< Все воспоминания

Бекжанов Гинар Ибрагимович

Заставка для - Бекжанов Гинар Ибрагимович

Война началась, когда он жил в Любане.

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Моя фамилия Бекжанов, эта фамилия знаменитая по Любани, у нас было очень много Бекжановых. Бекжанов Гинар Ибрагимович, я по национальности татарин. Татар, хочу сказать, половина Любани жило до войны. Родился я в феврале, 18 числа 1932 года.
Мама была домохозяйкой, а папа, Бекжанов Ибрагим Иззатулович, работал в ресторане «Астория» в Ленинграде, поваром был.
Маму звали в девичестве Урмаева Ашараф Алей Акбаровна, это по-татарски так, еще у нее была сестра родная, она в 23 года умерла – Бекжанова Нурия Ибрагимовна, тоже была узником. У нее рак крови случился, и в 23 года она умерла. Когда мне исполнилось 8 лет, а тогда, до войны, брали в школу только с 8- ми лет, это был 1940- й год, в этом году я пошел в школу в первый класс.
Школа находилась, где сейчас обелиск стоит павшим воинам, только она выше на горе стояла. Вот там двухэтажный дом стоит, так школа была сюда ближе. Это была бывшая коммерческая школа, было деревянное, двухэтажное здание. Я пошел в 1940 – м году, закончил я первый класс, я там был отличником, первая учительница у меня была Елена Петровна, как сейчас помню хорошо. И вдруг 1941 – й год, нам идти во второй класс . 22 июня в 1941 году начинается война .
Мы, как и все ребята, на улице бегаем, вдруг слышим: родители чего-то заохали и говорят, что выступает Молотов и говорит, что на нас напал Гитлер, война началась. Отца с первых же дней войны забрали в армию. Он ушел с первых же дней войны, неделя прошла, наверное, сразу, вот мой отец, может, слышали бывший наш председатель – Зайцев Валентин Иванович, моего одноклассника бывшего отец и мой отец одновременно ушли в армию.
Мама пошла. Стоял эшелон, с Любани много было, их увезли в Тосно. С Тосно, говорят, до Чудово шли пешком. Отца забирают в армию, мы остаемся в Любани. У нас не было своего дома, мы жили на квартире, это Горная улица, у Белой дачи. Там сейчас стоит дом из белого кирпича, напротив колодца дом, а раньше там был двухэтажный, деревянный дом. Там была хозяйка, она все комнаты сдавала. У нас своего дома не было, а нас было четверо жильцов. Мы на втором этаже жили, самую большую комнату занимали. 1941 – й год, в школу уже мы не идем. Война началась 22 июня, а в конце августа уже немцы были в Любани. Война началась раньше для деревни Рамцы, там под Рамцами был аэродром наш, там садились кукурузники. Но немцы не знали, какие самолеты стоят. Первый налет на Любань я хорошо запомнил, мы играли в городки прямо на улице, у нас были другие улицы, и вдруг мы играем в городки, и небо покрылось чернотой, это были самолеты-бомбардировщики, налетели и давай косить аэродром. Бомбят, с сиренами, страшно, наши зенитчики стреляют по ним, а мы, мальчишки, нам кажется, будто парашютисты летят, а это оказывается, как снаряд-то разорвется в воздухе, образуется будто облако.
Родители нас гонят по домам, а нам же интересно, мы смотрим, ну что, нам уже 9 -й год шел. Ну, эти штукасы, сколько они полетали, может, минут 30, распахали все поле. Там и самолетов-то говорят, несколько кукурузников стояло. С первых дней мы почувствовали: началась война. А еще до бомбежки столько шло эшелонов с военными, потом 22 числа началась война, немцы пришли в августе. А дорогу перерезали в июле, на Ленинград уже поезда не пошли. Много дачников из города, они остались в Любани, потому что им нельзя было уехать. Поезда не идут. И когда перестали эшелоны идти, солдаты бегут поодиночке, кто по двое, кто с винтовкой, кто без. Как сейчас помню: мы идем с мамой, подходят два солдата: «А вы не скажите, куда эта дорога идет?»
«На лес туда идет, по Советской»

07
Лето 1943г. (слева 1-й Гинар Бежанов)

