Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Родилась я в деревни Григовщина, около Любани. Папа был партийным, он вступил в партию, и мы переехали в Любань. В школу пошла уже в Любани. Папа был директором совхоза Любань, мама не работала. Папу с первого дня войны взяли на фронт, мы остались с мамой. Папа всю войну стоял под Мгой, а его брат работал на Ижорском заводе, который эвакуировали в Сибирь. Папа писал письма, что приходится тяжело, приходится стрелять по Любани, может быть, попадают в своих. Днем идешь, и со стороны Шапок звук шипящий – хлоп! Многих убивало: ночью бомбили и среди белого дня. Немцы стояли в Любани – наши бомбили. Наши знали, что немцы живут в домах, и бомбили их. У нас окопы на огороде были, мы ходили туда. Как-то раз не пошли. И вдруг среди ночи, будто все окна вскрылись, словно крыши нет. А это, оказывается, бомба рядом упала. Это было летом 1941-го. –
В Любани у нас был свой дом. Мне было 14 лет, когда война началась. В феврале исполнилось, 1941-ого. Я окончила шестой класс. Летом, когда война началась, стали организовать уличные дежурства: ищи, куда бомба упадет, чтобы погасить. Я еще маме говорила: «Мама, я буду дежурить!» А так интересно смотреть, когда самолеты летят: жива останешься или нет? Детей-то мало было, в основном такие, как я. Мне интересно было, а другие взрослые, если бомба упадет, да неразорвавшаяся, то они бегут оттуда, чтобы пожара не было, это только ночью. Мы не очень боялись, как-то не соображали, что это такое – война.
А потом, когда Любань начали бомбить, вот тогда до нас, до детей, стало доходить, что бомбят, люди умирают. Они бомбили больше железную дорогу. Мы туда бегали, смотрели составы эвакуированных, из Ленинграда. Составы в Любань везли разбомблённые. Вот это мы смотрели. Один раз было, мы побежали, ну, дети же, передают друг другу: «Пошли туда, пошли сюда!». Нам было не столько страшно, сколько интересно. Пока до нас не дошло, что такое война. Состав был полный народа ,эвакуировали из Ленинграда, и тела лежали даже в деревянных двухэтажных казармах, которые стояли у самой, самой линии. Не убраны были. Ну, потом-то убрали. Бомба упала прямо в этот эшелон. Может быть, 2-3 вагона разбомбило. И люди из этих вагонов были выброшены наверх.
У нас у вокзала был сквер, там липы стояли столетние, наверное. И там столько воробьёв было! Бомба как ударит! Мы подбежали, а там столько воробьёв лежало, даже на деревьях. И эти липы разбомбило. В общем, было страшно…
Вот тогда к нам пришёл страх и мы поняли, что такое война. Но пока ещё немцев не видели и не так сильно боялись. А вот потом уже… Было страшно.
Встреча с немцами у нас получилась так. Мамин брат, лесник, сказал: «Я за вами приеду, отвезу вас в лес, там и отсидитесь». Мы в избушке сидели, она большая была, как дом настоящий. И когда немцы заняли деревню, они сообразили, что здесь кто-то есть, приехали сюда, стоят и говорят: «Вы здесь укрываете партизан, уходите все отсюда, иначе мы тут все сожжем!” Ну, мы и поехали обратно в Любань.
Немцы пришли в Любань 25 августа, жарко было. У фашистов или танкистов была такая черная форма – бравые ребята. А были и пожилые солдаты, с лошадьми, обозники. Так они жалели наших детей, подкармливали. Еще они говорили: «Вашего Сталина да нашего Гитлера бы вот так вот лбами!».
До война церковь любанская была закрыта, там склад какой-то был. Немцы же религиознее были, чем наши в то время. Они быстренько очистили эту церковь от хлама. Моя мама с детства пела на клиросе. Когда они поженились, а папа был коммунистом, он запретил ей петь. Ну, мама и стала ходить в церковь. Так и пела там, пока нас не вывезли. Туда много народу ходило. Заманивать не надо было. Пожилые все ходили.
Во время войны в школе учились только начальные классы. Школа была на Советском, где Монастырское подворье. Мой брат пошел, а я уже обучена была. Он сходил день или два, приходит и говорит: «Мам, не пойду больше!» Она ему: «Иди, сыночек, там ведь паек дают». А детям давали паек какой-то. «А почему ты не хочешь идти?» А он отвечает: «Там поп» То есть там преподавал поп божий закон, больше мама его не уговорила, не стал ходить.
Был дом отдыха для немцев, который еще недалеко от нашего дома находился. С фронта пришлют их, вот они отдохнут несколько деньков – и обратно. Немцы на отдых приезжают, злые все, хмурые. Боялись. Взрослые еще говорили: «Значит, у них что-то случилось». И когда они срок то отдыхают, так им не хотелось обратно идти! А помню когда в первые дни они шли через Любани на Шапки, говорили: «Мы ужинать будем уже в Петербурге». А нам как-то не верилось, немцы и в Петербург, что они говорят?
Папа писал брату после войны. Папа освобождал даже Любань! Пишет, что от дома остались лишь одни дрова. Он брату писал в Колпино. Помню, как читали все эти письма. И он всю войну шел, потом его ранило, и в 1944 его привезли в ленинградский госпиталь. Там он и умер.
Пропитание мама находила. Зима для пропитания хороша была тем, что фронт близко был, лошадей убивали, а у них лошади такие большие были. Женщины ходили за кониной, а до войны конину ели только татары, они свинину не ели. Мама в первый раз принесла и говорит: «Ребята, будете конину есть?» Тоже ума-то… Мы: «Нет, не будем!» Потом ее научили: мясо намолола, котлет наделала. Говорит: «Вот сегодня котлеты дали, сама смолола». Мы так их уплетали, а мама сама не ела. Спрашивает: «Что, вкусно?» Мы и забыли, что это конина. Еще огороды сажали. Немного картошки, ну еще там что. У нас одна была женщина, у нее ребенок грудной был, ей помогали: завернет ему в марлю жмых и сует в рот вместо сиськи. Выжил, до сих пор жив. Ну, она сама такая полная, может быть и он в нее.
В нашем доме была аптека. У нас была 4 окна, в одной половине мы жили, а половину занимал склад аптечный, немецкий. И такой хороший был кладовщик, не злой. Маме он давал сахарину. У них вообще не было сахара, а сахарин – это таблеточки такие. Мама рассказывала, что были уличные уполномоченные, они должны были к немцам ходить, те им приказывали следить, так как они боялись очень партизан. Их немцы сами назначали.
Знаете, у нас были люди и хорошие и плохие. Мы с нашими соседями ругались. Немцы пришли, а те стали говорить, что мы плохие. Немцы говорили, что не так страшны немцы, как вы сами друг для друга делаете. Когда зашел разговор об эвакуации, мама уличному уполномоченному говорит: «Мы уезжать-то не будем, пересидим. Нас в лес увезут, а наши приедут, и мы обратно сюда вернемся». А он ей: «Немцы здесь никого не оставят, уезжайте” Уполномоченный хороший был, мамин родственник. Мы узнавали, что что-то случилось, когда немцы возвращались злые и хмурые.
Как-то шли мы с братом мимо церкви, а там лежит гора, покрытая брезентом. И давай мы спорить, он говорит: «Дрова». А я говорю: «Покойники!» И вот видно стало головы, лежали они ногами к церкви, головой сюда, это немцы были. Там были сплошные могилы, красивые памятники, и вот все памятники срыли немцы и похоронили всех своих сюда. Они ставили березовые кресты (около церкви все было в березе), а наши пришли и все сравняли
На шоссе Москва-Ленинград стоял памятник Ленину, этот памятник немцы убрали и поставили туда виселицу. Мы на празднике были года три-четыре назад, там мужчина рассказывал, как наши продукты украли из машины, за это их на мосту повесили. Это в Любани было. Украли из немецкой машины. Немцы сами не воруют, думали, что и мы не станем, машины и не закрывали. А мы ведь голодные. Ребята видят, что охраны нет, взяли и утащили, как рассказывал мужчина.
Помню, у нас учитель физкультуры был – Ревинский Андрей Васильевич. Война началась, весь 10-й класс ушел в партизаны, а он был командиром отряда. Они далеко от Любани не уходили, они немцем очень сильно мешали, а те не могли их никаких поймать. А потом кто-то их выдал, и командира повесили. Самое главное, наши сами выдавали. Очень плохая обстановка была, люди выдавали друг друга. Каждый хотел сохранить свою жизнь. А там под Мгой фронт был. Когда Власов-то предал всех, наши прорубили коридор и прорывались по болоту. Шли по трупам, все голодные: передние падали, а задние по ним шли.
В 1942 узнали, что лагерь оборудуют . В Любани, где железная дорога, за двухэтажными казармами, был раньше парк. А немцы там сделали лагерь. В Любани были только военнопленные. Мы жили на крайней улице. И вот зимой возили пленные что-то на лошадях. Наша улица последняя, и был там кустарник. А весной оказалось, что пленные возили мертвых пленных. Мама рассказывала, что они ходили смотреть и ребятишек просили, может, отца найдут. И мы пошли, там ручейки текут, весна уже , а мы перешагивали через эти трупы, смотрели, нет ли папы. Страха не было. Приходим и говорим маме: «Там папы нет». Трупов много было. Там же и Власовская армия была, умерших даже не хоронили. Туда пошли женщины, и я у мамы просилась, думала, там папу увижу. У женщин у самих есть нечего было, но что-то насобирали. Мы еду им через дырки просовывали, хлеба. Если заметят, то нас отгоняют. Так как это было лето, то никаких бараков не было, все было за колючей проволоке. Может быть, на зиму и сколотили. Я только летом ходила. Их не хоронили, их просто кидали. Было в лагере человек 100. Казалось, что много. Они лежали, уже не ходили, кто раздеты, кто без обуви.
В Любани было много татар. Но их немцы не трогали, а евреев наоборот. У нас в классе были девочки-евреечки. Помню, когда война началась, стучится уличный уполномоченный: «Егорова, возьмите эвакуационный талон!» Мама взяла: «А что с ним делать?». А он: «Иди , получай продукты!» Мама пошла, а все магазины разграблены, все брошено, все валяется, мешок с мукой стоит. Мама спрашивает: «А где продукты-то получить?» А ей говорят: «Да вон, бери». Мама попросила одного мужчину помочь, они взяли его на двоих. Вся власть уехала, в городском Совете печати валяется, все валяется, А уже поезда не ходили, мама приходит, а мы спрашиваем «Ну скоро поедем- то?» мама отвернулась и говорит «Никуда мы не поедем, все нас бросили» ну и остались.
А еврейские семьи уехали. Я тех одноклассниц встретила после войны, они сказали, что были где-то в эвакуации. Вовремя увезли, порадоваться за них можно. А татар, цыган они не трогали. Ходили цыгане, плясали перед немцами – и никто не трогал их.
А вешали в основном молодых, виселица была в центре, и мы сразу все узнавали. Сгоняли смотреть нас. И мы видели, как вешали. Больше за воровство, а девушку одну повесили за связь с партизанами. Были определенные команды со свирепыми выражениями лиц. Им ничего и говорить не надо было, одного выражения хватит, чтобы встать и пойти. Не соображаешь, куда тебя, а иногда и не говорят. Иной раз люди уходили и прощались. Мы сами ходили. Плакали люди, а немцы заставляли смотреть. Подставляли ящик, у приговоренных никакой истерики не было, они уже измучены настолько, что сил не было. На моей памяти за три года человек десять повесили, не больше. Может быть, кого они и убивали, но не вешали, не делали это публично. Держали их перед казнью в депо железнодорожном.
Бомбили нас в 1943 году уже и англичане. Потом и наши бомбить стали, пошли слухи, что скоро нас угонят. Всех на лошадях везли. У церкви, у ограды все сидели, ждали, когда состав подойдет. Брат маме говорит: «Первыми поедем» и мама послушалась его: знакомая наша даже козу увезла, а потом битком всех пихались.
Я не помню, как мы попали в оккупацию, но нас везли-везли…
Под другой эшелон, который вез наших родственников с Гатчины, партизаны заложили бомбу, они думали, что идет воинский эшелон. Зима была. Ох, как бедные партизаны были недовольны, ведь им кто-то сообщил, что идет эшелон с людьми. Они вынули мины, двери открывают, а там полно детей. Это было в 1943, зимы рано начинались. И вот, пришлось всех этих бедных людей взять в партизанских отряд. Столько людей, с детьми, холодно, что с ними делать? У моих родственников, пятеро детей было. Взрослые, двоюродные сестры 1925 года и 1927 года, эти даже чего-то делали. Я говорю: «Что, даже с автоматами ходила?». Она говорила, что ходила. Одна сестричка 1939 года в этом лагере партизанском, туберкулез схватила, и в Тосно когда приехала, умерла быстро.
В Латвии мы были в городе Митава. Смотрели, какие мы работники. Брат коров пас, мама по хозяйству. Помню, уже в 1944 пас коров и уснул, а коровы пошли есть то, что им нельзя. У них животы разбухли, как только они не подохли все… Хозяин ругался сильно. Потом мы уехали от этих хозяев в город, там немцев уже не было. И маму взяли в хлебопекарню работать. Потом уже, когда наши пришли, нам солдатики говорят: «Поживите здесь, у вас там нечего нет, все сожжено». А мама: «Хоть на пепелище, но домой».
Прибалты тоже радовались, что наши пришли. Моя мама ездила на суд, как свидетель, что хозяин не эксплуатировал людей, она говорит, что он хороший был, рассказала как все было.
Одним из самых страшных дней стал тот, когда немцы с закатанными рукавами шли через Любань, а мы все думали, что папа в Ленинграде, думали, что его убьют! А радостный – когда мы приехали домой, хоть и на пепелище. Мы были голодные и холодные, но все равно дома.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
