< Все воспоминания

Трусов Юрий Васильевич

Заставка для - Трусов Юрий Васильевич

В госпитале у меня была функция, как теперь говорят, психологическая. Там в палате человек двадцать раненых было. Я должен был у каждого посидеть. Причем эту задачу мне отец поставил. Я-то все для него старался, а он говорит: «Нет, ты вот давай там…» Я помню, лежал один человек, весь забинтованный, у него только одна рука была не забинтована, а для рта дырка была. Я к нему приходил, садился, он руку клал мне на голову, и всё. Говорить – ничего не говорил. Я сидел, пока кто-нибудь из раненых не подходил и не говорил: «Ну ладно, всё». А я не знал, как его руку снять, и все сидел.

Говорит Трусов Юрий Васильевич

Никто из нас не вечен. И ветеранов с каждым годом становится меньше и меньше. Помогите  нам  СОХРАНИТЬ  истории   жизни  и донести их детям.

Помочь можно здесь.

Я – Юрий Васильевич. Мама моя – Трусова Елена Алексеевна, девичья фамилия Данилова. Родилась она в 1908 году, 24 мая. Поэтому ей было в то время тридцать три года, молодая. Отец у меня в 1904 году родился, Трусов Василий Антонович. Отец был на начало войны военным, в Ленинграде служил. потом он ушел добровольцем на фронт, то есть он служил, если мне память не изменяет, в « Главном картографическом управлении военно-морского флота», эта организация была штабная. Но звание у него было не высокое – капитан, поэтому он не относился там к верховному командованию. Тем не менее, это штабная организация была, но он, буквально на третий или четвертый месяц начала войны написал заявление и пошел в действующую армию и дальше воевал в действующей армии всё время

2
отец Трусова Ю.В. – Трусов Василий Антонович 1942 год

А мать работала на Адмиралтейском заводе, тогда он назывался «Завод имени Андрея Марти», но после войны, в силу определенных процессов, которые в коммунистическом движении стали проходить; Андрей Марти стал ренегатом, поэтому завод стал адмиралтейским, каковым он является до сих пор уже – «Адмиралтейский завод».
Жили мы сначала на улице Маквина и Декабристов, на углу дом-сказка был. Это дом – один из первых домов, в которые бомба попала. Никого там уже не было: нас переселили сначала в дом напротив, временно, а потом на Мойку, 82. Там комната у нас была на втором этаже. Это все еще до начала блокады происходило, а вот когда началась блокада, там сказалась роль моей матери большая, ну то, что я живой остался – это только заслуга матери. Я думаю, моей заслуги там никакой нет, жить хотел – это единственное.

4
Мать Трусова Ю.В. – Трусова ( Данилова) Елена Алексеевна

Мне было три года, четвертый год пошел, когда началась война. Ничего я в тот момент не понимал. А мать уникальным человеком оказалась! Она всех родственников собрала, и все переехали жить к бабушке, на Фонтанку, по сути дела напротив Адмиралтейского завода, у Калинкина моста. Там были эти знаменитые питерские квартиры: двадцать пять метров коридор, в одном конце коридора кухня, в другом конце коридора туалет, а направо, налево – комнаты. Там у бабушки было две комнаты: из коридора приходишь – там два с половиной квадратных метров прихожая, потом кухонька метров шесть квадратных и комната, метров, наверно, восемнадцать квадратных. Все родственники туда съехались, свезли детей: две мои тети, три сестры двоюродных и я. В кухне у нас стояла буржуйка, труба в окно. В комнате были матрасы на полу и одно одеяло большое. Кроватей не было, а просто весь пол был закрыт матрасами, и одно одеяло. Дети все там жили. День мы проводили под одеялом, потому что в той комнате печки не было, и выбегали на кухню погреться и поесть. Там буржуйка была: представьте себе трубу стальную большого диаметра, отрезанную сверху до низу. Она высотой, примерно сантиметров пятьдесят, конфорка, внизу печка – туда дрова кидают. Труба железная в окно выставлена. Это специально их такими делали. Их так и называли – буржуйка. Почему слово буржуйка, я не понимаю, но она называлась – буржуйка.
Она примерно диаметром была сантиметров тридцать, высотой, наверное, метр сорок – не больше. Вот спасла она нас, эта буржуйка. Она тепло давала, нагревалась быстро – мгновенно, готовили на ней, а больше не на чем было.
Труба обычно шла по комнате определенное расстояние. Обычно буржуйка ставилась в центре комнаты, а труба шла и давала тепло в комнаты. Первые печки стали делать на заводах, а потом – я не знаю. Знаю, что мать привезла печку с завода, с Адмиралтейского. Там, значит, стали делать эти печки, и в первую очередь, их делали для работников.

Сначала голода как такового не было, он наступил где-то в декабре, после того, как Бадаевские склады сожгли. Моя мать ездила туда, землю копала: там сахар горел и вот этот горящий осадок в землю пропитывался, и потом туда ездили, копали; в том числе и моя мать. Сначала ездила, а потом пешком ходила, потому что ездить в городе не на чем стало. Она привозила эти куски земли сладкие, а мы эти куски в чай кидали. Это для нас была драгоценность! А работала мать через дорогу; тетки мои тоже через дорогу. И вот так оказалось: дом, работа – всё рядом, дети все вместе, печку одну нужно топить, Всё, что выдавали на питание или если кто-то где-то что-то купил – всё в один «котел». Если бы этого не было, а продолжали бы все жить по разным квартирам, комнатам, – квартир тогда у нас ни у кого не было, комнаты были, – я уверен, что не выжили бы. Например, меня взять, я бы так оставался, можно сказать, на сутки один, на Мойке. Кто бы там обо мне заботился? Понятно, чем бы это кончилось. А так, бабушка за нами смотрела, за малышами.
И мать у нас в этом отношении! Её слово было главным, она принимала решение, сколько из запаса неприкосновенного съесть.
Потом совсем плохо стало. На детей было 60 грамм хлеба всего. У меня врезалось в память, что бабушка отрежет маленький кубик – это тебе на весь день хлеб. Всё! На весь день! А сестренка – раз, и проглотит весь кусок сразу. Потом плачет все время. Я-то как-то так: отщипнул, в рот положил, и не поймешь, то ли жуешь этот хлеб, то ли сосешь.
Все равно, мало ели. Какое-то время дрова были, кора березовая была. Бабушка кору отдирала, молола на мясорубке кору и делала лепешку на воде. Фонтанка напротив была, ходили прямо на Фонтанку с ведром. И вот, бабушка делала лепешку такую из березовой коры. Ели эти лепешки, жаренные на масле типа машинного. Сейчас эта лепешка в горло, наверное, не полезет. А в то время ели!
Студень из столярного клея варили. От дедушки остались запасы, он с обувью любил возиться, с мебелью. И у него остался столярный клей, а бабушка из него варила студень. Я его есть не мог. Все его ели, а я не мог. Из-за этого я был плохой, мне нужно было дать чего-то другое, поскольку я не ел столярный клей. Воду доливали, потом он застывал, что-то еще с ним делали, он получался похожим на такую водянистую массу. Очень противно, жутко! Вы знаете, как пахнет столярный клей? Вот, его варили, и он получался как студень. Что туда добавляли, я не знаю. Был такой тяжелый период, когда было особенно тяжело, особенно детям. Вот мать пошла на рынок, за сахаром, купить сахара и попала там под бомбежку. Она рассказывала – продавали в кулечках сахар. Она говорит: «Решила, лизну- ка я немножко; один раз лизнула – сахар, второй раз лизнула – соль». Вот что в то время можно было на рынке купить. И поэтому, вместо сахара, она тогда домой принесла соль, сверху чуть-чуть посыпанную сахаром. А платили же за это, отдавали всё, поэтому тяжело было.
Один раз у нас праздник был, потому что отец с фронта приехал. Он привез паек. Там же знали бойцы, что у него семья, у командира, поэтому он привез еду, Мать сразу паек отобрала, разложила, сказала: вот это – на эту неделю, а это – на следующую. А что привез-то!? Два куска сахара, две банки консервов, если мне память не изменяет, и буханку хлеба он привез. Так вот это всё было растянуто на два месяца! Два месяца это было дополнительным пайком!
Один раз отец приехал и привез какой-то «Дикстрим» – это клей, которым карты клеят, и рассказывает: «Из него получается кисель. Но вы не ешьте, там опыт поставили – мышей накормили…» У нас наварили киселя, бабушка наварила. Ждали, ждали, ждали, ждали! Наелись все! А отец прибегает, говорит: «Нельзя есть, мыши сдохли!» А мы не сдохли! Выжили, тоже благодаря этому киселю! Но могу сказать одно – моя мама в то время была главной. Она в то время определяла, по сути дела, как нам жить, что есть, сколько есть, чего и так далее. И её твердость; она и к себе беспощадна была, твердость, я считаю, она и помогла. Не только я выжил, но и сестры мои двоюродные выжили, и все выжили. Она сумела это сделать.
У нас был очень тяжелый момент, когда прорывали блокаду. Вдруг мы получаем извещение, что отец без вести пропал при операции «Искра». В то время «пропал без вести» – это было всё! Тогда говорили, что уж лучше бы помер, чем без вести пропал. Государство помогало тем, у кого родители погибли. А «пропал без вести» – всё! И мы два с лишним месяца не знали, где отец, что с отцом? Официальная бумага пришла, что «…пропал без вести при форсировании Невы…», и всё. И вдруг открытку от отца получаем, треугольничек знаменитый! И тогда еще мать говорит: «Ну вот, отец с того света прислал!» Разворачиваем, а там дата стоит: «февраль», посмотрели, а он в госпитале лежит! Его руку разрывной пулей ранило, и он лежит в госпитале. И через весь город: с Фонтанки на Набережную Ждановки, мы с матерью пешком туда ходили к отцу. Там меня оставили; три дня в госпитале я жил, в палате. Меня там прятали раненые, сестры кормили, пока главврач не пришел, не увидел меня и не выгнал. Но меня там покормили! А отец уже в марте снова пошел на фронт. Его в сорок четвертом году опять ранило разрывной пулей. Он уже до конца войны в госпитале лежал.
И всё равно, все на матери было, все на матери. После войны отец долго на работу не мог попасть, у него нога не заживала до самой смерти, раны не заживали Они его и на тот свет в сорок восемь лет отправили.

5
Ленинград 20.05.1942

Мать работала в войну телефонисткой на адмиралтейском заводе. Кто не знает сейчас – это коммутаторы были. Я помню хорошо – у неё номер восьмой был. Были автоматы такие – звонишь, набираешь, если восьмой отвечает – то это мать, если другой отвечает, то говоришь: «Дайте восьмой». Переключат восьмой. И она долго работала телефонисткой, а потом она перешла в пожарную охрану завода работать, но тоже она была на коммутаторе пожарном – специальный пожарный коммутатор. Она так до конца дней своих работала, пока на пенсию не ушла. Она работала на « Адмиралтейском заводе» все время. Там, в основном, женщины работали. Девушки в то время на коммутаторе не работали, они медицинскими сестрами были или еще где-то, вот. Мать в этом отношении женщина конечно уникальная. Я её помню уже в старшем возрасте более – у неё начинает поясница болеть – она идет стирать. В то время как стирали ? Корыто, доска, и стирать. Я говорю: «Мать, ты чего?» – а у неё слезы на глазах, а она стирает. Так вот, через силу очень много побеждало.
А когда блокаду сняли, мы вернулись на Мойку. У нас одна комната была, а всего там было пять комнат. И вместе с нами там еще три семьи жили. Конечно, наша комната была полностью разгромлена: шкафы, книги – всё сожгли. И трудно было людей обвинять в этом!
Там жила семья, сейчас не помню их фамилию, но он – художник. Во время блокады он все время ходил рисовать. К сожалению, я не знаю, где его работы. Но то, что после войны, когда мы приехали, он показывал альбом блокадных зарисовок! Потом рассказывали, что его задерживали, приводили часто, обвиняли, что он шпион, а потом, увидели, что он рисует и ему бумагу специальную дали. А вот где рисунки сейчас – я и не знаю. Сейчас бы это была ценность величайшая, как память! Потому что это – свидетельство живого человека, который рисовал то, что видел.
Отец собирался нас эвакуировать, еще до того, как добровольцем в действующую армию пошел, он собирался. Мать наотрез отказалась эвакуироваться, А вот я потом, отрывочно так помню, что в какой-то период она согласилась. Но уже всё, уже больше было нельзя. Сейчас детскими воспоминаниями пытаешься вспомнить, что они что-то там ругались, что-то там еще… Сейчас уже мать не спросишь, отца не спросишь, но факт тот, что мы остались в городе.
Летом сорок второго года, когда солнце стало появляться – все на улицу потянулись. А в основном там на каждый кусочек земли пыталися посадить. Во-первых, всю крапиву съели, лопухи съели! Сажали только какую-нибудь траву. Я знаю, что «Вира» – наш знаменитый институт растениеводства, – они семена сохранили. Они давали для больницы, для госпиталей. У нас был газон, бабушка там что-то сажала. Бабушка покажет листик, скажет: «Идите, собирайте травку такую». Вот, крапиву рвали, лопухи рвали, что-то еще, а потом она с этого варила похлебку какую-нибудь.
А игры какие были? Или вы только искали, что поесть?
– Игры? Я, честно говоря, не помню, какие у нас были игры. Если и были, то либо в еду, либо прятались то от бомб, то еще от чего-то. Делали из бумаги или еще из чего-то «еду» и менялись. Такие игры были. Первая игра, по-моему, в сорок четвертом году уже, когда блокады не было, появилась. Мать шахматы сделала из гильз, которые отец оставил, из катушек, и научила меня в шахматы играть. Я, кстати, потом в шахматы постоянно играл. Это моя любимая игра – шахматы. Как я сказал, игры все были связаны либо с едой, либо от бомб прятаться: кто больше зароется под одеяло, что бы бомба не достала.
– Ну а в школах не было никаких кружков?
– Да какие школы?! Я в школу пошел только в сорок пятом году! Я после блокады очень слабый был, я пошел в школу в сорок пятом году. Эта школа, если мне память не изменяет, была на Фонарном переулке. Я заболел. И до середины апреля проболел. Я очень тяжело болел: надо было в сорок пятом году меня куриным бульоном кормить, лекарства , витамины доставать ! И доктор звал меня «золотым мальчиком». Поэтому я первый год, по сути дела, не учился. Но когда меня решили на второй год оставить в первом классе, тут отец, – он уже из госпиталя выписался, – взял меня за руку, пошел в школу к директору. Они с ним на одном фронте воевали. И я в первом классе сдавал экзамены. Я сидел в коридоре, отец там с директором о чем- то разговаривали, сначала очень громко, кричали, отец палкой стучал там, потом смотрю -тихо, потом выходит отец и говорит: «А ну-ка пойдем! Экзамен будешь сдавать». Мне директор школы дал газету, а со мной занимался отец, он меня учил писать, читать. Я прочитал газету, заголовки, я и остальное смог прочитать: все, что мне дали – я прочитал. Я получил по всем предметам тройки, а по поведению пятерку и меня перевели во второй класс. Но если, допустим, с математикой, литературой нормально, то чистописание для меня был тяжелый предмет, потому что, в первом классе, я руку себе не настроил. Потому что, помните, были перья – восемьдесят шестое перо. Надо было ручкой макать в чернильницу – где толсто, где тонко. Вот это у меня было очень плохо, это чистописание, тяжело было.

– А Вы бомбоубежище помните?
– Не ходили мы в бомбоубежище ни разу. В доме, в котором мы жили, бомбоубежища нет. Потом мои мама и бабушка были очень сухи в этом отношении. Бабушка говорила: «Если не судьба, то и в бомбоубежище грохнет. Если судьба, то и так останемся живы». ». И в этом еще больше укрепились , когда дом взорвался, в котором мы раньше жили, а нас там никого не было.
– А что Вам больше всего запомнилось?
– Когда мы на Мойке жили, у нас крыльцо было над парадной, а наши окна на это крыльцо выходили. Я из окна вылез на это крыльцо и ревел. Какая-то женщина шла, спросила, что я кричу. Я сказал, что мама с работы не пришла. Она говорит: «На морковку, грызи, пока мамы нету». Знаете, что это такое было! Люди другие были в то время совершенно. Была, конечно, сволочь всякая, но надо отдать должное, порядок был наведен очень быстро, как только видели погромы, воровство, то сразу на месте стреляли в этих мародеров.

А еще когда отец с фронта приезжал.
– Когда он зашел Вы, наверно на нем все повисли? Как это все происходило?
– Ну, конечно же, да! Господи! Да! Приезжает мой отец, а виснут на нем все. Я даже на сестер обижался, что это они прицепились? Это мой отец пришел!…

3
отец Трусова Ю.В. – Трусов Василий Антонович 07 октября 1942 г.

– А что Вы делали в госпитале, расскажите поподробнее.
– В госпитале у меня была функция, как теперь говорят, психологическая. Там в палате человек двадцать раненых было. Я должен был у каждого посидеть. Причем эту задачу мне отец поставил. Я-то все для него старался, а он говорит: «Нет, ты вот давай там…» Я помню, лежал один человек, весь забинтованный, у него только одна рука была не забинтована, а для рта дырка была. Я к нему приходил, садился, он руку клал мне на голову, и всё. Говорить – ничего не говорил. Я сидел, пока кто-нибудь из раненых не подходил и не говорил: «Ну ладно, всё». А я не знал, как его руку снять, и все сидел. Кстати, кто-то главному врачу, когда он сказал: «Что это такое за безобразие! В палате больше не ночевать», – но я-то в палате и не ночевал, меня сестры укладывали в свою сестринскую, – сказал: «А вы знаете, что он раненым помогает?». Раненые там кричали, галдели, костылями стучали. Но покормили меня там. Хорошо что там сестра слово сказала, не дала мне много есть. А то бы я наелся на всю оставшуюся жизнь, а так – поел понемножку
А откуда было для раненых питание? В Питере?
– Понимаете, в госпиталях давали больше паек, на восстановление. И, кстати, тем, кто работал, тоже давали больше: был паек работающим, а был поек иждивенцу. Все строго распределялось. Если бы не это, город бы вообще не выжил! Понимаете, когда сейчас начинают говорить, меня иногда просто коробит от того, как люди рассуждают! Причем, когда это рассуждают те, кто никогда не видел, не помнил и не знает! Если бы вы там тогда пожили, вы бы поняли, что в то время ни у кого вообще не было даже мысли такой, чтобы город сдать! Вот эта жесткость, жестокость даже, она как раз помогла выстоять!
… Я помню, что мать приводила меня на завод, и меня там фотографировали. Был случай, когда она меня одного домой отпустила, чтоб я домой один пошел. Она решила попробовать. «Иди, говорит, дойди сам», а потом сама испереживалась. Телефонов-то этих, мобильников, не было в то время, что бы СМСку послать.
– А Адмиралтейство не устраивало ёлок, каких-то праздников для детей?
– Я не помню. По-моему, у нас одна какая-то ёлка и была, всего одна елка была. На этой ёлке висели нами же сделанные из бумаги конфетки и больше ничего. Только ёлка и была настоящая. На кухне её поставили. Все, что можно было, положили на стол, и всё. В тот момент говорить об атмосфере какой-то было очень тяжело: день прошел – выжили, надо следующий день прожить.
– Дети чем-нибудь занимались?
– Чего-то рисовали карандашами химическими. Простых карандашей не было. Лижешь его языком, что-то рисуешь. Бумаги, как правило, не было, рисовали на газетах, а дальше эти газеты шли на растопку. Потом ни газет, ничего не стало.
– А радио помните?
– Радио, да, было. «Ленинградскую симфонию» транслировали, сводки информбюро передавались обязательно. Были такие передачи – «Письма с фронта», «Письма на фронт», – когда дикторы просто читали выдержки из этих писем. Писатели выступали… Это всё в основном было направлено на одно – на поддержание духа. Передачи все такой характер носили. Развлекательных в нынешнем понимании не было…
… Вы знаете, иногда кажется, что ты сам помнишь, а на самом деле просто столько раз рассказывали в своё время родители, еще кто-то, что тебе это уже врезалось, и кажется, что ты помнишь сам. Иногда отделить собственные воспоминания от того, что ты просто услышал, тяжело бывает. Есть моменты, когда я просто перед глазами эту картину вижу… Мать у меня не особенно любила что-либо рассказывать. Но бывало так, что она начинает вспоминать что-то из своей молодости, как она с отцом познакомилась, еще что-то
– А как она с отцом познакомилась?
– Они познакомились на катке и стали встречаться. Отец в Кронштадте служил, и он из Кронштадта по льду на коньках ездил с ней встретиться.
– Вы рассказываете что-нибудь своим внукам, из того, что пережили?
– Старший внук у меня иногда просит: «Дедушка, расскажи мне то-то, то-то и то-то…» Но я это рассказываю независимо от их потребностей, это надо рассказывать. Потому что если не будешь рассказывать, то постепенно все это совсем пропадет. Всем ветеранам, когда мы встречаемся, я говорю: «Вы не думайте, что у вас нет обязанностей». У ветеранов есть одна главная обязанность – жить, как можно дольше сохранять память трезвую и делиться этой памятью с новым поколением…

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать больше и рассказать Вам. Это можно сделать здесь

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю