Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родилась в деревне Дроздово, тогда это была Новгородская область. Родители из крестьян. Мама из Дуброво, а отец их Дроздово. Отец смолоду стал работать на железной дороге и уезжал в Питер. Мой дедушка – дроздовский, помог дом построить, он был лесником. Бабка моя была председательницей колхоза, звали ее Дядькина Мария Трофимовна. И до войны она была председателем и после войны. Всю жизнь проходила босиком. Я еще говорила: «Какие раньше были люди, председатель вроде!» У нее своего платья не было, ботинок своих не было. Как в Тосно надо было ехать, то по деревни пройдется: кто платье даст, кто обувь, кто платок, кто пиджак. Семья огромная была – 7 детей их было. Было всего одна миска, из этой миски вся семья хлебала суп. Семья председателя. Из этой миски также кормили корову, свиней, кур. Намоют на речке, а потом семья ест. Такие вот председатели были.
Дед лесником всю жизнь был, и мама все ругалась, что был лесником и не мог сыну родному лес новый достать. Где-то какой-то старый сарай был срублен, и вот из него построили дом. Приехали в Любань в 1939 году. Мне было около трех лет. Мама говорит, что мы радовались. Отец работал, мама не работала. Нам для начала жизни дали телку, и вот мы построили дом. Отец любил очень меня, мама все вспоминала: придет с работы, сядем мы у канавки, а он и говорит: «Маня, как хорошо жить-то! И Тасенька у нас такая уже большая, и ты у меня такая хорошая хозяйка».
Отец работал на Ижорском заводе, в транспортном цехе. Когда началась война, их оставили. Бронь дали. 20 августа 1941 года их отпустили в последний раз домой, чтобы они сообщили семьям о том, что их переводят на казарменное положение. Когда они ехали с ночной смены 20 августа немцы уже бомбили вовсю. Они ехали в последний раз домой, и между Рябовым и Георгиевским их состав разбомбили. Самолеты налетели и стали бомбить, тогда поезд всегда останавливался, и все пассажиры выскакивали и убегали. Вспоминала отцова землячка: он схватил ее за руки и говорит: «Побежим, Маруська!» А там заросли были, она зацепилась за корень и упала, а он успел проскочить и попал под снаряд. Когда самолеты отбомбили, стали его искать, нашли без головы. В Любань привезли только остов поезда: ни стен, ни дверей – ничего не было. Убитые в тамбуре накиданы – только ноги торчат. Мама отца по носкам и узнала. На следующий день его хоронили. Машин не было, приехал дед на лошади, и мы на телеге его повезли. Не знали, как довезти, ведь везде бомбили.
После этого немец подходил уже близко, и мама боялась здесь оставаться одна. А у них в Теремной горе была старшая сестра, и они решили уйти из Любани, так как там сильно бомбило. Я хорошо помню эту дорогу, как шли пешком. Мама вела корову, а я бежала рядом. Еще соседи наши пошли. Она тогда попросила старшего брата, чтобы он отпустил бабушку с нами. И вот с бабушкой мы шли пешком, отдыхали в кустиках. Это август был. И когда мы пришли, сказали, что немцы уже в Любани. И мы до осени жили там, а потом мама сказала, что нужно возвращаться, сохранять свой дом. Пошли разговоры, что жгут дома, и она вернулась в Любань. Немцы занимали целиком комнату, а кухню занимала большая печка, и мы спали втроем в спальне. Но они менялись, у нас был как пересылочный пункт. Мама стирала на них белье, чтобы они хоть мне давали что-то, хотя говорили, что и у них ничего не было. Мама с бабушкой и крапиву, и лебеду ели. Единственным спасением была корова, но давала немного. Немцы корову не трогали: у кого маленькие дети, они коровы не тронут. Ни кур, ни свиней – нечего этого не было. Мама ходила под снарядами колоски собирать, и вот с этими крохами бабушка пекла лепешки из крапивы. У нас огород был, это спасало. А эти лепешки я не могла есть. Когда мы были в Латвии во время наступления наших войск, корову ранили в вымя.
В Латвию нас угнали в октябре 1943 года. Очень бомбили нас. То русские уже бомбили. Сначала прятались в подвале, бояться было некогда: в подвале темень, а я в подвал первая. А потом уже спасались в окопе. Нам не сразу сказали, что в Латвию поедем. Вывозили по улицам. Мама попросилась с сестрой вместе уезжать с одной улицы. Две недели ехали. Для всех, у кого были коровы, был отдельный вагон. Кто припас, носил туда сено, на остановках хозяйки бегали поить и доить. Как Псков миновали, изменился даже лес. Там такой сухой, чистый. А у нас такой прутняк. Нас жители хорошо встретили. В Бауске. Когда мы пересекли границу, нам приносили хлеб и молоко. Мама говорила, что нигде не кушала такого вкусного хлеба. Сначала нас привезли в другой город, выгрузили в огромный сарай и повезли в баню. Бабы, мужики и дети – всех в одну. Нас накормили первый раз, а потом нас куда-то повезли. Я помню темную осеннюю ночь, звездное небо. В Риге нас выгрузили, приехали хозяева, они ходили и выбирали, какую семью взять. Мы – бабушка старая, мама и я ребенок. Нас везла дивчина, она была в мужских брюках, и мама говорила: «Куда нас тащат?» А эта дивчина то вскочит на телегу, то идет пешком. Мне запомнился гул проводов вдоль дороги. Так мы доехали. Поселили нас в домик для работников, в одной половине мы, а в другую соседей. Везде пусто, нигде ни деревца, ничего. В основном поля на бугорках. В комнате и плита большая, и кровать на досках.
Мама кем только не работала. Они поняли, что она деревенская: она и пахала, и стирала, и за скотом ходила, зимой, когда непогода, она пряла. Она делала все. Бабушку особо не заставляли. А я ягоды убирала, нас заставляли. Там девки, их работницы, и хозяйка требовала, чтобы они пели, чтобы не кушали ягод. Питались так: немцы нам с бабушкой давали пайки какие-то, а маму кормили хозяева. Мама рассказывала: мужики на хлеб сало намажут и едят, а первое всегда готовила самая старая хозяйка. Мама ее не любила. Она жили на 2 этаже. Она только и следила за всеми. Мама чуть ли не с 4 утра послана пахать на лошади, и не дождешься, когда привезут этот завтрак или обед. Жарко, все голодные, обессиленные. Хозяева говорили, что она хороший работник.
Тут мы прожили полтора года. Наши наступали, столько всего было… За ночь мы переходили из рук в руки по три раза. И когда здесь фронт проходил, в хозяйском доме был госпиталь, мы уже жили в хозяйской комнате, и один из работников стал председателем колхоза. Потом в 1945 году нас на станцию свезли на лошадях, и неделю мы ждали погрузку в вагоны. Когда мы приехали в Любань, были в ужасе от того, какая была и какой стала. На нашей улице еще порядочно было домой оставлено, а вот на соседней вообще нечего не осталось. Все разбито. Вот они здесь жили. Мы приехали, а у нас в доме нет стекол, все строители забито фанерами. Порог в нашем доме в кухне пришлось сменить. После войны мы уже в 1 класс пошли, он был разнородный. В железнодорожную школу принимали только тех, кто работал на железной дороге. Сначала ходили туда, где была пекарня, на Загородном, там школа была. По грязище бегали, в маминых сапогах 38 размера. Как урок физкультуры – учитель выставит в класс, а меня все вперед выдвигают. Классы-то были по 40 человек. Я была в классе под буквой «Г». Потом нас перевели на Московское шоссе в деревянный дом, потом на Белую дачу, а потом в 4-м классе построили городскую школу, потом мама вышла замуж за железнодорожника, меня перевели в железнодорожную. А так мы где только не мотались. Там я кончила 7 классов и потом пошла в городскую школу, чтобы полностью закончить 10 классов.
Мама после войны ездила в Латвию. Что мы могли в Латвию из вещей возить? Не было ничего. Гвозди закопали в чугунки, после войны приехали – все выкопано. Когда мы уезжали в Латвию, мы единственные кошку дома оставили. Мама обернулась, а кошка на окне сидит. Оставили там, примета плохая – возвращаться. Мама взяла швейную машинку и кухонный столик – и все. Мама говорит, был у немцев порядок при загрузке. Пока грузили в вагон, таскали постельное белье. Матрас тогда из соломы был. Немец, который у нас в вагоне был, маму наругал, что она меня одну оставила, сказал, чтобы на руках носила, чтобы не потерялась. А были и другие немцы. Один офицер жил в доме и такой был противный. Зима, мороз лютый – он в туалет не ходил, он открывает дверь и все. Выкатится и прямо в коридор нужду свою сделает. Польские были части, злой народ был. Польские части нехорошие были.