Да куда, в деревни какие-то, а они разбежались, кто куда. Им некуда деться. Немцы пришли к нам из-под Луги, с той стороны. Когда уже стали слышны разрывы снарядов, пожары, а наши родственники на Пушкинской жили, тоже татары. Это мои тетки две. Муж у одной попал перед войной в тюрьму, но когда разбомбили тюрьму, он прибежал сюда. И вот он один мужчина, остальные все женщины, мы решили бежать с Любани в деревню Рамцы. Это 10 км от Любани. И вот нас несколько семей, дети 9 лет, 6 лет, 8 лет и взрослые. Кто на тачке, взрослые на себе кутыли?, дома бросили и ушли в Рамцы. Идем пешком 10 км, и мы дошли. И там, в одном доме нас приютили, несколько семей, большая такая комната – и на полу. Прожили мы в Рамцах где-то дней пять. И вот в один прекрасный день как-то все собрались, как будто почувствовали что-то, взрослые сидят, и вдруг слышим: очередь пулеметная. Все выскочили, а в Рамцах Тигода протекает, и там был деревянный мост через Тигоду. Все выскочили туда. Бегут, немцы стоят на машинах, они так смеются, что мы выскочили все. А они через мост боятся ехать. Минеры сперва пошли искать мины. Оказывается, говорят, там один какой-то солдат наш был. Вот они его ранили. И вот мы выскочили, немцы на нас смотрят, но никого не тронули: мы дети, да женщины. Мы уже, сколько не помню, вокруг были, нам интересно всем – эти машины, немцы – у них такой был порядок.
Хоть и враги были, но не все были фашисты, были и простые солдаты, которые даже любили с нами побыть, делились и хлебом. Так нам так интересно. Ну, мы все по домам. На второй день, как немцы пришли, мы с мамой решили идти в Любань. Посмотреть, что у нас в доме творится. Маме было 38 лет, и многие тоже пошли. Идем, а столько войск здесь немецких, самолеты стоят. И вот мы идем, подходим к дому, это сентябрь, приходим, в доме все выброшено: диваны, подушки, мебель – все валяется, а мы жили на втором этаже. А внизу у нас жил сын хозяйки, он был начальник электростанции, а у него портреты Ленина, Сталина. Нас не пускают, а мама показывает, что нам наверх, тогда нас пустили. Мы с мамой туда поднимаемся, двери выбиты. Но что у нас там искать. До войны зажиточных почти не было. Ну, немцы покопались, ничего нет, порылись, пустили нас. Мы с матерью, маме, конечно, я помогал, и все равно в этом возрасте какая-то серьезность появилась, помог ей, собрали вещи в кучку. А ночевать боялись.
Внизу немцы и наверху немцы. А наша комната была пустая. И вот один немец по-русски говорил немного, он сказал: «Не бойтесь, заходите, никто вас не тронет». Это немец говорил. Но мать решила на Пушкинскую, к родственникам идти: у них в доме немцев нет, там все-таки мужик есть, который в тюрьме был. И мы с мамой под вечер собрались уходить. Немец: «Куда вы? Зачем уходите? Никто не тронет!». Но мы ушли. Ночевали у родственников, на утро опять туда пришли. И вот так потихоньку, а голодно, денег нет, огородов нет, скота нет, магазинов нет. Продукты закончились. Что делать? Ну и все любанские, у кого что было, у нас сервизы, еще что-то было у мамы. Берет телегу – и по деревням менять на зерно, и картошку. Мама уходит, а мы с сестрой, сестра была младше меня на 2 года, оставались дома. А в это время, мама-то молодая, могли и изнасиловать, и убить, ну что хочешь, враги наши. И как-то жизнь заставляла мать: ведь нужно кормить двоих, и себя тоже. И мы – по помойкам. Где кухня стояла немецкая, шелуху выкидывали, мы все подбирали, лебеду, крапиву, жмых – это был деликатес вообще. И как мы пережили зиму – не знаю. И мать-то бедная. В таком-то возрасте, и нас двое, сестренка плачет: она любила масло сливочное. Знали, что любит. «Хочу масла!» – мать плачет, сидит.
И потом немцы с фронта приходят. Вшивые же. И они мать просили постирать. Ну что делать, они кто кусок хлеба, кто что давал. Мать и стирала, и гладила. Отдаст, а они что- нибудь давали: кто кусок хлеба, кто мед, кто конфету сунет. И вот эта зима было очень голодной и тяжелой, я не знаю, как мы выжили. У нас была соседка – у нее был сын, она даже хотела сына отравить, сыну было 4 года. Она мухомор принесла с леса, говорили, что он ядовитый гриб. Она его отварила и дала ему поесть, так как не могла она на него смотреть, что он голодный . Вы знаете, ничего не было мальчишке, съел и ничего – нормально. И потом решили, что мухомор, он не ядовитый. Был такой случай .
Так вот, уже 1942 год. Конечно, уже к лету стало легче, стали копать огороды, у кого нет земли, разрешили на поле. Копайте. И мы сделали грядку. На работу стали гонять. Но нас, детей, не гоняли. А вот мать гоняли на железную дорогу; на путях и подметали, и убирали. В общем, работать заставляли. Потом же нас выгнали из нашего дома, куда хочешь – иди. И мы к родственникам пошли на Пушкинскую, у них было мало немцев, почему-то на этой стороне было немцев меньше. И мы жили пять семей в одной комнате. А там, в нашем доме, был лазарет немецкий. И мама ходила туда на работу: убирать, стирать, подметать. Ну, там что-то давали. Ну, а мы ходили по помойкам, и вот стоит кухня: там поедят, и знаете, очередь даже была. Повара моют котел, посуду моют, вот эти помои наши мужички, которые там работали и ждали… «Подождите, мы еще не всю посуду вымыли». И вот нам черпаком наливали, что в помойку выливали. Мы кто с чем стояли, а там жиринки плавают, мать еще что-нибудь добавит туда. И никто не умер от этого, за счет этого и выжили.
Вот эти помои так и помогли. Бросят там чего-нибудь: лебеду, крапиву, шелуху какую-нибудь. Все я ел. Но бывало, лепешки делали со жмыха, и прямо на сковородку – ни масла, ничего. Слепит лепешку, и она сверху корочкой покроется, и как я раскушу эту лепешку: она напоминала что-то нехорошее, желтое такое. Не мог есть. Лебеду ел, шелуху, но это – не мог никак. Мать ругается. А потом, 1941 -1942 были очень тяжелые годы. Стало легче, когда стали огороды появляться, кто скот завел, кто корову, разрешили уже. Даже школа открылась.

