Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь
Моя фамилия девичья – Исакова Алевтина Константиновна, мама была учительницей начальной школы. Был у нее закончен дошкольный техникум, по –моему, в Новгороде, и я у нее училась 3- 4 класс. Папа был бухгалтером в колхозе, в деревне Завал, Новгородской области, первое время он назывался счетоводом. Он был чуть ли не единственный закончивший семилетку в колхозе и работал в бухгалтерии.
Когда мама приехала в деревню работать, они с папой и познакомились. Познакомились они еще до войны. Когда отца забрали в армию, началась Финская война, и его взяли на фронт.
Финская война шла сама по себе, а пришел срок , и поскольку он был грамотный человек, его взяли на курсы младших офицеров. Он отучился и на два дня приехал в отпуск, а в это время началась Великая Отечественная война, мама уже была беременная. Они встретились, потом его снова отозвали, и он попал на другую войну. Там он был командиром батареи противотанковых орудий. И он всю войну артиллеристом пробыл. А мама здесь осталась. Когда немцы пришли в Новгородский район в нашу деревню и оккупировали ее, то наш хороший дом очень понравился немцам, и они облюбовали его под комендатуру. Мама одна осталась, и я с ней вместе. Я родилась в 1940 году. Мне был всего год. Мать оставили в доме, не выгнали никуда. Она была у них как сторож, они очень боялись партизан. Какой звук услышат, кошка или собака пробежит, они ей: «Ком, ком – иди, проверяй». И она шла с фонарем впереди и дрожала, не дай бог, там человек ,и его убьют , и ее вместе с ним.
Партизаны были, приходили в деревню. У нас одна учительница была, может быть, мамина коллега, и ее хотели расстрелять, ее уже поставили к стенке, а прибежала ее сестра и стала говорить, что нет, нет, что вы, она шла от ученика. Ну и ее оставили под наблюдением. А так, было более менее тихо, люди были испуганы, немцы пришли так быстро, что никто ничего не успел понять. Обстрела не было, они по- тихому на своих мотоциклах приехали – полевая жандармерия.
Сначала у нас в доме была комендатура, а потом, видимо, в деревне остальные дома старые, ветхие ,может быть, там что- то водилось, может быть, мыши. Поэтому в наш дом нагнали много немцев и сделали из него казарму.
Нас с мамой не кормили, но иногда меня за щеку ущипнут, что- нибудь и дадут как ребенку. У всех же немцев были дети, они, видимо, скучали. Но что за щеку щипали , я помню – было больно, дядек много- страшно, было мне уже потом 1,5 года.
У нас уголок отгорожен был, с одной стороны была стенка глухая, и у нас там стояла плита. Может быть, там хранилась какая – то домашняя утварь. Мама кормилась тем, что работала на огороде, ей разрешали,
Бывало, мама меня оставляла с тетей, а сама уходила в Старую Руссу. Там бабушка жила, в 60 километрах от Новгорода, поэтому она меня оставляла, а сама ходила туда. Вот там она попалась в комендатуру, а там был предатель староста, и он немцам сказал, что эта женщина- жена красного командира. И мать забрали, и она целый месяц копала картошку за проволокой под Старой Руссой. И вот она там сидела за проволокой и с бабушкой почти не виделись. Но староста не доказал, что это дочка ее, потому что бабушка была уважаемым человеком, она всегда была в народе, закончила церковную школу, и к ней все ходили за советом.
