковлевич…» и человек, ну, может 10, где-то. Всё эти ребята, я помню, ушли в ночь. Им надо было 55 километров до военкомата идти, но они собрали котомочки, и ушли. Вот так для меня началась война. А дальше, что ни день, то новые объявление. Повестки пошли одна за другой по годам. Уходили мужики, ну а кто работал? Работа легла на женщин, на наших матерей, старших сестёр, а нам говорят: «Всё, ребята, вы уже мужики. Всё. Работать».
А школу я, как окончил в 43-м году, так всё попытался поступить в техникум, в НКПС – Народный Комиссариат Путей Сообщения в Вологде. Сдал экзамены, пришёл домой. Но не отпустили – надо работать. Работали мы от зари до зари. Представляете, а тогда-то я совсем был щупленький. А мне надо мешки таскать. А мешки-то тяжёлые, кули назывались. Это мешок, тоже полотняный из фелюги, но большой, 70 килограмм весу у него. Так вот эти кули мы и таскали , три куля положишь на лошадку – она еле везёт Лошадки-то тоже дохлые были. Всё сено увозили, сдавали в первые годы войны. Доходило до того, что коров и коней подвязывали в стойлах под живот и под грудь, чтобы не падали. Кое – как подкармливали, пока трава не вырастет. Выросла трава – выпускали на траву, а там уже всё: оживали лошади. Вот так вот.
Я помню, как в войну начались сибирская язва, потом бешенство. За мной была лошадь закреплена, корлет такой, мерин. Иду я и вижу, пасётся он на лугу летом, стоит, а голова вниз опущена. Я его обуздал, надел уздечку, привёл. Пришли, ветеринара уже не было, но кто-то исполнял его обязанности. Посмотрели – пена идёт изо рта. Что там у него признали, я не знаю, но сдох конь на второй день. У нас слух прошёл, будто проехали цыгане и заразили сибирской язвой весь скот. Ну, конечно, сразу огородили территорию, дезинфекцию сделали, стали соблюдать чистоту и порядок .
А еще помню, случай у нас в войну был. У нас около дома на лужайке, сдохла наша лошадь, вечером туша еще лежала. Утром пришли, хотели убрать- остались только копыта и голова. Всё растащили, все съели -и ничего. В деревне ни у кого уже скота не было. У кого – то корова была, ну, две-три овечки, у кого вообще уже никого нет. Всё мясо сдали: всё для фронта, все для победы.
А сами ели , что могли собрать: картошку, грибы собирали, летом заготавливали ягоды. Н у нас – то еще овцы-то были, какое-то мясо было. Может, в неделю раз ели щи мясные. А в основном грибы, много грибов собирали, и , конечно, картошка. Пухли с картошки. А хлеб, что хлеб? Я помню, на трудодень на семью из четырех человеку давали где-то 200-300 грамм муки на неделю. И отрубей, килограмма два давали отрубей…
Ну, конечно, роптали втихую, но то, что для фронта всё, понимали. Женщины шерсть пряли, нитки делали, вязали рукавицы, носки, потом платочки девчонки из ситца шили. Махорку выращивали, табак; кисеты собирали и отправляли на фронт.
Особенно 43-й год запомнился. Утро. Как почтальон пройдет по деревне вечером, то на том конце деревни, то на другом конце рёв: «Повестка пришла: убит, убит!» Пока я не ушёл в армию, помню, что с войны вернулось из деревни человек пять.
-Из каждого дома ушёл человек и не один человек, 50-60 мужиков из нашей деревни, может, ушло. Потому что в каждой семье было минимум, вот как у нас, трое-четверо взрослых мужиков, а было и 5, 6, 7. И все ребята были, которые взрослые, крепкие , сильные.
Но что же делать, уже как-то привыкли, уже как-то постоянно вот это всё шло, так привычка такая уже была. И жаль человека и всё, ну, вроде бы как считали, раз война, так надо смириться. Придут соседки, вместе поплачут. Вот так вот. А что там, кому успокаивать? В сельсовете был председатель да секретарь его, налоговик да и всё, больше никого не было. Всю работу исполнял секретарь, а сейчас вон, 12 человек сидит.
-Когда война закончилась, я на почте оказался. Мне ещё поручили разносить письма и газеты по деревням. Не нашли больше никого. Значит, отработаешь день , а вечером бежишь разносить почту. А тут как-то днём сижу я на почте, . Зазвонил телефон – он единственный там был на всю деревню. Тоня такая, начальник почты, взяла трубку и, смотрю, зарыдала вовсю, а потом как закричит: «Война окончилась!» Схватила флаг и дала мне. Я побежал к сельсовету, приставил лестницу и на крыльце повесил флаг. Вот такой вот момент.
-Отец наш вернулся в 45, в августе. Он дошёл до Щецина. У Рокоссовского был в команде. Все мне тогда благодарственные письма показывал от Главнокомандующего, от Сталина. Куда всё делось, не знаю. Я же потом ушёл в армию, а сёстры куда-то всё подевали. Ничего не осталось на память. . Отец мой воевал ещё в Гражданскую. Их было в семье два брата, отец был старшим. А раз старший значит, должен был служить- закон. Но это уже было в Советское время, в каком году его призвали: то ли в 17, то ли в 18. Сначала в Ярославле их учили, а потом сюда направили, под Петроград. С Юденичем, по-моему, воевали. А еще он рассказывал , как в плену у поляков оказался. Пробыл он в плену полтора года. Издевались там над ним до невозможности. Он рассказывал, когда пришёл из плена, то мать его не узнала. Ну, бабушка там всё возится, убирает: «Ты куда идёшь?» – на него, на отца. А он и говорит: «Мамка, ты что, меня не знала?» – Худой, страшный. Пахали на них в Польше, лупили, если что не так, кормили из рук вон плохо: баланда там всякая, свекла. Вот эти факты я запомнил.
В Отечественную войну он тоже был призван в армию и находился здесь, под Ленинградом. Где, я точно не помню. Ранило его, лежал в госпитале на Моховой. Ну, а потом, после госпиталя , сразу в действующую армию. Потом прорыв Блокады и дальше до Германии прошел всю войну.
-Я был призван в 49-м году, 21 год мне был. Наш год не призывали, дали год передышки, чтобы мы могли прийти в себя. Мы же были настолько все истощены за войну, что был приказ Сталина, пока дать очухаться. А что очухаться: 47-й год был неурожайный, голодный. Отец мой умер в 47-м году. Он из армии пришёл полный сил, а через два года после войны, в 47-й голодный год жрать было нечего, вот и умер, то ли от голода, то ли с лёгкими у него что-то было. Пахал и умер на пашне. Шёл, шёл, упал и умер – всё, готово! А две войны прошел и выжил…
Ну, вот нас оставили подкормить. Но мы пришли в армию в мае 49-го. Всё равно голодные были, всего не хватало. Ну что после войны, время было голодное тоже. Но за время, когда проходили курс молодого бойца, за 2 месяца, некоторые поправились на 20 килограммов. У нас был наркомовский паёк. В артиллерию мы попали, и нам давали по 650 граммов хлеба, а мы дома хлеба – то настоящего и не видели. А еще 120, по-моему, граммов мяса, 120 граммов крупы. Уже были в городе и хлеб, и булка, хлебом город уже обеспечивался неплохо.
