Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родилась в 1930 году 12 мая в час дня в Снегиревской больнице, в той, что находится на улице Восстания в Питере. Жили на Смольном, а дача была в Саблино, которую строил дедушка. Дом построен из сибирской красной сосны, два вагона сосны привезены были. Дед хотел еще мезонин, но не достроил. Жили только летом, а зимой жила прислуга, ухаживала за скотом. Были две коровы, лошадь рабочая, лошадь на выезд.
Они первый раз сюда приехали на дачу 1902 году. Маме было тогда четыре года, она 1898 года рождения была. У дедушки было десять человек детей: восемь сыновей и две дочери. Семь сыновей подряд, потом дочка, потом сын опять и последняя дочь – моя мама. А самая первая, одиннадцатая, была дочка Екатерина: она умерла от коклюша в недельном возрасте. Ровно через 17 лет день в день родилась моя мама. И мою маму, поэтому назвали Екатериной.
Со стороны матери я знала дедушку – Щеглова Александр Львовича, бабушку знала – Щеглову Екатерину Ивановну. А вот со стороны отца – Горделева Льва Гавриловича не знала никакой родни. Он, по-моему, из Белоруссии. Мама говорила, у него мать была полячка, а отец белорус, вроде, даже мать была шляхтичкой. Знаете, тогда нельзя было говорить, что дедушка дворянин был. Мама никогда ни кичилась, но и не пряталась. Потому что дедушка прожил честную жизнь, он никогда не подличал, столько детей поднять, и все в люди вышли. Трое сыновей у него погибли в первую германскую войну, один сын был главный ветврач царскосельских конюшен. Он изобрел от страшной болезни лекарство, но не запатентовал. А его помощник, зная, что он дворянин, на него доносы в 1937 году прислал. И ему дали ссылку без права переписки – это значит расстрел. Это ещё четвертый дядюшка, четверых не стало.
Еще один дядюшка, он был капитан дальнего плавания, умер в 1939 году, уже уйдя в отставку, как называли от «грудной жабы». А ещё самый младший брат, который вот перед мамой, он на полтора года постарше ее, он погиб где-то в Поповке, он был танкист. Дядя Миша был главный технолог Кировского завода. Сын у него Андрей, тоже был на казарменном положении с отцом, так как у него сильная диоптрия была, по-моему, «11+» или «11-» , поэтому он не был призван в армию. Дядя Миша , дядя Коля, что работал бухгалтером, и Андрей умерли в блокаду. Мы на даче здесь были, мама работала на Ижорском заводе, 27 августа она была выходная и приехала сюда. И вдруг ночью, тогда же не было Советского проспекта, была Графская дорога, по ней пошли войска. Мама вышла и говорит: «Скажите, вы что отступаете?» Командир говорит: «Спите спокойно, у нас передислокация». Они прошли, а утром мы на террасе сели завтракать, и пошли войска, только уже другие. Столько шло техники по этой Графской дороге, что нельзя было дорогу перейти. Вот так шли немцы, ходом. Сразу заехали к нам во двор. К нам заехала артиллерийская часть. Лошадей поставили под липой, картошку выкопали всю, телку зарезали сразу, а потом, как мама говорит: «Приехал Паулюс». Тогда все зашептались немцы. Я помню только: слез с лошади высокий, худой, и он не позволил корову резать.
А раненую лошадь белую, чисто белую, маме отдал на мясо. Это потом я узнала, что такое «Fleisch» (мясо) , а тогда-то я не знала немецкий язык. А на второй день Паулюс уехал, а у нас такой Прохоров был -староста. Этот Прохоров сразу явился к нам, забрал лошадь под уздцы и увел.
Мы жили в своем доме. Как жили, не спрашивайте. Во-первых, у нас мама получила по карточкам сразу большое количество спичек, и у нас в буфете был целый ящик спичек. Вдруг один немец открывает, и вот это первое немецкое слово, которое я запомнила: «Streicholz» (спички ) . И как они начали выгребать эти спички, подошел командир, но это же были воинские части, это же не СС, не гестапо, и заставил несколько коробков оставить. Начались уже холода. У нас библиотека была огромнейшая. Тамара Колмогорова, мы с ней учились с первого класса вместе, говорит: «Я ничего в вашем доме не помню!» Потолки-то были высоченные, они начали библиотеку сжигать, дров жалели, а все вот книги жгли. А я не понимала, почему мама так расстраивается? Я-то ещё не читала такие книги, и так это было до декабря месяца. А потом, когда начались холода, немцы лошадей всех завели на первый этаж, а сами на втором этаже поселились. Когда немцы пришли, это был август месяц, что-то было на огороде. А потом, когда немецкая кухня стояла, ходили мороженую картошку чистить, разрешали очистки взять, а потом у нас Сусликов ночью зарезал корову, немцы не знали.
Да мама даже всю кожу от коровы использовала: положит на кочергу – и в печку. Она закруглится, зауглится, ее обчищали, пока шерсти не станет совсем. По маленьким кусочкам резали и жевали. А один раз мама дала молодому солдату кусок мыла, а он принес с килограмм сахарного песка в кармане полушубка. Поставил меня у двери, чтобы немцы никто не видели. Нам дали самую маленькую, детскую комнатушку, а в декабре нас выгнали, потому что заняли весь дом. У нас печи были каменные, даже лошадям протапливали, а нас выгнали из дома. Мама положила перину, три подушки, нашла три алюминиевых ложки – и пошли мы втроем, куда глаза глядят. Втроем пошли: я, мама и сестра Людмила, Царствие ей небесное, её уже нет давно. Она постарше меня была на два года и два месяца, она 1928 года. И не мы одни шли! Мы шли от деревни до деревни.
Как говорят, не отказывайся от суммы и от тюрьмы – тогда я в полной мере это поняла. Так как я перед войной в 1938 году переболела малярией, я не выросла ни на грамм. Мне больше восьми – десяти лет не давали, хотя мне было уже 11 лет полных. В мае мне исполнилось 11, а в июне началась война.
Мы шли пешком от деревни до деревни с саночками. Где-то пустят переночевать, где-то были дома беженцев, шли туда, где протоплено, лишь бы переночевать. И так мы шли до конца марта, уже апрель был. Обоз шел беженцев. Однажды идем ночью лесом, в деревне нехорошее сделали, обманули, сказали, что до следующей деревни полтора км., а там все пять. Зима, луна светит, в лесу волки воют, а у мамы ноги распухли от голода, ей с места не ступить. Мне и говорит: «Лида, беги до деревни, раз тут рядышком, проси кого-нибудь!». Я бегу, дорога-то наезженная, лесом там крестьяне ездили. Что вы думаете? Я бегу, реву, как белуга, а в мозгу песня: «Тот, кто по жизни с песней шагает, тот никогда и нигде не пропадет». Прибежала в деревню – ни огонечка нигде. Вдруг смотрю, видно, дверь приоткрыли, где-то огонек, я подошла, ногами стала стучать. А это оказалась изба старосты, я ему и говорю: «Так и так. Далеко ли?» Он говорит: «Далеча!»
-«Мне сказали, что вот от той деревни полтора км. до вашей». Он говорит: «пять с половиной км.». Я бежала, я не помнила себя. Дай Бог ему здоровья, пусть не знаю, какой он был староста, но он запряг лошадь, поехал и привез маму. Правда, взял последние две подушки.
В дороге, за мамин костюм новый, от буханки хлеба отрезали нам ломоть. У нас здесь, в Саблино лесок был, земля-то была 2,5 га дедушкина, у меня же его купчая крепость до сих пор хранится, как музейная реликвия. И я нашла в лесочке кем-то потерянные две пластинки по 12-ть штук брошек. Знаете, простые, облитые глазурью такие. Вот эти 24-е брошки. Дядюшка у меня капитан дальнего плавания, он привез мне куклу из Англии. Я не любила в куклы играть, я их только укладывала спать и поднимала, одевала. Но с приданым, и с никелированной кроваткой, это все я везла на своих санках. На этих брошках – где ромашка, где василек – грошовые. Так за такую брошку давали вот такой хлеб да ещё картошки добавят cheap generic cialis online. А одной дочке хозяйки так понравилась эта брошка, что она хлеб дала да ещё бутылку конопляного масла. Как-то мы попали в избу эстонки, и у неё больная девочка была, но не дочка, а внучка. Она нас кормила на убой за эту куклу. Только чтобы я отдала ее. Пробыли мы у них, наверно, дней десять. Я заболевши была, она меня вылечила. Она знахарка какая-то была. У её внучки что-то с горлом было, она все на печке лежала, маленькая девочка, лет пять, наверно. Она так плакала, так бабушку просила, чтобы она отдала все за эту куклу. Кукла, конечно, была бесподобная. Мама потом говорила: «Твое барахло нас спасло».
А так я ходила с протянутой рукой, я шла от деревни до деревни, я была маленькая, сестра не ходила. Она здоровая такая была, а мне подавали, где картошину дадут, где корку дадут, поэтому я говорю, что все прошла. И с сумой ходила, и в тюрьме три года пробыла.
Мы шли в сторону Пскова, дошли до Гдова – все пешком. Я помню первые деревни – Заянья, Сусанино. Помню, тогда мама говорила: «Я же читала про Сусанина».
Мама даже тащила машинку швейную, а в Сусанино уже сил не было, бросила, оставила у хозяйки какой-то. Мы дошли до Гдова. От Гдова нас уже немцы посадили на машины и привезли в Псковскую область. Поселили нас в деревне, не помню, как называлась, – то ли Рыбницы, то ли Радуницы, стояла на берегу большого озера. Это уже был май месяц 1942 года. В декабре мы ушли, и вот тут начали угонять в Германию молодежь. А староста-то был местный, ему своих-то жалко, и он всех беженцев внес в этот список. Маму вызвали в комендатуру, а комендатура была в Плюссе, оттуда нас и отправляли в Германию со станции Плюсса. Он увидел, что сестра 1928 года, а я – 1930-го. Он ей поставил условие: «Либо со старшей уезжай – младшую здесь оставляй, либо наоборот. Как хочешь». Она на коленях его умоляла, и тогда он вписал меня, и я стала 1927 года. Он старше меня по документам меня сделал, старше сестры на год.
Нас стразу посадили в вагоны, одна остановка была только в пути. За двое суток нас довезли до Берлина. Вот этого я никогда не забуду. Привезли в Берлин, в огромный зал завели и там начались торги. Молодежь стали отсортировывать, с детьми в сторону. Потом, как говорили, молодежь – на оборонные заводы: кого в Баурен, кого куда. Оставшихся из Берлина привезли в Гамбург, тут опять началась сортировка. Самых пожилых, с детьми, а таких с нашей стороны оказалось много – из Саблино только три семьи: Валя с теткой, Сычевы, мы. А из Пушкина были Гущины. Нас посадили на поезд, уже не в товарный вагон, а в какое-то купе, привезли в город New Munster. Потом я уже узнала, что есть город Munster, а New Munster – это новый Munster.
В этом городе был кожевенный завод, и нас поселили в нем. Не в лагере, а цех освободили и разгородили металлическими шкафами, а посередине поставили деревянные перегородки и двухэтажные нары – по 16-ть человек в комнате. Как нас туда поселили, так три года там мы и прожили. Мне 12 мая исполнилось 12 –ть лет, а 27 мая я уже стояла у станка. Станок был такой, я не знаю, как по-русски называется, – Shtols Maschine. Как гусак такой, стакан. Была дырка просверлена в стекле, мне надо было кожу переворачивать, стакан разглаживал. Сколько раз летел в одну сторону, а я в другую!
У нас комендант неплохой был, его потом на восточный фронт отправили за гуманное отношение к русским, – Вилли Вайснер. Я этого Вили Вайснера, как ни парадоксально, встретила в Питере в 1945 году среди пленных. Я училась на Смольном, там тогда женская школа была, когда мы вернулись. 154-я школа была мужская, а 173 –я : женская. Нам надо было купить общие тетради с подругой, и мы пошли на угол Суворовского и Староневского. Меня в Германии все называли Людия. Одна только семья завала меня Лида, которая брала меня к себе часто на выходные. Она и спасла меня. И вдруг я слышу в Питере в 1945 году: «Людия!» Я обалдела, приостановилась и подумала: «Господи, кто меня в России может так называть?» Я уже дверь открываю, чтобы заходить, и опять окрик. Я повернулась, смотрю, а Староневский тогда штукатурили, дома красили, смотрю: из люльки кто-то машет мне рукой. Я подхожу, а там солдат наш стоит, охранник молодой. Он говорит: «Так ты что, знаешь его?».
Я говорю: «Да. Он у нас комендантом был. Фашист». Я сначала не узнала, а он уже был непризывного возраста. Когда война уже закончилась, его внуку было 7 лет. На Тверской лагерь был, я видела его два раза. Их быстро отправили в Германию. Значит, это был уже 1946 год. Он только спросил о семье, я знала, что его семья погибла. Все кроме дочери. Сын погиб, жена погибла, но я не сказала ему об этом, конечно. Я спросила, как он попал сюда, а он только засмеялся и горит: «Hande hoch!» Вот и все, что он мне сказал. Тогда я свободно говорила по-немецки, я же в цеху работала среди трех немок одна, и 12-ть часов я не могла говорить по-русски. Когда вернулась через три года, меня моя тетушка не понимала. До сих пор, когда я беру нож, все равно мне его надо Messer’ом назвать, вот не знаю почему.
На станке работать у меня не получалось. Станок дернул кожу, а я не удержала.
У меня были три ступеньки сделаны к станку, чтобы дотянуться. Я стояла на этой площадочке – и кувырком оттуда. Увидели, что невмоготу, тогда нас перевели в другой цех – меня и Зою Сычеву. И мы работали на барабанах. Это говорится только – барабан. Он в ширину нашей кухни, а высотой выше. В этих барабанах две дверцы, и вот мы подкатывали тележки: одна забиралась внутрь, а вторая с тележки шкурки кидала заячьи, овечьи. Мы закидывали в барабан определенное количество, закрывали болты и включали пар, ставили на 40 минут. Пар пошел, а внутри барабана, как в стиральных машинках есть полочки небольшие, на которых можно сесть и сидеть. И вот по этим полкам билась кожа, размягчалась. 40 минут он работает, за эти 40 минут мы должны оснастить другой. И уже другая лезет внутрь, подает оттуда, а эта складывает на тележки. Бывало, укладываем-укладываем, а что-то где-то неровненько, оно все возьмет и сползет с тележки, и опять укладываем. Даже смеемся друг над другом: «Вот непутехи!» Так мы работали на этих барабанах. Их было два. Считали, что девчонки маленькие (мне была 12, и Зое было 12) влезут туда. Женщину не затолкнешь, а нам просто было. Пока закладываешь в холодный – ничего, а вот, когда уже остановившийся – это что-то страшное. Мне часто снилась Германия, сейчас не снится.
Меня спасла семья одна, такая фрау Мария Хайтман, она была у нас бухгалтером. Чем я ей приглянулась? Не знаю. Она договорилась с комендантом и стала на выходные брать меня к себе. Там накормит, напоит, в ванной намоет и выспаться в перине даст. А к вечеру отведет обратно в лагерь. Они же тоже брали с собой завтраки, у них коробочки такие были металлические, кусочки хлеба, маргарином смазанные, и тоненький кусочек колбасы или сыра. Она ещё норовила со мной поделиться, а у самой детей было четверо: двое от первого мужа, двое от второго. Я писала в Германию после войны, но мне ответили, что такие не значатся. Мы были в западной зоне оккупации, нас освобождали англичане, американцы.
Нас освободили 8 мая, а русским передали 18 августа. В это время жили здесь же на заводе, только рядом лагерь такой был: на нас работали немцы. Маму вызывали в комендатуру чуть ли не каждый день и предлагали Англию, Америку на выбор. Знали по документам, что она бухгалтер, что она не крестьянка. Придет и говорит: «Вот так и так, предлагают хоть в Англию, хоть в Америку. Колледж будет для детей». Все будет ей предоставлено. Мы ей ответили, что пускай в Ленинграде одни кирпичи, но только бы домой. И вот нас пугали ещё, что в городе нас никогда не пропишут, что нас в Питере сразу в лагеря. Но вы знаете, мы приехали, у нас у всех были справки о трехгодичном стаже даны на русском языке, но немцами. Что я такая-то, что с мая 1942 года по май 1945 года я находилась в городе New Munster на заводе «Дойчтредельберг».
Когда мы вернулись, мне было 15, а сестре-то было 17, ей надо было паспорт уже получать. Мне для прописки надо было сдать документы – я сдала, а ей на паспорт и на прописку. Нас прописали без слова. Мы справки эти сдали, а 1993 году, когда Ельцин издал указ о малолетних узниках, мы с Галей Ворначевой поехали на Литейный: ни на Галю, ни на меня, ни на маму никаких справок. Наводнения не было, землетрясения не было, пожара не было, справки-то сданы! В итоге я получила справку по свидетельским показаниям Вали Ивановой, мы вместе три года на одном заводе отработали.
Домой мы ехали сначала немецких вагонах, каждая семья в купе. С собой жизнь только свою привезли, тряпки никакой не было. Это я в 8 лет заболела малярией, у меня тяжелая стадия малярии была. Меня знаете, кто спас? Пальмин. Надежды Николаевны Пальминой муж – Дмитрий. Он у меня ночами сидел.
Вот, если бы меня пригласили в Германию, мне ничего не надо, только побывать в New Munster. Это врезалось у меня на всю жизнь. 60 км от нас Гамбург, 70 км – Любик и 30 км. – Киль. Вот среди трех портовых городов находился наш New Munster.
