Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родилась 23 сентября 1937 года на даче Шлиссера, дома, в Ульяновке. Принимала меня бабушка-повитуха. Взвесили на безмене – 4200 г., хотя мама была маленького роста. Мой папа Антонов Михаил Васильевич. Когда я родилась, папы дома не было, он был на сборах. . Отец был военнослужащим, его часть стояла в Стрельне, он в прожекторной части служил. Приехал домой в 1937 году, привез мне книгу Пушкина1936 года выпуска. Мама её всю войну, где бы ни были, как икону таскала, . возможно, она нас спасла.. Она завернута была у Толика. Книгу. Я не знаю как она, такую тяжеленую книгу носила и гармонь. Но на гармони я не смогла научиться, потому что папа ждал парня. Мы все похожи на папу, не на маму. Если папа любил перловку, то и я на неё, как ворона: я её обожаю до сих пор.
В 1990 году в Пскове я узнала, что, оказывается, мы урожденные Васильевы. Мама в девичестве Иванова, а в замужестве Антонова Александра Павловна, 1914 года рождения.
С маминой стороны всех сослали, а с папиной – никого. Все родственники были на разных фамилиях. Вот Аня была, она Яковлева, то есть по имени отца фамилию ей дали. Синильниковы брат с сестрой двоюродные – никого уже в живых нет. В общем, с нашего поколения осталась одна я.
Зина ещё в Ленинграде, сестра двоюродная моя, тоже она Яковлева. Получилось, что с папиной стороны никого не сослали, они переделали все фамилии. А с маминой стороны, она была девятая, все были разосланы кто куда. Тетя Лиза была на лесоповале. Очень красивая была в девичестве, улыбка прямо как у Джоконды – так ее все и звали. Тетя Дуня умерла после войны.
Война началась в 1941 году. Мы были на даче ШлиссераОн был на сборах. А мама была в декрете, она не работала. 28 августа немец к нам пришел, бомбить нас начали, самолеты летали низко, было страшно. Очень было страшно, это я помню. Мама меня забрала домой, нас всех детей крикнули – и мы прибежали
Полдома на даче Шлиссера было кирпичным, а верх деревянным. Были такие красивые полукруглые окна. У нас была шикарная квартира. В этом огромном доме у нас была самая большая квартира. Я очень ревела, когда папа пришел, то есть его привезли, видно, на машине. А я плакала, что меня не брали. Был солнечный день, как сейчас помню. Я ревела, била ногами. У меня еще была няня.
Немцы приехали на мотоциклах к нам туда и бегали за курицами с палкой. Потом помню отрывки слов крестного, он пришел за мамой и сказал: «Давай! Скоро последний поезд пойдет в город». Говорит: «Самое ценное собрать в узелок, и сама себя береги, детей тогда убережешь. Если себя не убережешь, дети погибнут». Крестный отправил свою семью, а мама категорически отказалась, и мы остались жить: няня, я, мама, брат. Мы также в этой квартире жили.
Была ещё коза у нас, кстати, она у нас всю войну прожила, никто её не съел. Да, коза давала много молока, я любила козье молоко. Потом крестный к нам ещё раз пришел месяца через полтора или два и сказал: «Шура, закрывай здесь все». Няня уехала, мама не могла её держать. Собрались и переехали вот на Болотную. И пока нас немцы не выгнали, до тех пор мы жили на Болотной.
Питались кашей с месеткой . Вот только отруби были лучше, каша из месетки была менее калорийная, менее жирная. Была ещё картошка, была капуста. За речкой, между прочим, на том берегу была совхозная капуста. Пока мы жили на даче Шлиссера, все туда через речку ходили за капустой.
И вот крестный перевез нас сюда. Картошка была уже посажена, мы ее выкопали. Сначала жили безбедно, пока нас не трогали. И что интересно, немцы ведь нерусским выдали карточки, как мама говорила. То есть финнам, латышам, прибалтам. Они дали им талоны какие-то, а русским ничего. Вот Софья Петровна, она работала с мамой, приносила поесть с кухни.
Потом вот нас всех собрали, кого с санками, кого как, и выгнали. Это была лютая зима. Это было очень страшно. Брат Толик еще в пеленках был, не было ему и года.
Я не знаю, как мы очутились в этом Пскове, как наш эшелон там оказался… Помню, нас бомбили… С собой ничего не разрешили брать. Бидон у меня был и все. Толик вот у мамы полотенцем перевязанный и вещи золотые у мамы были в лифчике, благодаря которым, наверно, мы остались живы. Тогда папа сказал: «Ничего не жалей, все снимай с себя». Меня на санки посадят и Толика в руки дадут. Перед Псковом нас разбомбили, насколько я помню. Нас всех собрали, и шли мы очень долго. Потом в каком-то бараке ночевали, собаки были. И в тюрьму нас завели в Пскове уже. Там у нас брали отпечатки пальцев. И сидели мы там три дня. Потом нас опять в эшелон, откуда повезли в Германию. Никто не лежал: кто стоял, кто как. Те, у кого есть нечего было, умирали. Только раз в сутки выпускали в туалет.
Когда в Германию привезли, там были сумерки, дождь. Начали нас отбирать. Мама уже потом рассказывала, что девушки старались себя поранить, вплоть до того, что лицо портили. Конечно, все скрывали годы, делали моложе или в старух превращали.
Потом уже оказалось, что мы попали на эсесовцев, потому что другие рассказывали, у них было легче, мягче, а тут было ужасно. Когда в Германию приехали, нас накормили. Опять был какой-то барак, и там мы были около месяца. Не знали, что с нами делать. Потом уже кровь забирали, кто в нормальном состоянии был. Там маму остригли, но сначала мыли. Я теперь понимаю, что нас обрабатывали чем-то: сначала мыли, потом обрабатывали, а потом сушили.
В этом бараке, топили печки, ходили, рядом была видимо какая-то ферма, нас возили на чем-то типа вагонетки, на скотный двор. И вдалеке стоял шикарный дом; мне не видно было, этажей много, высокий. А это был большой скотный двор. И все мы мал мала меньше кто чего, работали, ещё и как работали. Один раз нас отправили сад собирать яблоки и надо было что-то очень много набрать, кошелка не кошелка, но вести её по земле надо было.
А взрослых гоняли на работу, именно гоняли на работу. Допустим, сегодня ты не идешь на скотный двор, над тобой человек кто-то вот из этих остается; надо воды наносить, почистить брюкву, вот брюкву я до сих пор не перевариваю, для меня это очень плохо, даже запах. Вот эта брюква была баланда, но брюква присутствовала постоянно, и хлеба давали очень мало, очень тоненький кусочек. Я думала, что никогда не наемся хлеба, я до сих пор хлеба ем очень много, булка мне не нужна.
Кормили только утром и вечером, весь день работали без еды, абсолютно без еды. На скотном дворе редко удавалось, чтобы эти же наши давали молоко, но это было не каждый день, но все-таки это я считаю большая поддержка.
Значит, тот, кто оставался в бараке должен печки топить..
Должен печки топить, заготовить дрова, воды наносить…
Оставался один ребенок или несколько и один взрослый, и как хочешь, ты должен это сварить, все вымести, вымыть. Не знаю что, но у них по углам было насыпано: то ли сера, но не хлорка, запах такой не перенести.
Возможно, это была какая-то ферма, я не могу сказать, но было две печки, и там мы жили. Потом мы стали не нужны, нас снова посадили в эшелон и вытолкали в Прибалтику. И вот мы в лагере Бене, это когда-то там наши военнопленные сидели. Там и оставались, пока нас не освободили.
Я вернулась – на голове передник дырявый, вместо пальто – подкладка.
У папиной бабушки в Псковской области были какие-то дальние родственники. Она обосновалась там, и мы там обосновались после войны. Маму на Ижорский завод не брали, так как на нас было клеймо. Её не брали, хотя она с Ижорского завода выходила в декрет: у меня брат 6 апреля 1941 года родился. И там, конечно, все скрывали, что семья военнослужащего. Её не хотели брать, только с одним ребенком брали.
Чтобы нам обратно в Саблино попасть, маме пришлось вербоваться: брата с бабушкой оставила там, а сама она завербовалась. Мама всегда ждала папу, поэтому никуда не переезжала.
Она завербовалась на десятой дистанции. Она строила железнодорожный мост в Ульяновке, потом в Новгородской области Мстинский мост. Там я с ней год тоже моталась в этой летучке. Мне было, наверное, восемь лет. Жили здесь, взяли участок. А потом крестный нам вызов выслал, но было уже поздно: мама тогда уже завербовалась. Поэтому она уйти не могла. И только в 1948 году мама перешла на Ижорский завод, куда нормальных людей не брали, потому что у неё была печать. Её взяли в девяносто второй на мельницу молоть камни, там молибден.
Потом я в школу пошла переростком, в Железнодорожную №29. И с нашего класса, между прочим, осталось всего три человека.
Нас было сорок два человека. Здесь нам преподавали немецкий язык – это было нечто… Мы, это все прошедшие дети, не знали, что язык не виноват. А немка так красиво одевалась, и, естественно, представляете, что было. Я вообще заводилой была. Один раз вот, что придумали: она прекрасно одевалась и заставляла нас на стул стелить белую бумажку. А где мы бумажку то возьмем? Где-то находили, когда родители давали. Были чернила-непроливайки, ручка деревянная. Не знаю, кому в голову пришло налить чернила и кнопок наставить. Потом нас вызвали, мы целый урок стояли. А директором был её муж. Звали учительницу Еленой Григорьевной Розиной. Она была очень человечная. Родителей всего класса вызвали, никто не признался, кто это сделал.
Я закончила семь классов и пошла работать. Мама не пустила на Ижорский, сказала, что только через её труп. Я пошла работать на комбинат им. Крова, в цех. И в 16 лет, в свой день рождения, вышла на работу. Там отработала до замужества, была на хорошем счету. Закончила техникум легкой промышленности, потом заболела. Затем переучилась, одиннадцать классов закончила нашей школы, которая около кладбища здесь. Я все вечером училась, лаборанткой работала, потом окончила медицинское училище уже в тридцать с чем-то, в 1969 году и пришла в Ульяновку работать..
Меня никуда не брали, у меня ведь первая группа инвалидности была. Устроилась учиться в Ленинград, на Восстания, 45, в шестое медицинское училище общего профиля. Меня нигде не брали, пришла я уже сюда последней и узнала, что у Галотникова была трепанация черепа, то есть он больной человек. Пришла в секретариат – меня не берут, потому что нужна справка с места работы, а я её не могу предоставить, потому что у меня инвалидная справка. Входит Галотников, директор, а я не знала, кто он. Я говорю: «Я все равно у вас буду учиться! У вас операция была на голове, а у меня-то где? Внутри! В голове ведь что-то осталось!» Потом самой стыдно было, но он меня запомнил. Училась хорошо, за всех практику сдавала. Я была, конечно, самая старая по сравнению со своими однокурсницами девочками. Набиралось нас много- тридцать человек, а закончило всего лишь тринадцать, многие не выдержали. Трудно было учиться, очень было строго у него. Мне же все было это просто, Галотников говорил, чтобы я шла в мединститут. А я отвечала, что не хочу быть врачом, потому что врач видит больного пять минут, а сестра – постоянно. На выпускной скинулись, заказали в ресторане стол, пригласили всех преподавателей. Я очень любила танцевать,
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
