Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Белова Екатерина Константиновна, тридцатого года рождения. Война началась, когда мне было одиннадцать лет.
Папа мой, Белов Константин Васильевич, 1899 года, родился в Петербурге; мама, Волкова Мария Николаевна, родилась в Казани в 1900 году.
Папа мой в приюте воспитывался. Его отец был ростовщиком его величества, и ,когда дед скончался, его приставные обобрали. А у бабушки от этого началась скоропостижная чахотка, и она умерла вскоре после мужа. Поэтому мой отец и его сестренка Надя оказались в приюте. Надя тоже вскоре умерла, а папа один остался. Когда ему исполнилось 18 лет, он должен был покинуть приют. А куда ему было идти?
В Новгородской области у папы жил дядя, брат отца, который жил в Трегубове. Папа пошел к нему- ведь все-таки дядя родной. А тот его не принял, даже домой не пустил.
Папа вспоминал: «Мне буханку хлеба вынесли и сказали: иди». Ну, что ж делать, он и пошел. Он с Трегубова до Любани пешком дошел. Потом он рассказывал: «У меня и подошва оторвалась от обуви, сижу на Любанском вокзале и думаю, как доехать до Петербурга. Сижу и думаю, куда податься?» Тут к нему подсел гимназист молодой, они разговорились. Папа у нас разговорчивый был, в карман за словом не лез. Тот молодой человек и говорит ему: «А знаешь что, Константин, я тебе посоветую, раз деваться тебе некуда, здесь в километрах 10-15 монастырь есть, иди туда, там тебе помогут». И папа пошел в Макарьевский монастырь и стал там работником.
Сперва он там дрова пилил и молитвы пел. У папы был хороший бас, регент как-то услыхал его и говорит: «Константин, зайди ко мне, встань на клирос, я тебя проверю, как ты петь можешь». Проверил, ему понравилось, так папа в хоре стал петь.
Потом к нему приехал дядя, чтобы с ним поговорить. Папа не вышел. Второй раз приехал- папа снова не выходит. Потом уже монахи говорят: «Костя, ты должен к нему выйти». Он вышел. Дядя начал его упрекать: «Что же ты нашу семью позоришь?», а отец ему в ответ: «А вы меня в приют отдали. Не позорили семью?». В общем, больше они не виделись.
Пришло время, и папа в армию пошел, так как он не был монахом, а просто жил при монастыре. Служил он в Казани. Там с мамой познакомился и женился. После армии поехал он сначала на Украину к ее родным. Мама была из богатой семьи. А папа – то приехал к маме простой, поэтому родственникам матери не понравилось это, они не хотели, чтобы папа с мамой вместе жили, и все их разводили. Недолго они на Украине пожили, и папа говорит: «Поехали в Любань». Купили сначала маленький домик. Домик всего был три на четыре окошечка: Вот так и жили. В этом домике я и родилась в тридцатых годах. А потом уже мы стали дом большой строить, двойной. Только не достроили: война началась. Нам Макарьевская пустынь все время помогала. Они на зиму привозили нам картошку, другие овощи, всем- всем папу снабжали. Меня ,правда, никогда не брали в монастырь, а вот постарше сестренка была, так она неделями жила в монастыре.
В школу я пошла с девяти лет. Раньше отдавали в школу с восьми лет, это сейчас с семи. А я заболела и пролежала со скарлатиной. Я осталась дом и потом пошла в школу с девяти лет. Окончила я два класса, и только после войны я пошла в третий.
Когда объявили войну, у нас уже дом был построен, на мху стоял. Но папа сильно болел и сказал маме: «Давай дом разберем, а то мало ли, война начнется, и опять мы без дома останемся». Вот они его и разобрали, а нас папа отвез в деревню, потому что было такое указание в деревни по лесам уходить.
У нас тележка большая была, мы на тележку погрузились и едем к Чудскому Бору. И вдруг видим, что в лесу немцы рубят лес. Все мы напугались, встали как вкопанные. Слышали про них, что кресты на груди вырезают и что уши отрезают, издеваются. Мы стоим и боимся идти. Немцы заметили, что мы остановились и боимся идти, выходят из леса и показывают, мол, идите, идите. А мы все равно боимся идти. Стояли, стояли, но решились, пошли и пришли домой.
А что наша избушка на курьих ножках: две комнатки да кухонька. Стали картошку копать, капусту – то немцы уже всю сразу срезали. Немцы военнопленных прислали, они капусту всю срезали. Как увидят, что картошка хорошая, то военнопленных присылают, чтобы те всё забрали. Немец показывает военнопленному: этот кочан капусты срубить, этот срубить, этот, этот…Мама стоит, плачет, а пленный ей говорит: «Что мы можем сделать, мать? Если мы не срубим, нам достанется». Там кое-чего осталось, а когда картошку мы копали, так старались, чтобы патрули не ходили.
Папа наш в Ленинград вернулся и там всю блокаду был. Я помню столб на углу стоял, так я все на него забиралась – отца высматривала. И старшая сестра осталась в блокаде в Ленинграде, а мы трое с мамой остались: я, братишка, и еще одна сестренка постарше меня. Вот так вот и жили.
Когда все тут доели, голод наступил. Мама ходила в деревню, кое-что меняла, какие- то тряпки. Когда стало голодно и холодно, она с тетей Оней ходила в комендатуру, чтобы им выписали пропуск. Фронт- то рядом был, вот до другой деревни ходить и не разрешалось. Так с тетей Оней брали они пилу и ходили, пилили мерзлых мертвых лошадей: зад отпилят и притащат домой. Вот этим мы и питались. Был еще такой желтый жмых для скотины, так мы его грызли, а потом в туалет никак не могли сходить. Помню, мы жмыха нагрыземся- больше есть нечего, вот давай спорить с Лелькой: «Давай лук есть». « А как есть?». «А кто больше съест». И вот глаза закроем, чтобы слезы не текли, и давай голый лук есть.
Немцы тоже разные были. Были хорошие, были плохие. Однажды в наш домик один немец пришел. Домик наш невзрачный, мазанка такая, крыша, не знамо чем крытая. Так вот пришел немец, а мы как раз сидим за столом и кушаем, а мама никого не отпускает из-за стола. Поесть надо, пока налета не было. А как налет – так все полетит, грязь с потолка все засыплет.
Приходит этот немец, встал у порога и уснул стоя. Представьте, пришел мужик, встал, облокотился и спит. Лелька – то уже в пятом училась, немножко по-немецки умела говорить: «Комрад, комрад». Тот не реагирует ни на что, а меня смех разбирает. Мама говорит: «А не умер ли он? Нас ещё повесят за него».
Лелька подошла к нему, растрясла его и говорит: «Что тебе надо -то, ты же спишь». А он стоит и не знает, чего говорить. У нас комната одна свободная была, дров- то нет. Это в больших домах запасы дров были, а у нас запасов не было, папы -то нет, заготовить некому. Лелька его спрашивает: «Что ты хочешь? Квартиру?» Он: «Ja, ja, ja». Мама говорит: «Пусть идет в большую комнату, хоть нам топить будет». Лелька говорит: «Хочешь, комната вот есть?». Он: «Хорошо, хорошо». Такой довольный, и говорит, что у него мотоцикл на углу стоит. Ну что ж, мотоцикл надо сюда, во двор привезти. Лелька с Колей помогли ему расчистить дорогу, поставили его мотоцикл к нам во двор.
Где он доставал еды или воровал, не знаю, но паек нам всегда лишний приносил и хлеба. Посылки он получал ежедневно, и всегда печенье у него было. И как только посылка приходила, он кричит: «Мама, Лиля, все давайте». Он эту посылку высыпал на стол, хоть за раз все съедай, вот такой был добрый немец. Мы его спрашивали: «А почему ты добрый такой?» А он говорит: «Я рабочий. Я батраком работал, а хозяйка болела, ну я и стал с ней жить. У нас с ней ребенок, и теперь я хозяин, а она намного старше меня, вот она эти посылки за все мне и шлет».
Так что он знал плохую жизнь. А потом он говорит маме: «Мама, Жоржик идет в патруль». Мама ему: «Иди, мое- то какое дело». В пять часов утра он возвращался и будил: брата: «Коля, пойдем, пока нас никто не видит». Он десять буханок хлеба украл со склада и говорит: «Надо подальше куда-то спрятать, чтобы не нашли». А куда прятать? В подвал.
Как только вечер, он: « Мама, разогревай самовар, на хлеба, давай чай пить». Самовар ему надо поставить, ему самовар очень нравился. Потом снова: «Жоржик идет в патруль». Ну, тут уже понятно: «Иди, иди». Вот так он нас подкармливал.
. А была еще другая история. Мой брат Коля, мальчишка есть мальчишка, где-то стащит махорку (уже курить стал), или украдет фонарики немецкие. Они были интересные: с красным, зеленым и с синим огоньком, если переключаешь стёкла, то он горит разным цветом .А мы даже и не знали, что у него целый склад был устроен. Стоял стол как стол, а под столом доска подбита, и не видно, что подбита доска. Так вот под столом у него, наверно, пачки две табака, штуки три или четыре фонарика. И кто- то донес на Колю. Полицаи пришли и прямо к столу. Начали они доставать этот табак и эти фонарики. Они бы его за это точно расстреляли. Хорошо Джордж им говорит: «А это я ему дал». Что бы они ни вытащили, он все говорил: «Это я дал». А те, мол, что такое? Почему все ты? Он говорит: «Фронт. Я с фронта приехал, и я все дал».
Так он прикрыл моего братика, спас его. А когда вот стал уезжать, плакал, молодой, видно, был: «Я не хочу воевать, мне не надо ни земли, ничего. Я не хочу, -и только наказывал, – Коля, больше так не делай, это хорошо я был рядом, а если бы меня не было, ты бы висел уже».
Вот были и хорошие, были и звери. Один раз мы голодные, братишка, я и сестренка, остались дома одни. В то время стояли у нас немцы, а потом уехали на фронт, только один остался лежать в госпитале. А паек его остался на столе: полбуханки хлеба и кусочек масла. Мы смотрим на это, как коты: подойдешь, посмотришь -посмотришь, опять уходишь: боишься, что расстреляют за этот хлеб.
Не выдержали мы, съели мы все это втроем, разделили и съели.
Только съели, как приходит этот немец. Но он пожилой мужчина, не городской, а какой-нибудь хозяин или рабочий. Покрутился, покрутился, взял свои вещи и ушел, ничего не сказал.
Ещё не рассказала я, как мы по миру ходили. Мама ушла в Шимск с тетей Тоней Гончаровой, а я, братик и сестренка остались. Есть нам вообще нечего было, даже жмыха не было. И сидим все трое, кушать хочется. Тут Валька Симонов пришел с Маяковской и Леня Гончаров. Сидели, сидели и придумали: «Давай пошли по дворам». И пошли мы в Померанье, просить подаяния к немцам.
Узкоколейка туда узкая шла, там ещё и садики потом детские были- вот там были все их бункера немецкие.
Придем с Лелькой, в дверь зайдем, а что мне, подумаешь, двенадцать лет. Я и говорю: «Гитлерброд»
Один даст, а другой на дверь показывает. И бежишь, пока пинка не дали. В другой бункер пойдешь, опять спросишь, а то Лелька попросит. И так буханки две, две с половиной наберем, а кто нам ещё трубочку, конфет или леденцов подаст. Ну, были же и пожилые солдаты, детей жалели, подавали.
А когда мы уже в четвертый или в пятый раз пошли, то с нами девочка пошла, которая с Лелькой училась. Приходим мы и просим подаяние, а она стоит, смеется, как дурочка. Куда бы мы ни приходили, она хлеба не просит, а только смеется. Вот мы выпросили этого хлеба, а Валька Симонов и Леня, уже ждут, что мы придем и поесть чего – нибудь принесем. Садимся мы и начинаем хлеб делить. И подруга Лелькина просит:
-А мне хлеба?
-А ты что? Просила?
-А я с вами ходила.
– А что толку- то, что ты ходила, ты нас только обсмеивала. Нам бы вообще могли ничего не дать, а просто выгнать. Ты же все время смеялась над нами. Никакого тебе хлеба.
Обидели мы её, конечно, но она сама виновата.
Ну, что ж, опять живем, а потом пришло Рождество. А мы-то тогда не знали, что у них Рождество. Это у нас был последний заход с Лелькой. Зашли мы к ним в бункер один, а там дядька такой стройный сидит, офицер. Он на нас посмотрел, пошел, взял буханку хлеба, подает нам и говорит чисто по – русски: «Девочки, вот вам хлеб. Вот вам конфеты, больше никуда не заходите». И мы ушли. Предупредил он нас: ведь мужики кругом молодые да пьяные, все могло быть.