08
С рядовым немецким солдатом Вилли 1943 год

Школа была на Красной улице. Там был двухэтажный дом, потому что вот эта школа, в которой я учился – она сгорела во время войны. Наши бомбили, когда немцы здесь стояли. Прилетали наши самолеты, особенно ночью, один прилетит и начинает бомбить. А почему бомбили Любань здорово, потому что это была узловая станция. Отсюда и в отпуск немцы уезжали, и приезжали. Пересылочный такой был пункт, было большое движение на вокзале. Составов много стояло, и вот пытались бомбить. И вот когда бомбили наши, прилетят, какой-то там прожектор включали. И здесь очень много наших самолетов сбило. И вот они начинали бомбы бросать, но бомба, она же, в основном, в дома попадала. Ну что деревянный домик – и бомба. Утром там кричат, здесь кричат. Домик сразу… Там рука торчит, там нога. Мы, дети, ко всему привыкали. Вот днем прилетит самолет, бомбит, а нам хоть бы что. Бегаем по улице, родители ругаются, а нам как будто все равно. И вот школа сгорела, потом была там, где железнодорожная школа. Там тоже была школа, там раньше до 4- х классов учились, а потом 5 – 10 уже перевели сюда. Где церковь – школа. Она тоже сгорела во время войны. Третья школа была, где сейчас открыли новый магазин «Магнит».
Вот там была школа. Городская. Эта считалась железнодорожная, а это городская, та тоже сгорела во время войны. Там был госпиталь немцев, бомба попала прямо туда, немцы оттуда прыгали голышом.
В бывшем коммерческом училище, говорили, тоже был госпиталь немецкий. Там немцы стояли, но что там был немецкий госпиталь – точно сказать не могу. Но здесь точно, мы называли «Синяя школа». А почему «Синяя» – она была покрашена в синий цвет. И так называлась, а там же школ не было. Школа была, и две железнодорожные считались. И сгорели они во время войны. Когда наши бомбили. А мы с 1942 на 1943 -й год с нашими русскими учителями, которые раньше преподавали, учились. На Красной улице был двухэтажный дом. Озерова, такая была учительница, она там и жила, это был ее дом. И решили открыть школу. И неплохое дело сделали, и мы пошли в эту школу. Там за что-то нужно было платить, мать все равно меня отдала в школу. Я пошел во 2 -й класс. А потом из этой школы, вот с этого дома, он был на Советской улице и выходит туда, где парк и дубы растут. Да, угол Советской и Красной, и там было подворье. Макарьевское подворье.
А дальше идет фундамент – церковь строилась. В это подворье перевели школу, мы туда и ходили. Сколько? Год, наверное, отходили. Там было два этажа. И не дали нам отучиться, и стали наступать войска наши.
Знаете, немцы за воровство казнили. Как вешали – не ведал, а повешенных видел. Вот где мост до войны был построен, там вешали. А когда спрашивали, за что – они что-то украли у немцев. Ну, немцы были разные. И плохие были, и хорошие были мужики. Вот сейчас хочу показать фотографию, где я во время войны в Любани, вот это нас немец фотографировал. Ну, дети есть дети, вот я, моя сестра, а это соседские дети, на Горной улице.

