Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Забойкин Николай Петрович. Родился в 1926 году в деревне Староселье.
Моего отца звали Петр Степанович Забойкин, а мать – она была с Шапок – Абрашонкова Мария Федоровна. Все местные, крестьянствовали , а потом в колхозе работали. Сам я кончил четыре класса.
Первый день войны знаете, какой это день был? Это сумасшедший день был. Вся деревня была у озера нашего. У конторы народ собрался, женщины плачут. Люди, которые на Ижорском заводе работали, тех в армию не взяли, оставили, ну, бронь потому что.
А впервые немцев мы увидели так. Мы прятались в лесу. Дня три –четыре там были. А у нас за два дома тётя Шура такая жила, из Пскова. К ней немцы пришли – бумажку вручили:
– Где люди?
– В лесу.
– Иди в лес, пусть люди выходят, а то обстрел будет, всех поубиваем!
Так она к нам в лес пришла, бумажку эту принесла – пропуск, что ли? Не знаю. Ну, мы с Васей, Васька Поляков – пацан такой – решили сходить, посмотреть. Приходим в деревню, а там сараи наши, окопчики накопаны, видать, лежали военные – они как бы оборонялись. Видим – пилотка. Немецкая! Васька говорит: «Я возьму!». Я говорю: «Ты что? Куда? Для чего она тебе?» Я-то постарше буду: он с 29-го ,а я 26-го года – все-таки голова маленько работала, – «В крапиву кинем, пусть валяется!»
Проходим дальше. Видим: вот такое лукошко с солью лежит на дороге – видать кто-то тащил в лес, да бросил или потерял. Я говорю: «Елки-зеленые! давай в сарай поставим, а то мало ли дождь!». Приходим в деревню, немцев нет, а через 3 дома – Евгения Павловна (она все время на дачу приезжала к одному хозяину). Она немецкий язык в Ленинграде преподавала. И вот она говорит: «Коля, постой!». Я – «Что такое?» Она мне объясняет, что немцы. И тут, правда, немцы подъезжают на машине. Смотрю, значит, что за немцы. Подъехали, поздоровались. Она заговорила с ними, а они спрашивают: «Откуда язык знаете?» Она сказала. Они ничего. Потом эти уехали дальше, а мы остались. Следом приехали танкисты, которые здесь уже и встали. А дальше – полиция.
Вели себя немцы сначала, вроде бы нечего, никаких проблем. Ну, неделя, две прошли и стали мужичков молодых, у которых документы с Ижорского завода были, забирать. Забрали, посадили в водогрейку (водогрейка — это помещение, где для свиней варили корм). Заперли там и объявили трудовую повинность.
Потом началось такое: забрали у нас двух мужиков – две бабы на них, видимо, донесли. Их заметили, которые это сделали. Как там было, не знаю, но вечером этих мужиков у нас и забрали. Иван Тимофеевич и дядя Миша Поляков, которых потом повесили в Шапках (лесник Иван Тимофеевич Алексеев и депутат райсовета Михаил Александрович Поляков). А за что? Иван Тимофеевич – коммунист, по разговорам в партизанах числился, а дядя Миша – депутат был. И других потом начали так сажать – на два дня, одних выпускали, других сажали и увозили в Сиголово, там полиция была.
Вот сижу я в тот день дома, прибегает Васька. Откуда он узнал, что отца его в Шапках повесили, не знаю. Он бежит, я говорю: «Васька обожди, ты куда?» – плачет. «Батю», – говорит, – «повесили в Шапках!». Ну, мы с ним и побежали туда. Приходим, где у нас «Партнер»-магазин, полиция стоит, но нас не остановили, нечего. Подошли. У сельсовета дядя Миша висит на липе, а Иван Тимофеевич у церкви, где сейчас аптека, тот на березе. Поглядели, что сделаешь? И домой пошли.
Спустя какое-то время немцы опять всех собирают, говорят, чтоб пришли – будут партизан вешать. Ну, приходим, а там собрание уже. Что там говорили – мы не знаем, но рядом два мужика уже висели. Всем стало плохо. Потом у леса тоже двоих повесили. Все незнакомые. Разговор был, что не партизаны они вовсе, а возвращались мужики из Шлиссельбурга.
Еда поначалу была, потому что были коровы, их ни у кого не отняли. Потом, правда, сено всё немцы забрали для своих лошадей, и скот стало нечем кормить. Молодёжь заставляли работать, но поначалу было нестрого. В лес ходили по 20-ть человек под конвоем, пилили лес. Конвой просто присматривал, чтобы не убегали. Да и куда побежишь? Вот, скажите, я – пацан, куда мне бежать было? В лесу – немецкие солдаты. Сколько там было землянок настроено, это же ужас! Я говорю, одна партия солдат уезжала, другая приезжала.
В Староселье был комендант. У нас он хороший был, такой спокойный, никаких проблем, все работали. Нам, мальчишкам, надо было, когда выпал снег, до поселка дорогу чистить (от Староселья до Шапок), и нас было человек 40 – беженцев, да деревенских. Однажды – мы же пацаны – чистим, и Шурик Афанасьев хлесь в меня снежок, я тоже – хлесь его, а старший немец как даст мне подзатыльник сзади. У меня шапка далеко улетела, я споткнулся, но не упал. Это чтобы работали. А работай так: греби лопатой, никто не скажет «Бери больше!». Если ковыряешь, то ничего не скажет. Но если сядешь отдохнуть, то он заорет на тебя: «Иди, работай!».
Потом наших пацанов собрали работать в трудовом лагере (это в Староселье). Вот тогда 250 грамм хлеба, – уже не домашнее питание! Там работали, лес рубили, и пилорама была. Ребята с Шапок, с Пендиково. Жили в бараках. Нас охраняли. Так мы пилораму эту немцам сломали. Но никто не догадался , что она сломана, думали, что так, сама испортилась.
Немцы разрешали ходить в церковь.
Здесь, в Староселье, были наши пленные. Лагерь находился, где родник. Не доходя до него, была сделана до войны постройка под пивоварню. Вот они там и устроили лагерь. Обнесли его колючей проволокой. Охрана, вышки. Там под низ, с горки – ступенек 40. Мы всё удивлялись: какая чистота была в лагере! Там кухня, подсобные хозяйства, всё это сделано, всё построено. Как говорится, как у хозяина. Немцы командовали, чтобы аккуратно все было сделано. В лагерь нас пускали, если что-то надо было принести. Однажды наш комендант приказал мне и ещё двоим ребятам отвести трёх лошадей (не немецких, а наших – их нечем было кормить) в лагерь, чтобы кормить пленных. Мы привели, привязали лошадей, пришли пленные и зарезали их.
Пленных было где-то человек 60-80 (по более ранним воспоминаниям, записанным Н.Д. Емельяновой в 1996 году, их было около 300 человек). Одних привозят, других отвозят, как пересыльный пункт.
В 1942 пленных привозили, сюда к нам с фронта, с поля боя (фронт был под Турышкино) и в нашей избе им допрос делали. Нас тогда выселили жить в амбар. А я печи хорошо делал. Вот унтер-офицер видел, что я печку делал в хлеву для дяди Миши, и приказал мне печку-чугунку в этом доме чинить. Делаю трубу, а тут ведут двух пленных: один молодой парень – на нём новая шинель с пуговицами, офицер значит. Второй – солдат бородатый. Пришли. Сели. Они ничего не говорят, и я молчу. Тут приходит Шура Хабарова, плачет: у нее трое ребятишек – один на руках, а двое сбоку. Кричит бородатому: «Ой, Володенька! Володенька!!» Володя Хабаров – это ее муж.… Думали, что отпустят к жене, но не отпустили, он так и был в этом лагере . Шура есть носила мужу. Его отпустили к ней только несколько раз ночевать. Я спрашивал его потом: «Почему ты тогда молчал?» А он ответил: «Гляжу – ты ковыряешься. Но на меня такая дрожь напала, что ничего и сказать не мог!». А потом пристал к нему понос, заболел и умер. Похоронили его здесь, на кладбище. Были же разные болезни, может дизентерия.
Мы старались помочь солдатам в лагере. Могли передавать картошку, варёные овощи. У нас не стреляли, не вешали за то, что мы подкармливали пленных.
Но пленные голодали. Летом пошли грибы, пленные их собирали, варили и ели. Однажды идут на работу –«песни поют» (бодро, то есть, идут). Обратно некоторые из них не пришли, отравились грибами. Их похоронили.
Военнопленных лес пилили, землянки строили, всю тяжелую работу выполняли.
Нас, подростков угнали сначала в Любань, потом в Большое Переходное, потом нас дальше повезли, в Лугу, под Псков, затем в Латвию – в Либаву… Мы не шли, нас немцы за собой тащили – десять ребят из трудового лагеря.
А американцы меня освободили . Я подорвался в Латвии на мине. Шли с работы. Не хотелось идти по дороге; я пошел напрямую по тропинке, смотрю, мина лежит. Я остановился: «Ребята, мина!» Все ребята любопытные. Конвоир шел сзади, закричал, я попятился. Не знаю, что произошло, но она взорвалась. Этого конвоира напополам разорвало, у одного из ребят осколок рядом с сердцем попал, одному руку оторвало. Мне ноги оторвало. Немцы нас везли в медчасть за 43 км. Потом на пароход и в Германию отправили. Поделили по национальностям, поляков отдельно, русских – отдельно….
В госпитале – церкви полуразрушенной лежал https://via…amagra-from-uk/. Американцы пришли – освободили. Привезли в американскую полицию. Полиция опрос сделала, потом наши приехали – начали опрос делать, а потом опять американцы приехали, в Америку жить звали. Наши пленные раненые (военные) многие тогда уехали в Америку… Меня уговаривали ехать, но я сказал: « Что я там забыл? Поеду домой!» После этого приехали американские санитарные машины, и нас увезли в Прагу, в Чехословакию, там окончательно долечили. Потом в Румынию, потом уже домой.
Приехал домой 22 апреля 1945 года, а там – всё начисто разрушено… в землянках жили. Теснота. Я говорю: «Мама сходи и спроси у председателя доски! Сколочу сарайку, там и буду жить»… Двери приладил – всё, порядок, как полагается. Начал жить. Потом взялся строить дом.
На старом бревне, положили первый венец. Все ребята, кто был в трудовом лагере, после войны вернулись домой. В 45-м их призвали в армию, а после армии пришли Серега Ефимов, Баринов.. Их призвали на Японский фронт, да пока везли в телячьих вагонах, война закончилась. Они оттуда и приехали домой. Дом помогли построить, в котором сейчас живу. Работал ездовым в колхозе, печки клал. На это можно было жить, ведь пенсия по инвалидности всего 18 рублей была. Женился. Вырастил племянников. Никогда не унывал – делом был занят.
