Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Отец мой – Николай Александрович Кондаков, 1901 года рождения . 19 августа, в сороковом, ушел в партизанский отряд . Мама – Варвара Максимовна, 1890 года, не работала. Есть сестра, Надежда Николаевна, она 1929 года рождения.
В этот день, 22 июня 1941 года, в Тосненском доме культуры был назначен смотр художественной самодеятельности Тосненского района. Я играл в школьном оркестре в Тосно. Нам надо было выступать. Мы вышли на балкон и стали ждать, когда вызовут нас, там несколько номеров было. И вдруг входят комсомольцы и говорят, что так и так, сегодня началась война, нашу границу пересекли. Мы все быстро к радиоприемнику, будет выступать Молотов. Радио не у всех было, у нас был репродуктор. А потом мы пошли в дом культуры. Так и продолжали концерт, мы выступили, девочки пели, а потом домой. Но танцы после концерта запретили.
А отец мой в это время проводником работал на железной дороге, он был на юге, в Минеральных Водах. Мать сразу плакать, не знает, что делать: война, а отца нет, что делать? Надька, моя сестра, вышла и говорит: «Война, война, а что это? Война?» Ей тогда было 12 лет, а мне – 16.
Мы жили на улице Ленина, напротив милиции. Там амбулатория была. Так вот, мать побежала к своей матери, у нее там две сестры и брат . Надо же уезжать куда-то, не зная, куда! Ну, решили в Ленинград. Пока собирались, а войска все идут и идут. У солдат купили лошадь с телегой, забитую водкой, привязали двух коров, сзади, взяли шмотки, два мешка сухарей и поехали. Только доехали до Корпусного шоссе – нет, не пускают нас. Наши войска здесь – будет отступать гатчинская группировка. Направили нас на Мгу, через Шапки. А там тоже отступление, не дают нам пройти: техника идет, мы мешаем. Мы решили ехать по обочине, а не по дороге.
У Балашова моста – мост на Шапки через речку Тосно – опять проверка документов. а у меня только получен паспорт, и прописки нет, я не успел прописаться, в июле паспорт получен.
Но пропустили, а дальше не пройти: войска идут. Да еще, как на грех, стали бомбить немцы. Мы в сторону отошли, в лес спрятались, стали добираться до Нурмы. А у матери в деревнях Жоржино и Горки были знакомые. Она говорит – давай заедем – отдохнем, а потом поедем. Ну, давай – в сторону ехали тихо, мирно. Нас разместили в управлении колхоза в Жоржино. А тут отступают солдаты одиночные. Эти ребята на крынку молока и хлеб меняли винтовку! А я, когда с матерью шли у Балашова моста, заметил, что там Малышев мост был разрушен, танк провалился. А рядом подбитая машина ЗИС-5 полная патронов. Я рукой хапнул маленько в карман. Пришел к ребятам и говорю, что нашел патроны, пойдем, завтра постреляем
Из винтовок можно было по самолетам стрелять Самолеты низко летали, особенно обратно. Туда еще высоко, нагруженные бомбами, а обратно – уже близко к земле. У некоторых солдат были винтовки, началась перестрелка. Немцы их заметили, начали бомбить «бум-бум-бум». Мы ушли в лес, население тоже ушло, у них там окопы были вырыты , переспали ночь, утром вышли из леса, возвратились в деревню, а там уже немцы. . А 28 августа немцы уже пришли в Жоржино . Помню, в серой форме, в каске Тетка моя там на почте работала Ее допрашивали, а потом на телегу усадили и куда-то увезли. Нам сказали, что бы домой возвращались .
Но в Жоржино немцы не останавливались, в Нурме они были.
