Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь
Я родился 29 октября 1937 года.
До войны жил по адресу: Тосно, улица Шолохова , дом 5 . Я так и жил, теперь это улица Станиславского, а была Шолохова. На месте моего дома теперь 4-я школа, ее долго строили. Почти 10 лет, место нехорошее. Рядом с нашим домом стоял двухэтажный, внизу был подвал, а наверху жили. Хозяйка дома – симпатичная женщина, работала в пекарне.
А потом там жили немцы, и бомба упала маленькая. В наш сарай попала такая бомба, что кровать отца так и осталась в пруду. И на весь участок вынесли много людей: половина раненых, половина трупы. Это на месте школы дом этот стоял. А у нас бомба упала в сарай, отца тогда не было. С ночи должен был прийти, но задержали, он работал на железной дороге мастером. В Финскую войну его по спецнабору мобилизовали. А на эту войну его не отправили. Ходил в форме, как все железнодорожники, с погонами. Так и работал.
Я помню, как немцы к нам пришли. Пришли нормально они, культурно, офицеры-эсэсовцы пришли, нормально. Один только был зверь, все говорил на младшего брата: пикнет, застрелю. А младший брат 1942 года рождения. Он еще был грудной.
Мы жили в сарае. Из дома нас выселили. Но мать их обстирывала, они все удивлялись: как так, без мыла, а рубашки белые. Она стирала золой, там была щелочь, все так делали, голову мыли, чтобы вшей не было. У Нинки, старшей сестры, волосы были длинные, до пояса. Не было никогда ни гнид, ни вшей.
Нас было четверо детей. Старшая – Нина, сестра, Нина Семеновна, потом я, сестра и брат. С нами жила еще матери сестра, ее дом разбомбило. Все в одном сарае жили. Выкопана была ямка в длину человека, чтобы нам всем лечь. И мы так спали: теплее было. Прямо в земле, в ямке. Ну, а где же еще. Корову уже зарезали. Немцы не отнимали коров, они сено забирали, а у нас сено, что было во дворе, так только оно и было. В Тосно как строили: дом, двор и дальше дом. Чтобы не ходить зимой на мороз. Ну, сено у нас осталось-то, что там, мало его было. Сколько мяса было, половину хорошего они забрали. Они же не спрашивали, берут все, что им надо, а нам рога да копыта.
С нами жили сестра матери Анна Игнатьевна Мальгина, ее дочка, сын. А у моей матери девичья фамилия была Ксенофонтова. Тетя с нами жила, ее дочка, сын служил, он призвался перед войной и так остался. Сын служил, а дочка уехала на работу – она работала оператором на первой платформе на Московском вокзале. А между Саблино и Тосно- 2 разбомбили дорогу, и поезда не ходили. С Ижорского завода, из депо кто мог, после Колпино шли пешком. У меня дядьки прошли и один, и второй, а больше никого я не знаю. Немцы стояли в Поповке и домой пропускали. Почему, я не знаю. Может, они лесом шли. Знаю, что они были дома.
Спали так: взрослые вдоль ямки, а мы у них в ногах. Валетом спали, как раньше говорили.
В дом нас не пустили. Дом был новый, в конце 1939 года построили. А до этого мы жили в казарме. И сейчас стоит казарма. Немцы прибыли. Брат в люльке, люльку перенесли в сарай.
Они сразу сказали – вон из дома. Рядом стоял дом старшего брата матери, они к нему не пошли жить, хотя дом был большой. А здесь офицеры и напротив – врач, она чаще была у нас. Тетка Клава, ее сына убили.
Все немцы. Все эсэсовцы. Так вот, который из жандармерии, приедет грязный весь, раздевается: «Матка, мой!» На кухне у всех были русские печи, вода готова, в чем белье кипятят, раздевается и мой его. А мать пожаловалась, и он перестал больше просить мыться. Сам мылся, воду брал и на улице мылся. Вечером они собирались, играли в карты. А чтобы брат не кричал, мать обменивала, что могла. За работу давали кусочек хлеба. Она хлеба нажует и ему в рот, и так он жевал, чтобы молчал. А потом уже построили кухню, я бегал туда, они меня принимали. У меня были белые курчавые волосы. Почему были белые, не знаю, почернел уже в Латвии.
Партизан у нас не было. В АРЗ приходили. А к нам не подойти. Где больница – там стояли зенитки много штук, в общем, нам, пацанам, пальцев не хватало их сосчитать. Мы туда бегали. Напротив Станиславского, дом 4 , пять гаубиц стояло.
Привезли резиновые кубики и поставили гаубицы. Я еще в книге читаю, что разведчики искали, где гаубицы, спросили бы у нас, пацанов, мы бы объяснили. Они, немцы, так: выходят с гармошкой, поиграли, постреляли, пока стволы не красные. А мы сидим, смотрим: интересно, как она стреляет.
Они по Питеру стреляли. Пушка прыгает, нам интересно, сидим, смотрим. Отстреляли и пошли, мы сзади идем уже по домам. А налеты все время были после обеда, с 14 00 до15 00. Наши самолеты бомбили.
В нашем конце построили депо по ремонту танков, там не было ничего. Это корпусное шоссе. Сейчас там стройка идет, ломают все. Это было ДЭУ, немцы построили. После войны у въезда там был магазин. Нас отоваривали уже после отца. А раньше ходил я в железнодорожный магазин за линией. А так все немцы делали. Была сделана пилорама.
По нашим улицам были тротуары, чтобы ходить. Для них, чтобы ноги не пачкать, по обе стороны были тротуары. После войны уже их разломали. У них было культурно сделано. И когда дорогу делали на Лисино – Корпус, она вся из чурочек. Все женщины пилили. И мать моя пилила. Когда просила она у конвоира: «Можно ребенка покормить?». «И больше не ходи, должна воспитывать ребенка», – вот так они сказали. Мать не ходила, а потом эсэсовцы ее устроили в Тосно-2. Там колбасы делали, что-то вроде фабрики. Мать там работала.
Весь лес кричал от скотины. Отступали наши и гнали скотину в Питер. Это из Псковской, Новгородской, Калининской областей, все к нам гнали скот, а немцы дорогу перерезали. Быстро они прошли. Они очень быстро пришли, слышно было, что там стреляли, где-то за Любанью. А у меня тетка работала в Любани. Было «плечо»: Любань-Вишера и Бологое, потом уже до Москвы. Немцы менялись, в Любани была комната отдыха, там они и жили, а тетка их обслуживала. Это я узнал, когда еще в армии служил и встретился там с подполковником. А он был любанский, его отец был машинистом, знал он и тетку.
Так вот, немцы делали дорогу, а мы бегали на кухню. Принесешь щепок, а когда мать работала в Тосно-2 , не знаю, кормили там или нет. Но она все время приносила котелок, все сварено, обычно мясное. А раз ей дали пудинга, не посмотрели и вывалили, но ничего, съели нормально. Она вечером пришла расстроенная, рассказывала: «Сегодня там девчонку застрелили. Девчонка несет на подносе сосиски и на ходу съела, а он увидел в окно, всех выстроил, ее вывели из строя и застрелили: не воруйте». Они не любили, кто ворует. И дома у нас: они хлеб оставят, хлеба не отрежешь кусочек, он намажет маргарином. А все на столе и боишься взять.
Когда немцы приходили, то они меня все время брали к себе. На руках посижу, с ними разговариваем, все нормально. Дети-то у них были же тоже. Взрослые уже были все офицеры.
И когда стали сильные бомбежки, тогда они уехали от нас. Только офицеры уехали, а солдаты остались. Эсэсовцев больше не стало у нас. Они только у нас и были, в наших домах. В черной форме, один погон, да. Но они были культурные, вежливые.
Если ты не воруешь, то нормально все. Вот помню, нужен немцам картофель, едут по улице, видят ботву и начинают копать, что будешь делать. А мать встала ночью, ботву скосила. Приходит офицер и говорит: «До чего ж ты умная, матка. Теперь картошка останется на зиму!» Ничего не сделал, посмеялся да пошел на свою службу.
Сестра Нинка на улицу боялась выйти с Галькой. Сначала ходили на базу овощную, где угольная база. Это было там, где развилка – дорога на Гатчину. Дальше, по этому проулку, улица Рабочая. После войны там и была продуктовая база. И до войны вагоны там разгружали, по магазинам товары развозили. А сейчас не знаю, не хожу в ту сторону, когда были друзья живы, ходил, а теперь не хожу. Я там давно не был, не знаю. Туда ходили, там пленные разгружали. Что кинут, то схватят, а потом испугались, их начали гонять.
Еще помню, когда в Тосно было 22 покойника. Одна из них женщина. Они спиртом отравились, на этой базе разбомбили цистерну во время войны еще. Год не помню. Уже первые партии отправляли в Германию, Норвегию. Так отец говорил. И когда разбомбило цистерну со спиртом, на ней нарисованы были череп и кости, еще мы с пацанами бегали, смотрели. Немцы сначала ее охраняли. А потом рукой махнули, травитесь, жалко, что ли. Вот и начали таскать спирт. Может быть, и отец мой и его друзья, четверо сидели, уже эсэсовцы уехали от нас, они сидят, а я в окошко смотрю: «Вот дядька Митя идет!» А дядька Саша пришел: «Надо убрать банку». Он же не ходил за спиртом. А на халяву пришел. Ну и банку под стол. А мать пришла: «Мужики, 6 часов, комендантский час». И они разошлись, а ночью отец кричит: «Караул!» Дядька Саша почти ослеп, дядя Миша Толокнов дыхательный аппарат весь сжег. Астма у него была, задыхался. У кого было молоко, отпоили молоком. Мать даст по глоточку, и он успокаивается. У дядьки Саши были козы, у Миши тоже были козы. Наверное, у всех были коровы. У церкви были покойники – 22 человека. Большинство были из Рязани да с середины Тосно. Вот так. У них молока не было. Не смогли отпоить.
Когда налеты были, мы в сарае прятались. У каждого дома были сделаны бункера, все было. Во-первых, мы же не видели, как немцы пришли. Мы были в лесу. Три дня пожили, а есть больше нечего. Дядька приходит, говорит: пойду узнаю, у меня там корова должна отеляться, лошадь, поросенок. Немцы ходили три дня по домам, кур ловили, поросят маленьких, что им надо было, то и брали. А как комендант стал, так все. Я его не помню. Даже и не знаю, кто был комендантом. Он жил, по-моему, там, где музей, потому что где банк, было гестапо. Нас дальше почты и не пускали немцы. Патрули ходили и не пускали. А мы и сами не ходили.
Мы между собой, между рязанскими и балашовскими, дрались все время, и до войны это было.
По Ленинскому идешь. По одной улице, все было грязно, а здесь посуше. Идем – вернут. Единственное, когда вешали, тогда всех сгоняли. Половина людей прятались, не все ходили. Кто даже рядом жил – не ходил.
Я видел, когда висел один человек. Я точно не знаю, не было фамилии, он долго висел. Рядом с нами женщину убили. Их было три сестры, две после войны были живы. Они все были такие черненькие. Тосненские, коренные, мать говорила. Взяли с собой и больше ее не видели. Просто забрали и все, они сзади нас жили.
Потом после войны дом их стоял. В нашем конце, на улице не все дома разбомбило. А так нормально, здесь были не немцы, а румыны. Большинство было румын. Они по-немецки говорили. Я мало общался, у них повар по-русски говорил, а один был зверь, я к нему не ходил. Он мог черпаком в лоб или по спине ударить.
У нас бабушка потом жила из Поповки, знакомая матери, потом ушла. Потом, когда уже в этом доме жили, отец боялся полицаев. Не помню, какой был год, но факт в том, что во время налета они в бункер спрятались. Они были с нашей улицы, не хочу называть, их нет в живых. Внучка одного жива. Они ходили с повязками. И дергали отца, потому что он был коммунистом. Они это все знали, вот и приходили: «Дай нам то, дай нам то!»