А вот этот немец, который фотографировал, он говорил: у меня два киндера в Германии, Вилли его звать. Может, и мне дал нажать, меня нет, все здесь, а меня нет. Это история.
Были такие случаи. Где сейчас парк, который хотели именем Зайцева назвать, там стояли дома жилые. В одном из домов было что-то у немцев. И вот там с лошадьми стояли. К лошадям они подвешивали кормушки, а лошадям овес туда сыпали. А овес сыпется. А мы идем с мальчишками. Я такого пиндаля получил от немца. Месяца три задница болела. Разные были, сволочи. И когда мы жили у себя, немец один, Шпиц его звали… Вот, кстати, он командир Вилли, когда он с тросточкой шел – все разбегались. И немцы его боялись. Он с усиками такой. Так его все боялись. Тонька получила от него палкой, так плакала. Шпиц меня стукнул, за что, не помню. Разное было. Года два стояли немцы, зенитные батареи у них были.
И вот, бывало, у матери стали таскать дрова – зимой им холодно. Печку натопят. Потом немцы дали нам комнату, пустили. Мы там жили. Мать говорит одному немцу: «Что вы делаете?! У меня же дети! Где я дрова возьму».
«Молчи и все!» И вдруг ее научили: «Иди в жандармерию и пожалуйся».
А жандармерия была на этой стороне. Мать пошла, думает: к хорошему или нет?
Пошла и говорит: «Вот у меня двое детей, ваши солдаты мои дрова жгут, мне топить нечем будет». Это был 1943 год. Приходят два жандарма, матери говорят: «Покажи солдата!» Мать, конечно, испугалась: «Этого не было, и дрова никто не таскал!» Был такой случай.
А так, конечно, бомбили, обстрелы – это было страшно. Но у нас дети привыкли к бомбежкам, к обстрелам. Когда наши уже подходили, это был 1943 год, мы еще были здесь. Слышно: пушка стрельнет в районе Доброе Село. И потом только со свистом – снаряд. С утра начнут, на ту сторону летели, и перерыв 10- 15 минут, опять стрельнут, опять со свистом, ближе, ближе стало приближаться и вдруг стали ложиться снаряды около дома. Мы на втором этаже были. У себя уже жили. И вдруг, как будто почувствовали, разошлись по комнатам. Слышим, только стекла звенят, мы выскочили: снаряд упал во двор. Это на Горной улице, во двор. Слышим, сзади стоит домик: старикашка кричит, его ранило, тоже во двор упал снаряд. Вдруг немец прибегает: уходите, и гонит нас. И мы ушли напротив. Бузлановы такие были, и мы ушли туда, убежали к ним в подвал. Сидим, потом прошло много времени, уже темно, опять этот же немец: «Выходите!». Приходим в наш дом, в туалет попал снаряд, все разворотило. И в угол дома, и во двор, три снаряда, стекла выбиты. И где старика ранило, тоже три снаряда, но из нас все остались живы.
Надеялись, что свой снаряд в нас не попадет.

12
Сборная по легкой атлетике на тренировке 1951г.