Они, конечно же, сразу стали отбирать коров. У нас была корова, старшая сестра ее в лес угнала, от коммунистов и партизан в первую очередь. Но в Жоржино о нас не знали, что мы семья партизана, – 19 августа отец ушел в партизаны, – а в Тосно знали. Он уехал в Ленинград, а из Ленинграда уже в Ушаки. Там в школе располагался их партизанский отряд. Поначалу в Ушаках немцев не было, а когда немцы пришли, отряд куда-то ушел. Как мне потом уже рассказали, на одной из операций он отморозил ноги. В деревне Хвойное был лазарет. Его вылечили и перебросили на Волховский фронт, он там отличился, и после его отправили в армию. Пропал без вести. В партизанский отряд он добровольно вошел: все сведенья о партизанах знал Райком партия. Из моих сверстников двое: Миша Рахманов и Сулягин Витька партизанами стали. Я просил, чтобы меня тоже взяли, а мне сказали: «Нет!». Их взяли, потому что они в школе не учатся, а уже один совхозе работал, один – на промкомбинате. Поэтому их взяли, а меня не взяли. Мишка Рахманов в бою погиб, а Витьку поймали. Оба погибли.
Мы с матерью решили вернуться в Тосно, проверить, как наш дом. Пришли – в доме немцы, нас не пускают. Один подошел и по-русски или по-польски говорит: «У тебя забираем дом, убери все здесь!». Мать давай убирать, я воду таскать, все помыли, а они нам – перлового супу. Ну, мы поели, пошли домой к деду. Дед наш решил корову зарезать и мясо засолить в бочку. Все мы это сделали, а в доме у нас немцы, еле смогли под пол спрятать. Ну и какое-то время питались, а потом уже испортилось мясо.
Остались мы: где к немцам на кухню сходишь, где подработаешь, дадут поесть что-нибудь. Так и день прошел, второй прошел – жить можно. Около вокзала, военнопленные были Их в двух этажном бараке держали: разгрузить, выгрузить .
Я попал на работу на лесозавод: пилил дрова, потом работал на раме. После пожара на лесозаводе там не смену расстреляли, а неблагонадежных собрали. Там выбирали: каждого третьего или даже пятого; все были забраны. А придет начальник: и каждого пятого, каждого третьего расстреливали, как ему вздумается. Вот их 13 человек расстреляли.
Парня Женю Ильинского (Белинский?) 1926г расстреляли за то, что он нашел приемник. Пришел к себе домой, этот приемник взял, и начал отпаивать. Немец увидел и забрал его в гестапо. Приемник- то оказался немецким; самолет немецкий подбили и он упал, приемник.
А мою тетку расстреляли, потому что когда она дом строила новый, были приготовлены доски на пол; немцы приехали за досками, а она не дала, стала с ними спорить. Немцы свезли ее в гестапо – написали на нее, а потом, когда леспромхоз сгорел, в гестапо стали смотреть: на кого чего есть. Вот ее и расстреляли. В Тосно жила семья Челнаковых (Целнаковых) – евреи. Его сразу забрали; в полицию привезли и в уборной утопили. А жена узнала – повесилась.
И я попал в гестапо, как сын партизана. Донес кто-то. А у меня соседка была – Шура Лебедева, лет на пять старше меня. Она уже училась в Ленинградском Горном институте, немецкий язык знала. У нее были каникулы, приехала домой. И тут война. В ее доме жили два немецких офицера, ей разрешили в хлеву пожить. Один из офицеров, Эульт, взял ее в гестапо официанткой прислуживать. Ей там давали хороший паек.
Она меня спасла. У нее был доступ к спискам на расстрел и для восстановительных работ. Она меня перевела из расстрельного списка в список восстанавливающих завод. Так я жив остался. А Шура похоронена на Тосненском кладбище.
Сейчас расскажу о веселом. Как мы Новый Год справляли и танцевали.
Надя, моя будущая жена, жила в доме на «Селедке», – напротив дома, где сейчас памятники делают. Это улица Ленина, дом №120. У нее заболел отец; пустили слух, что у него тиф. И немцы не стали заселяться в этот дом. Мы устраивали там танцы. А рядом был дом моей тетки, материной сестры тети Мани Корчагиной; у нее остановилась немецкая полевая жандармерия. Там работали два парня: 21 и 22 года. Мы с ними в карты играли на деньги, на марки; подружились. Они выходили в патруль: патрулировали от маленького моста до большого. Маленький мост – у Дома культуры, большой – у фабрики «Север». У них такие железные бляхи на голове и ночью они светятся. Когда они патрулировали, то от нечего делать приходили к нам танцевать, в дом к Наде. Мы завешивали окна занавесками, чтоб никто не видел.
Почти каждый день собирались. Как никого нет, делать нечего, как начинает темнеть – так сразу туда. И уходить нельзя; если уйдешь, застрелят. И если уж забрался туда – то до утра. Ну а там танцевали, целовались, пили. У Нади был патефон, и Витя Пимский на баяне играл. Танцевали фокстрот, танго, румбу. В Марфушу все играли. А шнапс у немцев меняли на брюки, сапоги. Немцы все домой отправляли. Но так забирать у населения им не разрешалось. Если пожалуешься, что он что–то взял, то могли немца и на фронт отправить.
Ну и эти немцы с нами танцевали, пели. Нальешь им маленько, и они уходят.
Но донесли, что мы танцы устраиваем.
У нас были одни ребята, с деревни за Марьино: маленькая девочка Галя, а у нее сестра Маша 1920 или 1921 года. Галя с матерью уже в Тосно жила, а сестра Маша в деревне. Ну и приехала к матери. И в то время приехали эсэсовцы –власовцы к тетке Мане: Машу искать. А у нас танцы…
И вдруг, стучаться: « Откройте, полиция!». Мы думаем: «В чем дело?». Маша сразу же поняла! Мы сказали, чтобы Маша вышла. Маша подошла к двери: «Что надо?» – «Мы такие-то такие». Предложили им войти.
Сначала они сидели, потом стали девушек приглашать танцевать: ни одна не идёт. Они злятся. Среди нас был Вовка – у него дома, у бабушки, комендант Тосно жил. Родители Вовки были немцы: они жили в Ленинграде. Так вот, мы начали танцевать, вдруг Витя заиграл «В бой пошлет товарищ Сталин». А у власовцев был тесак какой-то и они продырявили гармонь. Вовка побежал к коменданту, сообщить, что делается. Мы вскочили на власовцев ; они сразу за оружие, а тут Вовка входит и два немца. Один из них Гоголь; мы его так называли, потому что он был похож на Гоголя, их спрашивать начал. Немцы ему отвечают, а Вовка говорит: «Не так это было!». Так отняли винтовки у них, посадили на мотоциклы и повезли к коменданту.
Немцы не такие злые, как пишут. Спросите тех, кто жил во время оккупации; они скажут. Просто такие же люди, как мы. У них своя идеология, у нас своя. Они же с нами вместе танцевали, вместе в карты играли. В банях наших мылись и деньги давали за баню.
У моих у тетки с дядей баня была, и я помогал топить ее: воды натаскать, дров наколоть.
Некоторые немцы просили вениками их похлестать, но многие не могли и на полку лечь. Придут в сапогах, а там же горячо, у них же широкие сапоги, голенища, споласкиваются все в сапогах. В другой раз, придет мыться немец и дверь ногой откроет: моется. Закроешь дверь, а он опять открывает.
А еще бывало, стоишь на перекрестке, где сейчас музей, немцы едут на грузовой машине. А ты зацепишься железным крючком и едешь на коньках до конца по улице Ленина в сторону Ленинграда. До переезда доезжаешь, – это где сейчас мост, там был раньше просто переезд, – машина немного притормаживает, а ты отцепляешься. Или забираешься вовнутрь, а там ящики. Коньком ящик взломаешь – колбаса. Где сейчас баня, там был бункер, куда мы все переносили. Ребята выбрасывали из машин в канаву, – там были глубокие снежные канавы, – тушенку, колбасу. Они упадут в снег, их и не видно.
Выбросили как-то мешок с посылками; было это, где сейчас автобусы кругом стоят. Да, в том месте был бункер. Пришли в бункер и давай посылки раскрывать: письма выбрасываем, а что съестное – себе. А немцы заметили, что один идет и ест, второй идет и тоже ест. Они пошли, посмотрели: а там наброшены письма немецкие. Одного парня подождали, стукнули разок: он всех выдал. Все рассказал: кто, где, что. Хорошо, что он не знал, где я живу. А тех, кого знал: тех повели. На ручей вывели и там расстреляли. Я был у дяди моего, только к нему пришел, и он мне сказал, что двоих уже повели. И обратно иду – полицейские и одежду их несут, их же раздевали перед расстрелом. Мишку Румянцева расстреляли.
А напротив нашего дома поставили виселицу. Шура говорит, что они это виселицу специально здесь поставили, потому что знали, что отец – партизан. Там было написано: «Так кончают партизаны и их сообщники». Повесили дедушку и мужчину. Этот дедушка был лесник. К нему прислали девушку, она оказалась диверсанткой. Он ее приютил, она там жила и передавала информацию. Потом ее обнаружили и поймали. Привели ее в гестапо, стали допрашивать. А когда перед ней положили пистолет, угрожали ей, она схватила этот пистолет и двоих кокнула. Говорят, что в честь ее назвали улицу, улица Ани Алексеевой. Но мне кажется, что ее иначе звали. Ее расстреляли. А мужчину поймали за то, что была у него связь с партизанами. Далеко от Тосно его поймали.
Помню, всех жителей сгоняли, когда немцы первый раз пришли, Вешали пять человек военнопленных. Они что-то там украли. Один сорвался, лопнула веревка. Хоронил их мой дядя по маме – Савин Александр Максимович. У моего дяди была машина и ему дали такое задание, забрать трупы и унести подальше.
Дядя жил рядом с музеем. И бабушка там моя жила.
Как я попал на лесозавод. Немцы просто пришли и сказали, что мы тебя забираем на лесозавод работать. Подошел я к переводчику, сказал, что я Кондаков. Он меня узнал и сказал: «Только попробуй лодырничать, пойдешь туда!» и показывает на место, где ребят расстреляли, прямо на заводе. Ну ладно, что же делать. Так вот, я стал присматриваться к специальностям, вдруг приходит офицер и говорит, что мы должны собрать команду и уезжать. А мать мою, и Надю, и сестру уже отправили в Латвию. Нас загружают в вагон. Оборудование туда, меня, Николая Курганова, Борьку Миронова. В вагоне 20 человек; только мужчины: десять внизу, десять наверху. В дороге кормили баландой, ходили в ведро; на остановках потом выносили.
Привезли в Раквере, поселили в школе. Пошли работать на хуторах, проводить свет, фермером помогать. Привезли еще людей из Тосно, а нас опять в вагоны. Потом привезли нас во Францию, открыли вагоны, там смотрю, три человека: двое мужчин, одна женщина – коляску возит. Мы спрашиваем по-немецки: «Какая страна, какой город». Говорят: «Вьен, но не Австрия, а так называется город».
Дальше было так. Работы нет. Работали в конюшне; солдатские конюшни и там сильно пахло навозом. Посидели мы там, убирали сено. И чтобы не лодырничали заставили выщипывать траву между камней: чистили, чистили. Вдруг приходит немец и говорит по-немецки. Володька, который денщиком был; он был у нас переводчиком. Он меня позвал и сказал: «Там есть местечко. Не знаю; попадешь туда, или не попадешь». Потом пришли три немца – офицеры и говорят со мной по-своему. Грамматику тут и не проверяют, главное – что бы язык понимал. Потом мне говорят: «Ты прошел, и мы тебя забираем». Офицер, – заведующий складом в городе Клермон –Ферран, говорит: «Поедешь со мной!». Поехал я, помню; приехали в Клермон – Ферран – меня на чердак, там была комната. Вот я живу в этой комнате, хозяйка виллы, и еще немка одна. Эта немка была секретарем и сказала мне: «Будешь у меня машину чистить!». Я сижу на чердаке; а там такое окно – на той стороне трехэтажный дом, и женщины на машинках швейных. Одна меня увидела, и помахала рукой, вторая тоже машет. И так каждый день стали здороваться.
Потом мне хозяин дал задание: на велосипеде ездить на объекты. Вот однажды еду по трамвайным путям и одну из этих девчонок встретил. Я ей «Бонжур», она мне «Бонжур», начала со мной разговаривать. Но я плохо говорил по-французски. Поговорили, поговорили; я ее проводил. И после этого как пять часов, так к перекрестку. Рядом стоял универмаг; там была ниша. Вот мы с ней в эту нишу и ходили целоваться. Ее звали Жанетта Момун.
Потом в парк ходили; сидели на скамеечке, разговаривали. Однажды сидим; подходят к нам два парня- французы, садятся рядом. Один начал разговаривать с Жанетт; оказалось, ее брат. На другой день этот брат приходит уже с другим товарищем, здороваются со мной, спрашивают, русский ли я. Он сказал, что тоже русский, только тут родился. Я сказал, что сын партизана, и он мне предложил присоединиться к ним в партизанский отряд, но со своим оружием. Я вспомнил: в доме, где я жил, на втором этаже немцы хранили винтовки. Хозяин дал ключ от гаража, а из гаража есть выход на улицу.
Я договорился, что в партизаны уйду. Без договора нельзя. Куда пойдешь – язык не знаешь. Я винтовку украл, а тут пришел портной – перешить хозяину новый костюм, Портного хозяин из лагеря взял к себе на работу. Его звали Василий Иванович Григорьев. Я ему и сказал: «Хочешь, бежим со мной. Не хочешь, оставайся, тебя все равно замучают, пока не скажешь, где я. А ты не знаешь». И вот мы убежали. В дом пришли, как договорились, на нас надели шляпы, как у французов. Приехали за нами на машине скорой помощи. Проехали немецкий патруль, документы проверяли, какие-то документы были. Привезли нас в деревню Серая, там нас встречает командир отряда, а он из Люксенбурга, хорошо и по-французски и по-немецки говорит, одинаково. Вот так я попал в отряд. В отряде меня называли Леон Кондак, а так меня звали «маленький пти», малыш. Были в отряде и поляки , 16 человек, и несколько немцев.
В отряде человек сорок. В самый первый день меня поставили на пост караулить петэновца. У нас, например, власовцы, а у них питеновцы . У них Петэн был вместо президента, подчинённый Гитлеру. Франция была оккупирована и не оккупирована. Оккупированная часть Франция была заполнена немцами, а не оккупированная там была своя – французская.
Пост охраняли петэновцев,. Вот они поймали одного пэтэна, избили его. Я до семи стоял, а потом другой. Ко мне приходят и говорят: «Пойдешь стрелять в петэновца?». Я сказал: «Не пойду, потому, что я пришел воевать с немцами, а не с французами». «Ну и ладно и не надо»- и он так и ушел. А Васька пошел расстреливать. Потом ходили в первый раз на засаду. Мы ехали далеко в деревню, сделали засаду для легковой машины, расстреляли легковую машину. Я от офицера немецкого взял маленький пистолет. А потом нас стали готовить. В Париже было восстание и мы должны помогать восставшим. (Парижское восстание, организованное участниками движения, происходило с 18 по 25 августа 1944 года. Оно помешало немецким войскам сконцентрироваться на Париже, спасло город от разрушения и ускорило освобождение всей Франции. ком. редакции) Есть там такая дорога, спиралью на гору, а на висе, вдоль одного из участков, козырек такой. Нам сказали, что едут 12 машин немцев с Италии, пробираются своим на помощь, наше дело задержать их. И вот французы решили этот зависший кусок взорвать, он упадет, загородит дорогу. Так и сделали. Сами расположились у дороги, автоматы в руки, у меня была винтовка, а не автомат. Камни упали и разделили колонну пополам. Одна там – другая там. Ну, мы то обстреляли не дали им голову поднять, а они разбежались и нас обстреливать. Потом обходят они нас, хорошо, что появился второй отряд, видно сообщили, чтобы к нам на выручку пришел. А немцы выйти не могут, идти им некуда.
(В разделе «Публикации» размещена автобиографическая книга Е.Н.Кондакова «Лешкина одиссея».