Вот я говорю, есть и добрые, есть и фашисты. Ремонтировал немец свою машину, а плоскогубцы на дороге оставил. А братик мой шел, увидел их и подобрал, раз на дороге лежат, любой ведь подберет. А одна соседка видела, что Коля взял эти плоскогубцы. Немец отремонтировал всё, проверил, а плоскогубцев – то нет. Ищет плоскогубцы. А соседка ему и говорит: «А я знаю, кто у тебя плоскогубцы взял». И приводит немца к нам: «Вот он взял плоскогубцы». А Коля пришел, плоскогубцы на окно и положил. Он и не думал их скрывать, потому что он их не крал, а на дороге подобрал. Немец инструмент увидел и давай Колю бить. А потом пистолет схватил и хотел его застрелить!
Мама на соседку кричит: «Проститутка, ты немецкая». Потом стала немца хватать за руку, обнимать его, умолять, чтобы он пощадил, не убивал ребенка. Так и отвела она его.
Еще случай был, братишку все время хотели забирать на работу немцы.
Таких у нас много было: Фролова, Фокина, Колю Малюгу, Колю Золкина- многих угнали. А братишка мой все время выкручивался: он руки набьет и идет к немцам на прием, а как такого брать? У него пальцы не сгибаются, они все распухшие, как налитые.
Пройдет время, опять ему на прием надо. Это было как-то летом. Он тогда куриную слепоту нарвал и привязывал на ноги: на пятки, на ступни. Она кожу обжигала, и у него все покрывалось пузырями, водой вздувалось, ему на ногу не встать было. И вот полицай приходит, а ему на ногу не встать: ой, ой, несчастный ребенок. Но он его все равно тащит в полицию. Коле на ногу не наступить. Он его за шкирятник – кепочка слетела с головки. Но, правда, отпустили его из полиции: врачи не догадались, что это куриной слепотой калоша была набита.
И все- таки он с нами уехал в Латвию. В сорок третьем, наверно, потому что у нас уже была и картошка посажена, нам давали семена немножко, рожь была посеяна, она зимовая. Нас осенью увезли, и мы все трое уехали.
Станция Метыня, это как раз оттуда мы в Бауцк ездили. Там нас на поле высадили и стали разбирать, кто, кому, куда. Но мы, правда, долго в поле сидели, потому что мы не хотели отделяться от семьи, хотели, чтобы все трое были, семьей. А потом хозяин один приехал и говорит: «Вот мне как раз такой работник нужен, пастух нужен». Вот так мы и оказались у этого хозяина.
Его звали Рун Туль, мне кажется, он из белогвардейцев был, он работал в Бауцке на каком- то предприятии. У него была семья : жена, девочка годика, наверно, четыре, и мальчик двух лет.
Там я ничего не делала, потому что дело к зиме подошло, а пасти коров, не пасла. Маме нужно было хлеб молотить, и мама пошла на работу, а до этого физически она никогда не работала. И у мамы начался геморрой, мама так заболела сильно, что не смогла работать – открылось кровотечение. Тогда хозяин сказал, что мы тебя держать больше не будем, нам нужен рабочий человек, за что мы кормить тебя будем? И тогда мама пошла в их администрацию и попросила продовольственные карточки или жилье какое-нибудь. Выдали нам карточки, а потом одна хозяйка ее взяла. Её звали тетя Лена. Она ещё при царе Николае в Петербурге была поваром у какого-то генерала. После этого она вышла замуж, детей у неё не было. Жила она в маленьком домике, было у неё 2 гектара земли, а работала она поваром. Обслуживала свадьбы.
Там в Латвии такие были свадьбы, что за месяц, а то и больше нужно было готовиться к ним. А когда начиналась свадьба, то месяца два она там была. Долго латыши гуляли на свадьбах. Во время войны она тоже на свадьбы ездила, а у неё была корова Зюза, четыре курочки, пятый петух был и один поросенок. А она за месяц-то уезжала на готовку, а потом при свадьбе надо быть. Так надо было месяца два с половиной вдали от дома находиться. Поэтому ей надо было работников, чтобы за животными ухаживать, за хозяйством смотреть. Когда она уезжала на очередную свадьбу, мама уже как хозяйка была. Уехала она, проходит неделя, и тут мужик, у которого она на свадьбе работает, корзинку тащит. Что он только нам не принес и печеное, и жареное. Это она все нам приготовила и прислала. Нам и за неделю этого и не скушать. А на другую неделю он опять везет такую же корзину.
А какие она торты делала!!! Человек семь- восемь за неделю приходили к ней заказывать. А я все взбивала, желтки, да белки до пышной пены. А какой крем она делала! Это мне все доставалось. Она меня очень любила. Когда мама уезжала обратно домой, то она просила: «Маруся, оставь её. Пусть она у меня останется». Нет, нет, нет, я сама хотела к папе.
А после войны мы ездили туда к ней. Но тетя Лена не та уже была, сильно болела. Там-то я уже ухаживала все за ней, как своя.
Домой мы вернулись в сорок четвертом, попутками уехали. Ну а как же? Мы думали, что папа в Ленинграде, сестренка в Ленинграде, мы думали, что они все живы, мы ехали на встречу к ним. И когда мы приехали в Любань, то в Ленинград не попасть, дядя нам написал: «Ни Нади, ни папы в живых нет». Папа умер зимой сорок второго года, а Надя в сорок втором году выбыла, не дав о себе сведений.
И братик мой погиб: мы вернулись в Россию, а он остался. Его призвали в армию, все хотел отомстить за отца. А 25 февраля 1945 погиб в Риге, в местечке Алане, там как раз сопки на причале. Ездила я к нему на могилу, он в братской могиле большой похоронен.
А я вот после войны пошла в третий класс, потом в ФЗО училась. Мама пошла на стройку. В первую очередь в Любани строили школу железнодорожную. После этой школы построили двухэтажный дом напротив церкви. Мама работала на нем. Она получила третью группу инвалидности. Она бригадиром была, несла инструмент, и ей на голову упали кирпичи. Она с этим инструментом так и упала- у неё было сотрясение мозга.
Её в больницу увезли в Ленинград, а я осталась в Любани. В Ленинград не попасть- нужен пропуск, а у меня ни пропуска, ничего нет.
Я походила в школу, а какая школа, если желудок пустой. Сидишь и думаешь: «Чего бы покушать». Учитель тебя спрашивает, а у тебя мысли только о хлебе.
Мама получила третью группу, а что пенсия: денег этих даже на хлеб не хватало. Так я неграмотная осталась, ушла из школы, ушла в ФЗО до паспорта. Мама мне даст денег в ФЗО на неделю, а на выходные я еду домой. Вот накуплю в городе саечек, булочек, потом мама у поезда продает. Вот этим мы и жили. Когда я получила паспорт в 1946 году, то решила сбежать в Эстонию. Я приехала на сланцеперерабатывающий комбинат и устроилась рассыльной. Я получила рабочие карточки, на них выдают там триста грамм хлеба, какие-то граммы масла. Мне одной тяжело, не прожить. А тут рядом шахта, на ней выдают на день килограмм хлеба, а месяц- килограмм сливочного масла, три килограмма мяса, там ещё песок. Есть разница. У меня подруга была, с которой мы вместе работали на ткацкой фабрике. Мы с ней как-то на танцах встретились. Я спрашиваю: «Ты где?». Она говорит, что теперь на шахте работает. Я говорю: «Слушай, рассыльной больно мало на карточки дают: триста граммов хлеба, мне не хватает».
Она мне предлагает: «Пойдем со мной, к Уйтру». Мы с ней одногодки, приходим к Уйтру, она знает начальника и обращается к нему: «Возьмите мою подругу тоже в шахту». Я прошусь: «Возьмите меня на электровоз». Он говорит: «Куда вас детей брать- то?» А мы: «Детям же тоже жить надо». Хороший дядька был. Оформил он меня ученицей машиниста электровоза. Я отработала там семь с половиной лет. А потом уже дети пошли, в школу надо их определять, да и к маме надо было сюда ехать. Пятьдесят с лишним лет я прожила там в Эстонии.
Все равно ведь сюда вернулись.
Сюда, а это Родина. Я ж здесь родилась. Война, война, бед много принесла, прямо скажем. Хорошего ничего она не оставила, жалко, что моя семья так пострадала во время войны, Видно, так Богу годно. Все равно вспоминаю всех, все равно нас Господь берег.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