И вот в 1943 году уже наши начали наступать. А шли наши войска с той стороны, где Доброе село. А в 1942 году наши пытались прорвать блокаду. Но настольно слабая была Власовская армия, ее же всю побили. Так что мы только недели две слышали очереди пулеметные, недели две, и все заглохло. Немцы забегали, машины стали разогревать, потому что бежать-то им нужно было. Но, говорят, там всех перебили, и все заглохло. В болоте там, без еды, без боеприпасов, ой, сколько трупов там находили. И в 1943 году¸ это было под осень уже. Сентябрь. Был староста на сколько-то улиц. Он жил на Луговой улице. Обошел он все дома и говорит: «Завтра приготовьтесь в такое-то время. К вам подойдет подвода, будем грузить и будем отправлять»
Ничего не говорили, куда, чего. Ничего. Никто не знал ничего. И с собой только ручную кладь, сколько можете унести. Мне было 9 лет, сестре 7 лет и мама. Ну, сколько она одна может. Ну вот подошла подвода. Мы погрузились. Уж что там мать брала, не помню. Там, в доме, спрятали кое-что. Мы жили на втором этаже. Хозяйка маму мою Шура звала. «Давай хоть что-то ты спрячь между полом и потолком». И мы прятали. И я помогал. Отодрали половицы, туда – картину, ковры, посуду – все спрятали, заколотили. И вот нас погрузили в эшелон. Подали на вокзале, к платформе, к первой платформе, эшелон, вагончики – товарный поезд. Погрузились пять семей в вагоне. Тронулись под вечер. Куда везут, никто не знает. Везут день, два, с остановками. Но, правда, наше счастье, некоторые, кого раньше увозили, эшелоны попадали под обстрел. Но мы не попали. И нас привезли. Все, поезд стал. Выгружайтесь. Стали выходить, это была Латвия. Туда привезли, станция Метенно. Небольшая станция, узловая, вроде как. Нас высадили, остальных – дальше. Там был какой-то сарай большой с сеном, мы там ночевали три ночи. И нас водили в полицию всех. Отпечатки пальцев брали и у детей, и у взрослых. Прошло три дня. Один день сидим, погода была хорошая, приехали латыши на подводах. А мы сидим, как будто нас продают. Строго приказали, чтобы всех разобрали, рабочую силу. А латыш попался, он сам не хозяин хутора, подъехал, по-русски говорит. А мама все-таки машину взяла швейную с собой, даже со станком, все упаковала. И донесли мы же все. Латыш усек и говорит: «Это машина? Что вы, шьете?!»
Мама говорит: «Да!»
« О, нам такая и нужна!»
И нас погрузил. Везет, куда – не знаем. Латыши всех разобрали по хуторам. И мы попали – пять хуторов рядом, как деревня. И вот, нас пять семей любанских, все жили рядом. Нас забрал латыш. Он сам и не хозяин, а арендовал хутор. А хозяин сам врач, в Риге жил. А мы хорошо попали к таким арендаторам. И вот, когда мы туда приехали у латышей там и коровы, и свиньи, и куры. Они нас за стол посадили, накормили нас. Мама говорит: «Куда мы попали?» После 3- х лет голодовки.
И нас отдельно поселили в барском доме. Хозяева жили в двухэтажном. Одноэтажный дом деревянный, в барском там никто не живет, пустой дом стоит. Нам выделили маленькую комнатку шестиметровую. Приходит хозяин: «Хорошо, раз вы шьете, мы все оборвались, магазинов нет, материалов нет. Шура, что ты можешь, шей!». И мама стала шить. Хозяин говорит: «Ты бы мне брюки сшила бы!»
А она говорит: «Я не шью мужскую, только женскую!»
«Шура, чтобы только пропеллером не была парчина!»
А мама и говорит: «Принесите старые брюки!». Выкройки сделала, брюки ему сшила. Потом с хуторов стали носить. У мамы как ателье получилось. Мне 10-й год, я подол подшивал. Сижу, и вязать умел. Всему научился в Латвии. И вот сидел, подшивал подол, и что надо было – подшивал. Латыши стали с других хуторов таскать. Мама же скажет, когда приходить на примерку. Они кто творог, кто молоко, кто что нес. А потом латыш говорит: «Шура, война-то закончится, и пошли слухи, что наши наступают! Ты бери зерном». И мама стала просить зерно: рожь, пшеницу. Бывало, идут латыши, кто полмешка, кто мешок приносили.. Но зерном, сколько мать скажет. Восемь мешков зерна было у нас.
Но, правда, нас заставляли работать: полоть, сахарную свеклу сажать, картошку сажали, коров пас, лошадей пас, сестра поменьше тоже ходила полоть, но маму не трогали: швея на все хутора объявилась. Но когда молотили, тут уже и маму заставляли. И вдруг в этой сладкой жизни, в один день приходит арендатор и говорит: «Шура, завтра вас всех вызывают в Волос!»

10
Учащиеся ж/д школы на физзарядке 1948 г.

И вот мама сходила. Приходит, плачет. В чем дело? Всех нас в Германию отправляют, наступают войска наши. Все документы собрала, какие надо было. Хозяина предупредили, что в такой-то день надо привезти нас на сборный пункт. мы все, соседи любанские наши, хозяин в один день собрались.
И вот накануне нашего отъезда за один день, вдруг хозяин Жан приходит: «Шура, радуйся: отмена, сказали, никого не приводить»
«А что случилось?» Оказывается, погрузили всех на плоты, и плоты утопили с мирными жителями. А наши бомбили, и им было не до нас уже. А некоторых в Германию угнали, а нас не успели. Мы обрадовались. Это было в конце 1943 года. Ближе к Новому году. Вошли наши войска, освободили Баус, небольшой городок рядом с нами. Видно, его бомбили, там освобождали Ригу, Витало город такой. Даже было видно зарево, и вошли наши войска на хутора наши.
А у нас с отцом связи-то нет, мы не знали, как, чего он. И он переживал, жена, дети как. И в конце 1943 года – в январе месяце 1944 года вдруг хозяину сказали, чтобы он нас на станцию привез. Мы все пять семей собрались, привезли нас на станцию, дали вагон. Нас погрузили туда и повезли нас в Любань.
Мы приехали, Любань была освобождена. Нас привезли на Багаус. Половина Любани разрушена, улицы Ленина вообще нет, остался один дом, на этой стороне много сгорело. Где мы жили, дом был целый, на Горной. Белая дача была цела. Там немного сгорело. А на той стороне все было разрушено , и вокзал был сгоревши, и мост, когда мы приехали. А наши родственники, которые на Пушкинской жили, они еще раньше приехали. У них дом пустой – никто не жил. Олейкины была фамилия, я туда к ним прибегаю, ой, тетки там: «Откуда ты явился?» «Да вот, мы приехали». Опять мы в этот дом. Семей шесть жило. Такой год был тяжелый 1944. А брат мой двоюродный до войны закончил 5 классов, уже пятый класс ходил в эту школу. «Давай, иди в школу, иди во второй класс, я тебе помогу!» Я испугался, не пошел. Это уже середина 1944 года. А в нашем доме жили строители, которые восстанавливали дорогу, вокзал. Нас туда не пускают. А хозяйка, она позже приехала. Она все говорила: «Шура, если бы я знала, что вы живы!» Она потом продала дом. Приехали мы. А на нас косо смотрели власти. Но при чем тут мы, мама тут при чем? Мы брошены были государством, куда мы побежим? Из Любани мало кто успел уехать. И в 1945 году, когда война закончилась, отца сразу отпустили, и он пришел в тот дом, к родственникам. Сестры там его были, мои тетки. В 1945 году пришел, а пока до прихода отца, нам надо как-то прописаться , чтобы паспорт матери получить. Спасло нас зерно, которое давали латыши. А все было по карточкам. Мы бегали на угол, там были жернова. Я, помню, бегал, молол жерновами, зерно на муку. А чтобы прописаться нам, там жила паспортистка, такая Глафира Александровна, такая душевная женщина, она говорит: «Шура, я бы тебя прописала , у меня очередь, ты же знаешь, какое время. И все равно помогу вам». Она прописала нас. И мама рассчитывалась зерном со всеми. И тем хорошо, и нам. И в том же доме жила секретарь председателя горсовета. И вся администрация была на этой стороне, и это тоже за зерно – прописаться. Но когда отец пришел, он же участник войны. Нам на Торговой улице, Благовы такие, это был их дом, третий дом по правую сторону по Торговой. Вот угловой стоит и следующий дом. Там после войны отцу дали одну из комнат. Благовых еще не было. Там жило нас три семьи. В маленьком домике жили. Папе, как фронтовику, дали самую большую комнату. И мы там недолго жили. Отец поехал в город, устроился в ресторан. И конечно, «Астория» есть «Астория». Там иностранцы. И отец стал оттуда и продукты возить, и деньги были. Собирались купить дом. Своего-то нет жилья. И стояла мазанка такая на этом месте, и отцу понравилось, что она рядом с вокзалом. «Денег накопим и выстроим тут новый дом!»
А так получилось, что отец пять лет пожил и умер. У него гипертония, его парализовало. А лечили-то не очень. Он ослеп потом. Вот в 1945 году он вернулся, в 1950 году он умер. А в 1947 году мы домик этот купили. Ну, думали, все. А до этого, когда он работал в «Астории», у него было два знакомых генерала. А у отца еще брат жил в Ленинграде. И он часто ночевал у него. Были делегации иностранные. Когда эти генералы побывали на фронте, вошли в Германию, Чехословакию, Венгрию, они увидали, как этот гнилой капитализм там жил. Когда стали роптать: «С кем вы воевали? А вот как жили люди». Генерал говорил: «Мы придем, а в домах! У нас и во сне не снилось, как у них все было оборудовано!»
Генерал говорил: «Ибрагим, я тебе бесплатно отдаю квартиру. Бери. Я тебе прописаться помогу». Отец приезжает: «Давай!»
А мать: «Нет! Я родилась здесь!» И все. Второй предлагал генерал. А мать: «Нет, не поеду! Я в Любани останусь». И так мы остались. Отец умирает, мать опять за иголку, мать немного поработала. Ну, нужно было работать, и в садике она была нянечкой. И мастерская была на той стороне, шила там. И за иголку. Шила. И вся округа ходила у нее шить. И я помогал, и сестра уже взрослее стала. Ну, я закончил семь классов. Мы сидели переростками по 16-18 лет. Девки уже сидят перед нами. Невесты уже. И мы парни: 17 -й год. В 1949 году я закончил семь классов. Хотел поступить в Арктическое училище, пошел, документы сдал. Приходит ответ, а мне говорили: «И не пытайся. Кто был в оккупации того не берут». Приходит ответ. Даже до экзаменов не допустили за неимением общежития.
И все. Ну, куда деваться. Я только школу закончил, отец умер. Мы в такой нищете остались. Но хорошо, у меня тетка работала в вагонном депо, а у нее муж токарем был. Военные снаряды точил. Ляля ее звали, в Любани и похоронена. Она говорит: «Давай, будешь учеником токаря».
Я устроился, а в 1951 году меня в армию забрали. В 20 лет брали в армию. И попал я в Белоруссию, в Гродно. Работал топографом, учился на топографа. Еще в комсомол вступал. А в комсомол приняли и в пионеры приняли, а в училище нет. Пошел я в вечернюю школу. Там учился и работал. Закончил восемь классов, до армии, 3 года служили, вернулся – опять на работу. Пошел в 9 -й класс. А у меня напарник был, «Да брось ты, 10 – й нужно заканчивать». А я думаю, 10 – й закончу – и в институт. А он: «Пойдем в техникум железнодорожный, семь классов у нас есть, пойдем!».

02
В армии г. Гродно Белоруссия (слева 4-й, 1 –й ряд, сидит)

А там приемная комиссия закончила работать. А Коля у нас был такой. И придумали, что когда придем, то скажем, что мы были на уборочной кампании по путевке. Приходим, секретарь говорит: «А позже не могли прийти!»
А мы говорим: «Такое-то дело, нас по комсомольской путевке на уборку урожая послали». Она пошла, посоветовалась, сказала, что мы хотим поступать. «Ребята, годится, вот вам три дня на экзамены, а сдать надо три экзамена. Математика, диктант и конституция».
А мы по конституции были подкованы, сдали на пятерки, второй – диктант пошли писать. «Ребята, – учительница говорит, – молодцы вы. Тут дневные приходили, так не написали , как вы. Я вам ставлю нормальные оценки. Учитесь, тем более, вечерники». По математике тоже учительница поставила «хорошо». «Что после армии, давайте!» И вот пять лет на вечернем отделении учился. . Как институт. 4 раза в неделю и попробуй – прогуляй. А жил я в Любани, не выспишься. То у тетки оставался ночевать, но все равно учился. Я в Любань последним поездом, уезжал, утром на работу.
В 1958 году я женился, тоже любанская наша была. Она работала в школе, преподавала физкультуру, Нина Николаевна. Жива, Слава Богу, и здорова, 79 лет ей сейчас. Я женился, техникум закончил, родился у нас через год сын. Меня поставили на должность. И я пошел в железнодорожный институт. Пожили мы в нашем старом домике. Мама жива была. Мама говорит: «Давайте будем строить новый дом». Мы с женой посоветовались: «Зачем этот дом? Я еще учусь, и она тоже». И мы решили в кооператив вступить в жилищный. А чтобы попасть в кооператив в Ленинграде, в советское время это было сложно. Это нужно было, чтобы ты работал в Ленинграде, чтобы учился там или закончил. Чтобы не имел своего жилья. Первый вариант подходит, второй тоже. Третий вариант – у матери дом, а значит матери дом и мой дом. А у Нины не было, они жили на Вокзальной, вдоль проспекта. В двухэтажном доме. У нее не было жилья. И я выписался отсюда. И прописался у Коровиных. Они жили на другой стороне. Это моя теща уже прописала, ее подруга. Я платил за прописку 5 рублей в месяц. Тогда это были деньги. Теперь справки нужны были. А в сельсовете сидела Сима Глухова, которая училась со мной в одном классе. Я прихожу: «Сима, слушай, такое дело, ты понимаешь?»
«Что ты плачешь! Какую надо справку?»
«Слава Богу, Сима ты меня выручаешь!»
И вдруг нас приняли в кооператив, в Ленинграде принимают. Мы на двухкомнатную квартиру встали. И приняли наши документы. А там комиссия была, а дом построился. И была жеребьевка на квартиры, и опять мы не подходим. А у меня был друг Юрий, он преподавал физкультуру, он умер уже. А у него тетка работали инспектором в горжилотделе. За жилье работала, бесплатно. Он говорит: «Давай к тете Кате» А чтобы туда попасть к начальству, с ночи надо очередь занимать. А мне как-то стыдно: «Кто я?»
«Но она-то тебя знает». Ну и что. Все-таки сказал ей. Она меня записала. В назначенный день я прихожу в пятом часу. На Невском был Отдел. Я был 59 – й в списке. Но там комната такая. Все раздеваются. И вдруг выходит секретарь и говорит: «Лещенко сегодня будет принимать 60 человек». Но у него те, которые еще не попали с той очереди- 3 человека». Я сижу, молчу. А я 57 – й какой- то. И вдруг выходит секретарь и выкрикивает мою фамилию. А все же – друг за другом. Я пальто снял. Осень была, бросил под стул. И когда назвали мою фамилию, я шмыг в кабинет, и все. А Лещенко такой мужчина интересный: «Садитесь. Какие проблемы?» Я ему рассказал все. Он вызвал кого-то: «Да, вы подходите!»
Идите, туда-то. Дал команду. Я прихожу к председателю кооператива. И говорю: «Все, утвердили!» А остались только однокомнатные на втором этаже. Я жене говорю. А она: «Да вырваться бы из Любани, пусть будет такая!» И вот мы на Ленсовета, у метро «Звездная», получили в 5- этажном доме квартиру. И сын там пошел в школу. А жена ушла из школы сразу после того, как сына родила. И поступила в Институт Кораблестроения. Работала в Общем отделе, инженером была по общим вопросам, это рядом с нашим домом.
Да. Дети есть дети. Первые годы было тяжело. Что мы ели, как голодали. А еще вот что было: за совхозом была малина, и мы идем: мама, я, сестра – малины наберем, кулечков мать наделает, малины положим. Сестра маленькая, я побольше. И к немцам идем менять малину, я сам не иду, сестру вперед. Ну, немцы тоже были разные. Кто хлеба. Кто конфету. Сами мы не ели малину, идем менять. Все несем домой.
Знаете их сколько было, вся Любань, вся округа Ленинградская была оккупирована, Псковская, Новгородская. Вот Малую Вишеру мимо прошли, Павловск, Пушкин – везде были немцы. До Ленинграда рукой подать. Конечно, мы тут и оборванные, и надеть нечего, голодные. Первые годы было тяжело, было страшно на нас смотреть. Но кто попал в Германию, рассказывают, там тоже было по-разному. Кто в лагеря – им выжигали номера, до сих пор сохранились, и кровь брали у детей. Наше счастье, что мы попали в Латвию и мама шила на машинке, До сих пор станок от машинки стоит. Машинка уже сломалась.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь

Фото

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю