Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Девичья у меня фамилия Тимашкова, сейчас Ларченко Нина Трифоновна. Родилась я в Тосно, Ленина 65. 1937 года рождения, мне будет в ноябре 80 лет. Вообще я коренная тосненская, у меня родители – Смолины. Коренные, самые коренные. У меня здесь родилась бабушка 6 января 1887 года. Ее звали Евгения Александровна Смолина. У нее много родственников, было четыре сестры и два брат. Самый старший был Александр Александрович Сенашкин, мы его звали дядя Шаня. Потом тетя Дуня – Гурьянова Евдокия Александровна, потом бабушка Смолина Евгения Александровна. Потом брат Василий Александрович Гончаров, но он взял фамилию жены. Самая младшая была Екатерина Александровна Кондакова. У бабушки были два сына и две дочери. Один, дядя Миша, воевал в Финскую войну. Пришел с войны в 1939-м году, у него был туберкулез, он умер и похоронен на тосненском кладбище в том же году. Второй брат Александр ушел в партизаны, уехал на лошади. И в 1943-м году в конце сентября он ночью пришел к бабушке. У нас стояли немцы, а 3 октября нас увезли. Я его видела, но он просто навестил бабушку. Как он выглядел? Ватник, подпоясанный ремнем, весь заросший. Такой веселый. Он постучал в окно, а у нас кухня была, и стояли немцы. Они жили в комнате, а в кухне русская печка стояла и за печкой напротив окно. Бабушка чутко спала, а мама спала с сестрой на русской печке. Мне было 3,5 года, а сестре 1,5 года. Бабушка взяла меня подмышку, и мы потихоньку вышли, как будто меня в туалет понесла в коридор. У бабушки же был дом двухэтажный, и от коридора была лестница. Вот под лестницей они и разговаривали. Недолго, и больше его бабушка не видела. Сколько мы его искали… Где-то он во мгинских болотах. Бабушка рассказывала, он говорил, что он подо Мгой. А приходил просто повидать бабушку. Мама у меня работала телефонисткой на телефонной станции. Где сейчас галерея, там раньше была почта, а внизу – подвал, и там, в подвале, до войны она работала. Она знала хорошо немецкий язык, но она молчала. Делала вид, что не знает, ничего не понимает. Маму угоняли в Любань. Мама – Елена Васильевна Тимошкова, бывшая Смолина, а папа – Трифон Семенович Тимошков. Папа был из Питера. Он был здесь начальником телефонной станции, а мама работала там.
До войны, помню, что я все время была с бабушками. Бабушка меня водила на базар. А мамина подруга тетя Вера Додоева все время дразнила, как Нина плачет. А я была хорошенькая маленькая. «Верка, да не трогай ты ее!» Базар где-то у станции был. Дед в 1935-м году попал под поезд, он был объездчиком. Он тоже похоронен на тосненском кладбище. С 1935 года у нас все рядом здесь. Прабабушка умерла в 1936-м году – Сенашкина Наталья Степановна.
Войну помню. Во-первых, в лес мы не убегали. Все мы были под лестницей, там спрятались. Неожиданно поехали мотоциклы. Мы ничего не копали в лесу, ничего. Была у нас корова, куры и лошадь. А когда уже немцы подходили, дядя Саша дал лошадь и уехал сразу в лес. Он с партизанами как-то встретился. Когда немцы пришли, это 1941-й год, они были какие-то веселые. Наверное, думали, что Питер сразу возьмут, а нет. Вообще наших войск не было. Партизаны сразу уходили. Вот Паэгле был, он у нас на Максима Горького здесь жил, он организовал, видимо, как партийный. Немцы как-то вошли гурьбой, веселые такие. У нас уже был построен дом, где сейчас стоит собес. Мы только въехали туда: мама, папа и мы с сестрой. И немцы сразу в дом, их много было. Они с автоматами все, выгнали нас на улицу. Переводчик был там, мы стояли. Я помню, что мама держала Валю на руках, а я за бабушкин подол держалась. Ну и говорили, как бабушка вспоминала, что мы вас не тронем, будем здесь жить. На кухню и сразу в комнату всех. Некоторые немцы сразу здесь расположились. Сразу корову убили, кур зарубили всех. Собака была у нас, она спряталась. Собаку не трогали, собаку отлично помню. И все. Ну, в огороде уже было вырыто все. Это почти август месяц. Мы ушли все к бабушке на Ленина, 65.
Отец, когда немцы пришли, лежал в Тосненской больнице. У него болезненный вид был, не трогали его немцы. С сеновала почти не выходил. У него была язва желудка. И он с нами поехал в Латвию. Но там был еще какой-то мужчина, и они сразу ушли в лес, там они с партизанами были. Я помню, как он прощался с нами уже на станции Угале. И ушел с каким-то мужчиной. И потом один из партизан пришел и сказал маме, что он умер от ран, он похоронен в Вентспилсе. У бабушки было немного продуктов спрятано. У нее такой дом был, потом двор, а дальше под одной крышей был коровник. Так вот она зарыла во дворе. Не знаю, как она вытаскивала, но 1941-й год мы еще как-то прожили, и что-то ели. Немцы сгущенку дали, наверное, для Вали, она маленькая совсем была. В моем понятии немцы и фашисты разные. Потому что немцы, которые были у нас, они такие лояльные были. А вот эсэсовские войска… Они потом пришли. В 1942-м году, наверное. Потом в 1942 году был страшный год. Немцы, наверное, видели, что Валя с бабушкой и я с бабушкой, и маму угоняли в Любань на работу – рвы копать. На машине все время увозили. Она же делала вид, что она не понимает немецкий. Мне два немца запомнились, один – офицер. У Вали, у сестры, под коленкой образовался нарыв, и она плакала. У нас в 1942-м году стояла на кухне русская печка. Немцы же не знали, как готовить в ней, бабушка им помогала. Чугунки были, и она ухватом помогала вытаскивать. А немец пожилой был. И он, видимо, сказал какому-то офицеру, тот подозвал маму и повел ее в госпиталь. А госпиталь был вот здесь, где церковь сейчас строится. Здесь у меня похоронена прапрабабушка на этом кладбище. У Вали был большой нарыв и его вскрыли. Они вскрыли и зашили. Я этого офицера помню хорошо, но не знаю, офицер или нет, но не солдат же. Скорее всего, офицер какой-то. И вот этот немец, повар, то ли конфетки, то ли шоколадки, мне все под подушку клал. А у нас была русская печь: лежанка, тут проход – и на печку. Я лежала на лежанке, и он мне под подушку все время клал такие маленькие шоколадки. Клал, пока была кухня.
Помню хорошо, как немец один дразнил меня. Есть-то хотелось. А он мне чашку дал и ложку так протягивает, чтобы положить, а потом сам в рот. Бабушка рассказывает: “Ты стоишь, не плачешь – ничего”. А я говорит, стою сзади, ноги дрожат, но смотрю. Вторую ложку тоже – раз себе в рот. А ты, так и стоишь с этой чашкой. Потом он положил каши. На второй день он опять так же дразнил, а на третий день не пришел, уже убили его. Их увозили под Поповку, где вал-то. С тех пор в Поповке вал, увозили их всех на день. И вечером приезжали. Уезжали все немцы на машинах. Потом два партизана висели у нас под окном комнаты, висели долго. Один был в черном пальто, а второй был в фуфайке. Бабушка ничего не рассказывала, да я и не спрашивали, честно говоря. Написано было: партизаны. И вот эти эсэсовские войска. Вот эти берцы, сапоги называются. Они все были подкованные такие. В основном была молодежь. Они шнапса напьются и дерутся между собой на втором этаже в основном. У нас два этажа было. Внизу немцы, которые увозили их, но эсэсовцы стояли весь 1942-й год. Они ужасные. И вы знаете, когда налет, самолеты летят: немецкие, наши, какие – не знаю, все бегут в окоп. Рядом был окоп, обычно немцы и мы там были. Но если там эсэсовцы, то нас из окопа вон. Выгоняли всех с окопа. Собака вперед успела, так эсэсовец собаку застрелил прямо на глазах. Нас не трогали. Ну, может быть, бабушка прятала. На печке или за печкой сидели, на улицу почти не выходили. Единственное, когда нас собирались увозить, говорили между собой, что нас в Германию отправят. И бабушка, почему – не знаю, взяла икону, так как чемоданов не было, узел, швейную машину «Зингер», и нас увезли. Я помню товарные вагоны, я в углу сидела, не двигалась. И был узел белья, белую простыню помню.
В 1943-м году мне в ноябре шесть лет исполнилось. То есть я на улицу не выходила три года практически. А что ели? Что немцы дадут. Так у нас ничего не было. Ну, вот не год, а с полгода была кухня. Так немец пожилой нас подкармливал. Бабушке давал, а она нас кормила. Вот я говорю про эти шоколадки.
1942-й год был тяжелый. Вообще кушать нечего было. Ничего не было, и у нас кухня еще не стояла. Кухня стояла в 1943-м году. Еще бабушка меня посылала иногда. Кухни были на улице у них. Когда принесу, когда не принесу поесть. Не давали немцы, отталкивали. 1942-й год был самый страшный. Они все злые, Питер не взять, одни уедут, кто-то не приедет, убивали же там. Нас увезли третьего октября, в Латвию привезли на станцию Угале. И потом на машину и на берег. Как сейчас помню, кучками сидели и нами будто торговали. А у нас рабочие руки только у мамы, бабушка старая и нас двое на руках. И нас вернули на станцию Угале. Нас никто не берет – рабочих рук нет. А всех уже на хутора разобрали. В общем, им приказали, и взял нас один хозяин. Анна Карловна и Карл Карлович, это я хорошо помню. Это на станции Угале – двести с чем-то километров от Питера, Вентспилс был недалеко, Виндау раньше назывался. Мы там были два месяца. У Анны Карловны в Питере была родная сестра, она была более-менее общалась, а он ни да, ни нет – молчун был. Как будто не видел нас и не знал. Мы жили у них на втором этаже. У них такая комната маленькая под крышей. Мы с бабушкой только были, а маму – на лесоповал. Мама в выходной день, в воскресенье приходила. Там два километра по лесу надо было идти. У хозяина были два месяца. А потом зимой нас перевезли на станцию на лошади на санках. На самой станции были два барака, все в колючей проволоке с этой и с той стороны барака. В этом бараке мы жили. Много было ребятишек. Кормили нас баландой и хлебом таким, который рассыпается. Бабушка говорила, что он с опилками. Все за колючей проволокой, а у ворот стоял немец с автоматом. А к кому автомат? Одни ребятишки, бабушка одна была в этом бараке с нами. Матерей всех увозили на лесоповал. Была одна женщина, которая привозила нам еду нормально, а вторая – фашистка с кнутом. Эта фашистка не давала и кнутом била. Ребятишки толкаются голодные, а она – кнутом. Потом так пошло. Она с этой стороны, а бабушка всех ребятишек с другой стороны строила и смотрела. Потому что большие дети отнимали еду у маленьких. Там были дети девяти и десяти лет. Благодаря бабе Жене мы выжили. Она следила, строго следила. И маленькие так вокруг нее и вились. Два раза кормили: утром и вечером. Рядом жили латыши, но они были как бы с немцами. Мама ходила вечером доить корову, и ей давали молоко. Вот такой кувшин – полтора литра. У меня до сих пор он есть. Мама приносила молоко. Бабушка нальет Вале, мне и самым маленьким разделит. Белый кувшин фарфоровый такой. Никто не умер в бараке. Мы просто сидели, но, видимо, еда какая-то была. Бабушка что могла, делала: где сказки рассказывала, потихоньку играли, кто крикнет – бабушка их прижимает, чтобы не кричали.
Нас было много. Я помню, были двухъярусные нары, человек 80 было и бабушка одна. Вот я и говорю, что у нас маму все увозили, мы росли с бабушкой. Вечером их привозили, они в бараках с нами ночевали. Тосненские там были. Из Новолисина, Еглизей – они тоже были кто в Латвии, кто в Литве. Помню, что Анна Карловна иногда, когда приезжала на станцию, нам привозила колбаски или что еще. Я знаю, что у нее дочка ярая фашистка, она в Риге жила. Один сын за немцев воевал, а второй за русских. И вот в 1949-м году мы с бабушкой поехали туда к Анне Карловне. Вольдемар женился на немке и жил в Берлине, про Эльзу ничего не знаю, а Жан пришел с войны без ноги, он за русских воевал. Я помню, как мама прибежала днем. Кричала, что кончилась война. Обратно в Тосно мы приехали 4 июня. Кто как мог – в товарных вагонах, кто как мог добрался. Мы же жили на станции: поезда шли, останавливались, туда садились люди. Мама помогала. Хозяева, которым доила корову, уехали с немцами. Мама могла бы взять какие-то вещи, но ничего не взяла. Мы приехали – ни надеть, ни обуть нечего. Того дома нет нового, приехали к бабушке. У нее, на Ленина, 65, обе квартиры были заняты, и мы неделю жили так. Здесь жили под лестницей, потом выселили одних, вторых. Мама ходила в исполком, даже в исполкоме мебель была мамина - стулья, все вернули. Мы жили на втором этаже, бабушка была такая застенчивая. А маму на работу здесь никуда не брали, никуда. Мы же враги народа. И она уехала в Ленинград и нашла работу на Московском вокзале в прачечной. А раньше, как поезда ходили, она утром рано уедет и вечером приедет, мы росли с бабушкой. Сейчас бы такого не сделала: мы с бабушкой вытаскивали из окопов немцев. Одного помню: снимали шинель с него, а у них шинели серые такие, плотные. И вот она на этой машине, швейная машинка-то была, стегала тапки. Надевать нечего.
Я пошла в школу в 1945 году в сентябре месяце. Школа деревянная, Корчагинская, была у церкви. Были дети и двенадцати и четырнадцати лет. Всякие были. Ни тетрадей, ни книжек – ничего у нас не было. Я помню, что буквы нам показывали на доске. Еще была доска откуда-то. Потом уже, по-моему, со второго полугодия какие-то блокноты нам давали, карандаши. Учительницу звали Анна Ивановна Свищева. В классе много было человек. Нас не кормили. В Белой школе чего-то давали, я помню, нас туда перевели. А в этой школе ничего не давали.Я город помню. Пусто, мало народу было. Здесь, где сейчас стоит «Самсон», был двухэтажный дом – поселковый совет. На месте «Самсона» стоял большой двухэтажный деревянный дом. Внизу был поселковый совет, а на втором этаже жила председатель – тетя Оля. Помню ее, она с дочкой жила. Помню, почта вот здесь была, где Галерея. Где новый исполком стоит, здесь был тети Дуни дом деревянный, бабушкиной сестры. А напротив, где стоят фонтаны, здесь стоял дом тети Кати, тоже бабушкиной сестры. Потом бабушка продала нижнюю квартиру и из Эстонии привезли старый сруб, чтобы строить дом. И козочку с козленком. Этот козленок вырос, коза была бодучая, молоко у нас появилось. А первые месяцы после войны мама привозила очистки, в другой раз мелкую картошку. Мы рвали щавель дикий. Потом мама привезла масло какое-то в бутылке, и бабушка в русской печке лепешки пекла. Помню, эти месяцы были голодные, но ничего. Потом давали хлеб, буханки такие большие черные – по карточкам, наверное.
1945-й год был, конечно, самый голодный. Когда бабушка привезла этот сруб, Вале было 7 лет, а мне 9. Мы ходили и таскали мох на дом. Там, где парк сейчас, была поляна, на ней стоял самолет. Самолет был маленький какой-то, может быть, наш. Ну, мы натаскаем мха, а сами мокрые, сядем в самолет в этот и отдыхаем. А потом через ручей. Наш дом стоял как раз на том месте, где сейчас стоит собес – пенсионный на Максима Горького. Мы через Смоляной ручей носили мох. Тогда же ничего не было, только мох. Я помню хорошо, как сидели мы в этом самолете.Конечно, были трупы еще. Окоп был рядом с домом, и там фашисты. Шинель сняли мы и в исполком сообщили. Трупы увозили, а куда – не знаю. Машина приезжала и увозила. Бабушка стегала нам фуфайки, сумку мне через плечо, в школу ходила. Самолет потом куда-то делся. Никаких знаков не было, все в земле, уже мхом обросшее.
Потом мы переехали в 1949-м году 17 июля. Окна были забиты, только в кухне была окошечко, коридора еще не было, ходили по дощечкам. У нас соседи побогаче – отец с матерью были. Отец вернулся с войны. Был мячик у мальчишек, мы ходили туда, на эту поляну, играть в лапту. Им надоест, и мы уходим, мячик-то забирали. Фамилия у них -Кудряшевы, Олег и Миша. Олег умер, а Миша жив. Они были старше. И девочки рядом жили Сакун Вера и Тамара. И рядом Таня Воронова жила. Электричества не было, была у меня лампа, потом, когда мы переехали, уже в 1949-м году, одна кухня была у нас. С этой стороны бабушка что-то готовила, лампа стояла, а я с той стороны уроки делала. Давали учебники, букварь один на троих. Кто поближе – бегали друг к другу. Во втором классе у нас тоже были учебники один на двоих, на троих. Но уже были карандаши и какие-то тетради были, блокноты. Мы все время заняты были: во-первых, летом бабушка сама косила на Смоляном ручье, а мы сено ворошили и носили. У меня есть фотокарточка, где мы все, дворовые, дрова таскаем. Например, тетя Тася была – отца у них не было, у нас отца тоже не было. Вот дрова привезут, мы им таскаем, а они нам таскают. У меня даже есть фотокарточка: мы все кто как одет. На дровах сидим у дома: дом наш, здесь мостик, на дороге сидим все на дровах – Вера, Тамара, Таня, Валя моя и я. Я была постарше.
Мой муж Саша мне рассказывал, а он сам из Красного Села, что во время войны, когда немцы стали занимать Красное Село, мать их увезла в Питер, и они жили на Фонтанке, 64. Мать работала шофером и даже по Новой Ладоге возила. А потом узнали, что у нее двое детей, и ее отстранили. Потом шесть месяцев они почти были в голоде. Увезли их через Ладогу в Куйбышевскую область, а когда приехали обратно, то нет их дома. И дали направление в Новолисино, здесь немцы танки ремонтировали, этой деревни как таковой не было. Я замуж вышла в 1964-м году, Саша меня возил туда. Немецкие танк стояли в 1964-м году прямо на площадке. Саша рассказывал, что завод был окружен весь колючей проволокой, там пленные немцы строили цех, уже для нас каменных не было домов. Строили автобусоремонтный завод. А Саша говорит: они и сами голодные, и немцы голодные. Нечего дать было, многие умирали. Белки бегали, они раздирали их и ели. Я вышла замуж в барак. Там жил генерал, барак был хороший. И бараки были кругом. Они так в Новолисино остались.Потом в Белую школу нас перевели, семь классов я закончила. Был педагог Холдина, потом Исаак Андреевич. Я семь классов закончила и уехала в Питер учиться. Я хотела в техникум поступить, но не поступила. Да я не подавала документы, да и учиться нам было не на что. Валя училась. Надо было дом достраивать. Мы жили в одной кухоньке, окна все забиты были. Я окончила курсы машинно-счетных. В школе училась я плохо. Читала я хорошо, любила математику. А когда уехала в Питер, я пошла на машину счетную учиться. Вначале был рыбный комбинат, там лежала осетрина, я не ела, я не знала, что такое осетрина. Треску в томате ела. А потом на Пушкинской площади у моста Строителей стоял корабль, были садки, и с Новой Ладоги возили рыбу, в садках живую рыбу. А я считала. Были немецкие машины, на них я считала. У них позиции разные, умножать надо – и все. Они такие большие были, с перфокартами.
Мне жалко маму и бабушку, мы, дети, не так все воспринимали. Ну, конечно, полуголодные, полурваные. Бабушка у нас чинила все. Где брала нитки, не знаю. Я знаю, что тетя Вера Додоева была в Ленинграде всю блокаду. И когда мама на работу в Питер ездила, тетя Вера нам от соседки тети Марины какие-то платья давала, бабушка перешивала. У меня первый раз коричневое штапельное платье появилось, когда я была в седьмом классе. А на ноги на зиму шили бурки. Они такие, как валенки, стеганые. У нас, когда была лошадь, и сбруя была. И бабушка подшивала нам кожанки на бурки. Потом галоши литые были.
Я помню, у бабушки был такой передник, а сзади передника был карман. В этом кармане был сахар: мама привозила сахар, бабушка наколет и по кусочку дает. И ждали не столько чай, а чтобы по кусочку получить. Я шоколад не ем до сих пор, не приучили – и не хочу.
