Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь
Кондакова Валентина Петровна, это девичья фамилия, а теперь я Липатова. Родилась я в 1940 году в Тосно. Жили мы на Рабочей улице. У меня родня большая, у бабушки по отцу было семь сыновей. Звали ее Кондакова Матрёна Николаевна. Отца звали Петр Кондаков. У отца была «бронь», он погиб на железной дороге в сорок четвертом году. А мама работала в детском саду. Когда война началась, мне еще два года не исполнилось.
Немцы пришли из Радофинниково. Они шли через Новгород на Гатчину: дошли до Мясного Бора, там таможня, по дороге из Любани на Коркино повернули и пошли по этому пути. В Тосно они вошли по Корпусному шоссе. Я их запомнила хорошо, они все такие высоченные!
Мы все собрались у тетки на улице Чехова. Пришли люди в черной форме, почему-то боялись их очень. А у тети чайник кипел. Кто-то меня расчесывал, я еще была курчавая, и волосами зацепилась я за этот чайник, на себя опрокинула. Отец был дома, бабушка вылила на меня ведро холодной воды, тетя Феня меня потащила в лазарет.
Лечили меня в немецком госпитале. Тетя Зина меня носила через день на перевязку. За это мы носили им кур, молоко, мясо. Но и так лечили бы, они относились к этому хорошо. Больно было, особенно когда бинты снимали.
Мама рассказывала, мы голодали, они же обобрали нас. Некоторые издевались. Многие люди убежали в лес. На немцев все работали. А если не пойдешь, пулю получишь. Нельзя было никуда выходить, строгий режим. Они ходили, проверяли. Мамина сестра окопы копала в Гатчине, их заставляли. Дорогу делали, забивали круглые небольшие колобашки. А кто успел, уехал, скотину бросил. А немцы приходили и брали все, что им надо.
Немцы очень боялись партизан. Выводили все население на улицу Ленина, – попробуй не выйди, они плетками били, и не имело значения, старый ты или молодой, всех выгоняли – смотреть на повешение партизан. Виселиц было много, почти на каждом столбе кто-то висел. Они стояли от Корпусного шоссе и до самого «Универмага». Долго Саутин висел, еще два мужика каких-то. Такие длинные! Почему-то я их помню. И хоронить не разрешали.
Вдоль железной дороги, где сейчас автобусная остановка, там был лагерь. Туда всех забирали, кого подозревали. Там такие маленькие окошки были в здании, ограждено колючей проволокой. Никого оттуда не выпускали
Потом, в июне 1943 года, нас эвакуировали в Прибалтику. Всю нашу Рабочую улицу погрузили в один вагон. Немцы не хотели меня обожженную пускать в вагон, сказали, что ее надо «капут» и «пах-пах». Мама упрашивала, а тетка отдала за меня золотое колечко, немцы любили золото. Меня спрятали, чтобы не видно было, что я такая больная и обожженная. Выходила меня мама, отец масло подсолнечное кипяченое где-то нашел, и они меня им мазали в дороге. Мои курчавые волосы долго не росли, потому что у меня все было ошпарено, и голова тоже. А когда приехали на место, я потихоньку начала говорить.
Привезли нас в Латвию. Кого помоложе – высадили тут, а кто постарше – в Германию увезли. На работы. Там мы пробыли где-то полтора года. Мамы на хозяев работали, а мы с сестрой собирали в большущие корзины камни и гусей пасли. Нам давали картошку, редко хозяйка давала молока. Хозяин был злой. И когда хозяина не было, хозяйка давала маленькие кружечки молока. Жили не в домах, а в утепленных сараях. Но все чисто было.
Когда нам сообщили, что война кончилась, сказали, что можно вернуться на Родину. Нас на подводах отвезли к железнодорожной станции, хозяева подвозили. Единицы остались. А мы поехали домой товарным поездом. Не могу сказать, как долго ехали. Знаю только, что приехали, а жить нам негде, наш дом сгорел.
Сначала нас пустила тетя Паша, мы жили у нее в бане. Баня небольшая была, мы все вместе жили, и дети, и взрослые – 11 человек. Взрослые накосили осоки, осоку постелили и осокой укрывались. Собирали жмых, очистки, картошку какую-то вонючую ели. Побирались, ходили. К Керсанову ходили, к Ефиму, просили «Подайте, Христа ради». Он нам лепешку давал, у них была мука, или свеклу или брюкву. Ходить было не в чем, бабушка сшила нам кое-что из оставшихся немецких шинелей.
Мама пошла работать. В Тосно был угольник, – там теперь пожарка. А после войны туда муку возили, складировали там мешки по 50 килограмм. Молодые женщины разгружали вагоны с мукой и складировали.
А вообще, после войны не было никакой работы для тех, кто был в оккупации. Считали, что мы «враги» народа. Мы снег чистили и принимали за счастье, что нас взяли. А взяли нас, потому что отец был бригадиром на железной дороге и погиб. А так не брали никуда. Ходили в лес и лесными дарами жили. В Ленинград ездили, дрова, елки, грибы, ягоды возили на продажу.
Кто побогаче, у кого участок, дом сохранился, к ним бедные ходили, подрабатывали. И мы ходили: копали огороды, дрова пилили. Мы с матерью огород прокопали, и нам ведерко мелкой картошки дали. Я еще расстроилась, что вся картошка мелкая, хоть бы одна крупная была, а мама сказала, что это даже хорошо, сажать будет легче. За одно ведро надо было пропахать 6 соток огорода. А сил-то не было, питались кое-как!