Я знаю, что он в 1938 году себе палец отрубил. Сам. Он хорошо играл на гармошке, в АРЗ была свадьба. Мать оттуда родом, с АРЗ. Пришел домой, а здесь письмо – партсобрание. А 1938 й год. Он пошел в сарай, и по пальцу «раз» и сразу в больницу: «Как я пойду, так и так!» Отделался. Но зато после войны, когда, я не помню время, знаю, что зимой, еще снег был… А он все время мать звал – Татьянка, а она его – Семеном. Так они называли друг друга. Так вот пришел с работы и говорит: «Все, Татьянка, моя смерть пришла!»
Мать потом рассказала, и то не все. Она не хотела говорить полностью. В общем, до войны было дело. На участке отца, они тогда не участки назывались, а колодки, был обходчик, он каждый месяц получал премию: находил лопнувший рельс. А он клал иголку на стык рельсов. И рельсы лопались. Может, сейчас другие рельсы, а те лопались.
Рельс еще долго будет работать, но менять его надо. По ним можно еще десятки лет ездить, но менять надо. Такое было положение, и давали премию. И ему дали. Мать сама не знает, а отец не рассказывал. А после войны этот обходчик пришел. Я не знаю точно, и она не рассказывала, и отец не говорил. Тогда было строго очень насчет всего. Не отец сказал, а начали проверять, почему обходчик находит каждый месяц. То есть сам клал и сам находил. И стали проверять. Это надо уметь проверять, вот его и проверили.
А после войны в 1946 году отец и говорит: «Пришла моя смерть». У него пропала лапа и ключ пропал из его кладовой, потом нашли. Ну, отца арестовали. Судила тройка, так называлась, в конце июня он пришел. Был такой капитан милиции Кораблев, я помню, потому что отец с ним дружил. Он его привел к дому проститься, уже суд прошел. И отец ремень снял, матери отдал: «Все, Татьянка, я пошел, дали мне год!» В июне это было, а 4 августа 1947 он умер. Он больной был. Ему как немцы дали 25 палок по ногам, он еле ходил. Что-то нарушил, а у нас кого ищут – стрелочника. Мы ехали с ним в санитарном вагоне. Он в санитарном, и я после тоже в санитарном. Никто не знает, за что его избили. Я знаю, что он приполз домой.
И как раз попала бомба в сарай в этот день. А мать бегает – не может откопать брата младшего. Волосы ниже пояса, растрепанные все. Пока немцы подошли. Откопали брата младшего. Сарай-то завалило, там все засыпало. А мать говорит: «А и копать бесполезно». А мы с Нинкой люльку брата под стол запихнули, и его так просто засыпало землей. Вытащили землю изо рта, и он закричал, нормально все.
А у меня очень болела голова. Меня засыпало землей от взрыва. Это был большой налет. Я бежал от ДЭУ из кухни с котелком каши, конечно, остался без каши. Упал у колодца, и меня завалило землей. И когда все закончилось, уже после налета шел немец и наступил на мое лицо, а я очнулся в это время и закричал. У меня было лицо видно. Откопали меня. Привели меня домой, вечером пришел врач, а я, как пьяный, меня качает. Надо в госпиталь, но могли повезти только на следующий день.
И вот повезли. Мать, тетка и дядька в одном вагоне, а мы с отцом в санитарном. И привезли нас в Латвию, мы не шли со всей толпой, в конце шли. Мать несла брата на руках, а он кричит. Оказалось, мать, чтобы галоши его не потерять, перетянула их восьмеркой резинкой. И у него ноги отекли, они были синими, пока не сняли обувь. А мы были с сестрой. Сестру отделили уже, она с нами не шла. Как она потом попала к Ксенофонтовым, я не знаю, она была с ними. Перед концом войны уже стали вместе мы.
Мы жили у хозяина в Литве, у него была школа-интернат с 12 учениками. Кирпичное красивое здание. Мы просились зимой хотя бы в сарай, он не пускал. В общем, не пустил, был нехороший, немец прибалтийский, зверь был. Мы жили во флигеле, там были такие щели огромные, в снегу спали. А мать в этой школе работала помощником повара.
Я помню, пацаны эти они все время ходили строем. Очень много поделками занимались, красивые вещи делали. Много собирали коллекций: и стрекозы, и жуки. Много было всего у них. Знаю, что когда они уехали и прибыли из города Тукомы местные, они все это забрали.
Потом нас забрал уже другой хозяин. Комендант города или кто, хозяева напротив нас уехали. Дети по своим хуторам разъехались, а хозяева уехали. У нового хозяина была дочка, и два сына. Один сын был в «зеленых», которые, как у нас бандеровцы, по лесам прятались. А младший его брат спас мать от них. Не дал ее увезти. Они пришли к хозяину, они ходили как у себя дома, только что банда отдельная была. Своя форма у них была. Сейчас тоже такая же форма в Прибалтике. Ну и увидели мать. Куда они хотели ее везти? А сын младший увидал. Он не дал ее увезти, взял за руку и отвел ее от них. Что он там говорил, они большинство по-немецки говорили. Мать осталась, а вот они надо мной поиздевались.
Я пас индюков и гусей у самого ручья, гонял палочкой их. Они как станут щипать траву, до земли выщипывают. Это уткам вода нужна. А этим не надо, только корм.
Следить надо, чтобы они были в кучке. Если пошел далеко, нужно бежать, чтобы завернуть его. Обычно они стаями ходили. Они не разбегаются, как куры. Любят общество, так сказать. Они спокойные. У них есть вожак. Он сам тебя чувствует. Если с ними хорошо обращаешься, не бьешь лишний раз, они нормально себя ведут. Только что не говорят. Это козы непослушные.
На Иванов день приходят дочка хозяина и сын, он уже переодет, не в форме и сам хозяин: «Мы пришли поздравить с праздником». Булочки принесли и сверточек, ну и мне говорят: «Надень рубашку, мы тебе сшили». Рубашка красивая, а она красная. Как гуси и индюки налетели!!! Если бы не их сын младший, они бы меня заклевали. А он после прибежал, на них закричал, с меня рубашку снял. Я неделю стоя спал: ни лечь и ни сесть было. Они все знали.
Яблоки опавшие нельзя было взять. «Это не вам, это свиньям, вам не положено!»
Питались тем, что мать успеет украсть, картошкой. Дала карточки власть их. А хозяин ездил сам получать: крупу нам отдаст, а сахар, масло не отдавал. Пока тетка не приехала: «А чего вы сами не покупаете? А чего вы сами не идете?» А кто пойдет? Матери от кухни не уйти, отец и не был с нами, так в Гумне и жил. Обслуживал, делал все, и мы его не видели. Видели, когда домой заезжал. Потом хозяин уже стал отдавать. Когда сказали, он стал отдавать полностью карточки. Он не воровал, просто не отдавал, да и все. Это тоже было перед самым концом войны.
А потом нас к другому хозяину перевели. Там уже нормально жили. Нас было много: 3-4 семьи, Нина стала с нами жить, и хозяева не хотели, чтобы мы уезжали.
Тоже по хозяйству занимались. Скотину, покосы, все делали.
Когда я в армии служил, у нас там был полковник в медицинской службе, но он был не медик, карты рисовал, он друг Чуйкова. Чуйков – это Командующий Киевским округом после войны, а тогда командовал Сталинградской битвой. Я делал все: и плотником, и столяром был, и слесарем. Ключи потеряют, а я быстро их всем сделаю. В любой кабинет, только которые не охранялись, пускали. И легко открывалось, хоть спичкой, все равно все охранялось, что воровать там.
Мама ведь знахаркой была. Она только лечила. Но как понять лечила? Ну, вот она детей лечила. Взрослых не лечила. Меня вылечила.
После войны стало хуже, чем во время войны. В 1946 году после Прибалтики сюда приехали. Мы ехали на лошадях. Все родственники матери, кто здесь, кто в Тосно-2, они приехали на лошадях и скотину пригнали. И корову пригнали, как положено. А я не помню, как нас привезли. Дом уже был разгромлен, половину его разворовали. У дядьки рядом дом стоял, Луцаных тоже был дом. И в начале улицы Ростовцевых дом.
После войны я в школу пошел. Все смеялись, что я слова не мог сказать, что я заикался.
С угольной базы отец набрал старого железа, чтобы крышу покрыть хотя бы. Потому что первое время мы жили у соседа в сарае, а там крыши нет. Кое-как сделали, кухню сделали. Так и жили в кухне все, одна кровать, валетом все спали. А то, что стал заикаться, было тяжело.
Я легко учился, не мог только писать диктант. Учительница идет, читает, я все подряд и пишу. Сочинение и изложение нормально, математика шла хорошо. Как контрольная – меня на первую парту. Я учился в той школе, где рядом была церковь. Деревянная школа – Корчагинская, наверное. Поповской еще ее называли.
Ну, там я недолго учился, наш класс потом перевели туда, где сейчас паспортный стол, там была вечерняя школа. На Смольный ручей. Давали нам тетради, учебники выдавали, все было бесплатно. И учебники были, по русскому, математике. Что мама утром давала покушать, на завтрак? Ничего. Что она даст покушать? После отца пенсию дали на четверых 114 рублей, а буханка хлеба стоила 100 рублей. У него-то оклад был же маленький, не знаю, почему такая пенсия.
А мама не работала. Работать не брали ее. Считалась женой врага народа. Зимой я снег чистил на линии. Летом ягодами жили. Я в ремесленное пошел в 1953 году, и то было строго. А это после войны сразу. Законы не изменились, военные были законы.
Питались подножным кормом, весной крапивы надо было нарвать, лебеда жирная, но от нее тошнит, а от крапивы не тошнит. А если еще с отрубями заправить, то и совсем хорошо. Закипела вода, кинул крапиву, кинул отрубей и мешаешь. Закипело и готово. Я когда женился в 70- м году, я поздно женился, то супруги подруга говорит:
– Вы знаете, чего я хочу?
– Чего?
– Я хочу суп из чечевицы.
– А ты будешь ее есть?
– А как же в блокаду-то ели. Такой был вкусный!
Где она купила чечевицы, не знаю. И говорит, что сварила супчику с косточками и с луком, но есть не стала. Так что тогда все было вкусно.
Корову мы уже потом завели. До войны все было нормально, после плохо. Хлеба наелись досыта в 1949 -1950 годы. Хотя карточки в 47 году отменили. Денег-то не было.
Я закончил 2-й класс, коров же выпускают в Егорий, значит, 6 мая. Мать и говорит: «Я тебя оформила, писать умеешь, читать умеешь, иди коров пасти». Был один пастух и 4 помощника. Это тяжелый очень труд, надо рано вставать, а обуви-то еще не было, на ногах цыпки, встаешь со слезами. А летом овод коров мучает, они хвост поднимут и бегут, чумовые становятся. Мы пасли там, где на Лисино-Корпус была дорога. Там все заросло, поля были, левая сторона до Строения – покосы, а домов не было. Церковь и кладбище было хорошо видно с Барыбина шоссе. Прекрасно было видно после войны, это все заросло. Правая сторона была примерно 1 км, не было леса, и там еще поля большие были. Вот до Смольного ручья и пасли. У ДЭУ был питомник, там выращивали ивы плакучие, тополя сажали вдоль дорог.
Питомник был за больницей, там все выращивали. А сейчас домик стоит, охранник там был, две женщины были, такие клумбы делали красивые и еще сажали тополя, до самых Шушар сажали. А сейчас спилили. Тут был стадион, за Белой школой. Сюда, к Советскому, от стадиона был большой участок от школы, там сажали овощи: морковь, капусту и так далее, до исполкома участок был, в конце его утиль принимали.
Любанские и вишерские еще хорошие ходили поезда. А тосненские и шапкинские , 1 час 40 мин до города. Я ездил с первым поездом на Васильевский, в 5.30 поезд и еле еле в 8 успевал. Были разные вагоны. Вишерские поезда большинство с 3 полками. Как плацкарт. Да и здесь так же, большие и маленькие скамейки. Когда уже закончил ремесленное, во втором вагоне обычно ездил, только поезд не помню. Тосненский или Шапинский, так там не сесть было: молочницы сидят, все занято. Одни молочницы едут. С билетами еще проблема была. Их не давали на квартал или на год. Только на месяц. Надо было идти за справкой с места работы, с места жительства, все заверить. А печати ставили по вторникам только. Тогда был Блинников. Пришел с войны, ну, герой. Был председатель постсовета.