Видимо, предатель побоялся показать на нее. А бабушка ходила к проволоке, чтобы маму увидеть, но свидания ей не давали. Ну а потом маму освободили почему- то. Наверное, бабушка взятку дала, собрала последние яички, курицу, еще то – то, и ее освободили. И вот ее отпустили, и мама пошла пешком обратно. Пришла, а там уже переполох : начинают всех вывозить и вот нас с тетей вместе собрали и отвезли в Новгород, в теплушку посадили. Очень было тесно, лежать было невозможно, только были сидячие места, и, если кто- то заболел, того запихивали на нары. Кормили баландой, а уже я начала говорить. Помню, вдруг поезд резко дернулся, либо остановился, а на гвозде было ведро с баландой, а, видимо, было голодно, а тут ведро с едой опрокинулось. И вот я сижу и плачу, что баланда разлилась. Приносили ее откуда – то. Баланда – это просто мука с водой замешана. И вот такая еда была для эвакуированных. А потом приехали на станцию, из теплушки выгрузили и нас начали выбирать. Нас с мамой выбрала семья литовцев, в которой было два брата и сестра. Вот они и выбрали маму с ребенком, они, видно хотели, чтобы мама была в батраках, а ребенка можно было бы отобрать, чтобы удочерить. Вот они и так выбирали, ну я не скажу, что я сильно была в чем- то ущемлена. Спала я с мамой, а когда она уходила, ко мне приходила хозяйка Роза, и я была с ней. Были у них свиньи, гуси и розы, большая плантация, лепестки собирали и сдавали, мама кормила свиней. А меня иногда то ли порезвиться выпускали, то ли приучали батрачить. Я с хворостиной гоняла гусей. Вот я этим и занималась. А ели то, что свиньям варили, то и нам давали. Кормились один раз в день все вместе: и батраки, и сами хозяева. Варили картошку, делали пюре, там делали углубление и туда вливали подливку, свинину жарили, лук как жидкая подлива. Вот каждому порцию такую давали.
С нами была тетя – папина сестра. Она была не семейная, у нее не было детей, Петра Ивановича тоже в армию не призвали – он был еще не старый, но почему- то его вместе с ней забрали. И их угнали в Германию дальше, а нас оставили в Литве. Помню, хутор называли Баранас. Город я не знаю, как назывался. И самое интересное, что и хутор Баранас ,и город Баранас ,и фамилия у них троих была Баранас. Видимо, хутора по фамилиям хозяев назывались. Там на хуторе, кроме мамы, еще были две батрачки.
Потом, когда приблизился фронт при освобождении Литвы, был страшный обстрел. А у них кухня была большая такая, квадратная, труба, печка большая, и мама топила эту печку, и был большой котел, в котором она варила картошку и свеклу. И вот налетели самолеты, стали бомбить, а мы стояли около трубы. Не знаю почему, потом решили бежать, всех погрузили на телегу и вывезли в лес. Снаряды такие страшные летели, я помню.
И когда мы сидели, помню, что ели клецки с молоком, сидим – едим, вдруг снаряд близко, а мы около телеги. Я кинулась под телегу и сильно ударилась лбом, меня залило кровью, мама мне какую-то тряпку приложила. Тут мне показалось, что она от меня ушла, я начала кричать, потому что мне было страшно. Потом обстрел прекратился, и привезли немца старого, старого. Он мне другую повязку наложил и сказал не трогать, не снимать. Потом все зажило, но шрам остался. Потом я заболела, и меня положили в комнату смертников.
Помню, была такая комната, которая не отапливалась, и когда человек умирал, его клали туда. Комната смертников, так мама ее называла, на стене гобелен был, помню такая тряпка, на нем изображен ангел с крыльями, и я все лежала, смотрела на нее, а мама стояла и молилась. У меня уже кровь из носа и изо рта шла. В общем, не сегодня – завтра умру. Привезли немца, старого доктора. И этот немец высасывал пленки дифтеритные у меня из горла, потому что они там где -то были, и вот он так меня лечил, собой рисковал. Потом мне стало легче, а литовцы дали ему большую свинью, а мне Роза набрала клубники большое блюдо, и я его несла на руках.
Нас освобождали русские, но когда пришли освободители сюда, литовцы не хотели отдавать меня маме, они хотели взять меня себе. Детей у них не было, и они меня себе хотели присвоить. И маме пришлось идти в комендатуру. Тогда к ним пришел солдат с ружьем. Сказал, что по распоряжению комендатуры, ребенка они должны отдать, иначе их под арест посадят. Ну и вот только тогда они меня отдали. Нам дали курицу с собой большую, рыжую такую хохлатую , и в корзинку зашили. Ну и местечко оставили, что бросать ей что-то туда, а она время от времени высовывала голову оттуда, а я запихивала руку в корзину, хотела от нее яйцо получить. Вот это я помню
В 1944 году нас вернули домой, я по- русски уже не говорила, я говорила по -литовски, мама была в ужасе, что я по- русски уже не говорила. Она со мной разговаривала, а я и ни нашим и ни вашим.
А потом ,когда поехали обратно в Новгород, за нами приехал папин дядя. Деревенские все разошлись по своим. А мы все сидим в вагоне , у мамы -то родственников не было. И вот потом дяде сказали, ваша невестка сидит в вагоне с ребенком, и он приехал за нами на дровнях на лошади.
Был ли он на войне, не знаю. Не помню, чтобы он до этого появлялся у нас, он был рыбаком, на лодке по Ильменю ходил, иногда рыба и нам перепадала.
Мама потом работала учительницей, но ей пришлось скрыть, что она была в оккупации. А отец был ранен четыре раза. Последнее его тяжелое ранение было на Кишиневском направлении, у него большое опоясывающее ранение, и для того, чтобы срослись кости, была загипсована рука, он потом долечивался еще долго.
Когда он вернулся, ему дали инвалидность, а в деревне работать – то некому.
«Ну что, – говорили ему в колхозе, – ты же знаешь все, садись опять счетоводом». Колхоз образовался, и он стал счетоводом снова. Он получал трудодни, денежной оплаты не было, а в конце года был расчет. А мама работала учителем, ей давали карточки. Какую- то получала по карточкам муку, и деньги у нее были, на работника и на ребенка давали, а на отца не давали. Какую – то часть муки, хлеб давали по карточке.
Допустим, рыбаки рыбу ловили и себе оставляли немножко, но за это в тюрьму сажали. У одного рыбу отобрали, видимо, караулили специально. Он приехал с озера рыбу сдавать, а его поймали и между деревьями нашли две рыбины – его посадили за это на 10 лет. Так что строго было. А жили трудно – выживали как могли, кто – то корову держал, молоко было, картошки кто приносил за молоко, мы долго корову не держали, а потом вынуждены были завести. Корову держать тоже строгости были, определенное количество молока надо было сдать, себе почти не оставалось. Если куры есть, яйца тоже сдавать надо.
Поссоветы были. Они ходили и проверяли, у кого какая скотина, считали все. Поросенка держишь – ты можешь его забить, рога и копыта твое, а мясо сдать, шкуру тоже сдать.
И даже приходили яблони считали, 25 рублей налог с яблони в год .
Что держишь – отдай почти все. Молоко сдавали чуть ли не бесплатно. Жили тяжело. А носили что, старую одежду хорошо, если перешивали, стирали бесконечно. Ходили в галошах, валенок не было. Шерстяного носка не связать. А зимой так и ходили – намотаешь какие – то тряпки, а на ноги – резиновые сапоги.
Я помню, что 7 класс заканчивала в синем платье, мамой сшитое. В техникум пошла поступать в 1954 году, так мне мама платье черное сшила и белый воротничок. Было выходное платье такое у меня.
Я хотела в беседский техникум дошкольного образования поступить, но она меня не пустила. Потому что у нас было, кроме меня, еще трое детей, надо было, чтобы я на выходные приезжала домой. И вместо отдыха и на огороде работала, и стирала, и мыла – маме было одной не справиться, тяжело. Поэтому я, когда на неделю уезжала, как на волю вырывалась, сама себе хозяйка была.
И когда отец поехал на ВТЭК, у него спрашивают: «Какая у вас зарплата?
– Вот такая,
– А жена?
– Жена учительница,
– Так вы оба ,значит, на денежном довольствии?
– Ну да!
Так с него взяли и сняли инвалидность – посчитали, что можно на 50 рублей прожить. А он был сильно изранен. Он умер в 2001 году, здесь,у меня уже, и у него было постоянное воспаление легких после ранения, неизлечимое уже было. Туберкулеза не было, но воспаления постоянно.
Маму я забрала сюда из Новгородской области, когда я уже здесь обосновалась и окончила ветеринарный техникум новгородский в 1958 году. И я два года отработала в колхозе, а потом мне тетка написала письмо, что здесь в Никольском строится завод кирпичный, я сюда к ней, взяла талон открепительный и уехала.
Три года нужно было отработать после техникума. Я отработала два, потому что в перспективе я должна была работать зоотехником по искусственному осеменению. А я поехала в инспекцию и сказала: «Знаете, я не могу – у меня тетя больная, бабушка больная, и они меня отпустили».
Когда приехала в Никольское, долго не могла устроиться – прописки не было. Тогда я пошла на стройку, меня прописали в общежитии, и я обосновалась тут. А потом со стройки был набор, посылали учиться в Москву учиться на мастера в цех керамзита.
А потом меня в плиточный цех перевели, и вот так я с 1960 года обосновалась здесь, и на заводе я работал мастером на плиточном производстве, а потом вышла замуж.