Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Андреева Нина Ивановна , в девичестве Чернякова, 1934 года рождения. Мама тоже Чернякова, Наталья Ивановна, а папа – Черняков Иван Васильевич. Нас было две сестры и два брата: я, после меня Боря, Коля и сестра Женя. В этот год мне первый раз в школу надо было идти, в первый класс.
Немцы приехали на мотоциклах, на машинах! Я еще, помню, у мамы спросила: «Кто же это такой едет?». А она ответила, что война началась. Но до меня еще не доходило, что это – война. Я этого не понимала. Помню, мы ходили с мамой с ведрами на бойню, чтобы что-нибудь дали, – бойня была там, где милиция сейчас, только чуть-чуть туда поглубже; тут до войны был пшат, гулянье для молодых, а немцы сделали бойню. Так там кто желудок даст, а кто просто говна в ведро нальет, вот и все. Пойдешь на речку, пополощешь… Питались, как могли! Мы на Ленина жили , по-моему №168 был дом.
Рядом еще была пекарня, немцы работали на пекарне. Там был один молодой, очень хороший парень, – не все немцы были плохими, – так он всегда маме приносил муки. Они в белых штанах работали. Придет, развяжет штанину, вытрясет муки и говорит, чтобы никому об этом не говорила. Мы жили около пекарни, на берегу реки. Около пекарни на берегу стояла баня, и немцы ходили туда мыться. Они там и ели, не знаю, откуда они еду брали. А мама ходила туда мыть котелки: наберет бидон, они там сольют и пудинг, и кашу, и все в один бидон, придет, прокипятит и мы сыты. Мы в доме в своем жили. Половицы в нем были прямо на земле. Немцы для жилья хорошие дома выбирали, а у нас дом был старый: зачем он им был нужен? Они с таких делали гаражи: то танка торчит дуло, то машины собранные туда въехали.
Мама на немцев стирала, на немцев мыла посуду, надо было нас кормить, нас было четверо. Она ходила согнувши руки, и после войны у нее остались кривые пальцы. А отец был машинистом. Когда началась война, бомбили составы, он пришел домой раненый, весь окровавленный. Так он и остался, куда он пойдет? Он у немцев дрова колол, воду носил, работал. Многие не работали, я одна в основном ходила, я была самая старшая и ходила побиралась: еду просила у немцев. Однажды, там где сейчас Ленина №44 , раньше еще старый сарай был. Это был отдых для немцев, вот я там и побирались. Когда немцев куда-нибудь отправляли, они там обедали, отдыхали, вот я туда ходила побираться с бидончиком: кто супа нальет, кто обольет…Раз меня так ошпарили, что я еле выжила, немка меня и лечила.
Никаких игр не было в войну, какие игры: мы сидели в углу, прижавши. Или как только самолеты летят; у нас там канава рядом с домом была, а на канаве четыре или , пять пулеметов . Мы сразу же под мост в канаве; мама нас в охапку всех захватит, или стоит на месте или под мостом сидит.
По улице Ленина везде были канавы, и из каждого дома был мосточек через канаву. У нас этот мосточек соединял дом с бункером; бункер был вырыт. Там сестра родилась в 43-м году, прямо в бункере. 800 грамм родилась, и до сих пор живет!
Напротив бабушкиного дома, у госбанка, – сейчас РусскоБанк, – виселица стояла, прямо перед окнами. Очень страшно! Мы всегда бегали смотреть, мы же не понимали. Висели люди все время, постоянно!
Бывало, идут немцы с пекарни, то шоколадки дадут, то конфетку. Мама рассказывала, придет немец и показывает фотографии: «Вот моя жена и трое детей, такие же маленькие, как и ваши». И что-нибудь да бросят. А некоторые приставали к маме. Но они боялись чем-нибудь заразиться, так она возьмет, да и почешется. Сразу же убегали!
В 11- ть лет я в школу пошла, при немцах. Утром приходишь: там поп, он читал молитву, и мы молились. А потом начались занятия. Я даже не помню, как мы занимались, что мы писали, на русском или на немецком. Были такие тетрадочки, не такие, как сейчас. До холодов ходили в школу: месяц или два. Если бомбежка, то под парту лезли, потом в подвал бегали, а потом вообще мать не пустила. Сказала: « Нечего там делать. Кончится война, если останемся живы, то будем ходить в школу».
Один раз пришли немцы, разбудили, привезли на вокзал, погрузили в товарные вагоны. Я взяла перину, – как сейчас помню, с ней не расставалась никогда, – взяла ватное одеяло. Сначала выгрузили в Прибалтике. Помню, красивый дом, мы вошли в него: там было видно, что люди только ушли, на диване ребенка переодевали, брошено бельишко детское. Ну а мы, дети, побежали расследовать чердак, подвал. Никого не было. А в подвале столько было копченостей разных! Мы там пожили немножко, а оттуда нас привезли в Польшу.
Когда нас привезли в Польшу: сначала поселили в какой-то большой театр, а потом поместили на территории железнодорожного завода. Там железный забор такой красивый был! А холодно; дети маленькие писались. Мы одеяла повесим, и они сохнут. Как-то раз вынесли, а немец поджег- сгорели. Мама ему и говорит по-немецки: «Что ты наделал! Смотри, сколько у меня детей! Чем я буду их закрывать?» Он молча ушел, а вечером приходит – четыре одеяла приносит, только шерстяных. Это был немецкий офицер. Мы все на немецком говорили. Я, например, хорошо по-немецки говорила. В школе у меня было по русскому языку «двойка», а по немецкому – «пятерка».
Мама работала, ходила в поле. Я только не знаю, у поляков или у немцев. А в Польше мы жили на территории завода, там столовая была специально для нас, работали там наши, потому что это был рабочий лагерь.
Я с ребятишками сидела, мы все вместе соберемся и пойдем туда, к маме. Они нас посадят, а я им помогала. Собирали лук и морковь. Наверное, это все-таки осенью 44-го года было. Вот мы придем, мама посадит нас под яблоню, скажет, чтобы мы яблоки не трогали. Потом когда с мамой обратно пойдем, она нам и говорит: «Не берите ничего с земли». А мы такие: ну, много же сливы валяется, «Нет»,- говорила она,-«Не трогайте, а то могут меня убить за нехороших детей, за невоспитанных». Мы идем, облизываемся, но ничего с земли не берем.
А по дороге домой нам кто булочку вынесет, кто бутерброд, а хозяева всегда давали моркови, картошину, она никогда не брала сама. А они не любили, кто сам берет. Придет, супчику наварит. Жили как в общежитии. У кого раскладушка, у кого кровать, нары.
Потом нас перевезли в лагерь, в Германию, в Бромберг. Там мы жили около кладбища. Каждый день приезжала машина-самосвал, привозила мертвых поляков. Приедут, выгрузят и уедут, кучами прямо. Представляете, какая вонь! Ты и спишь тут и ешь – невозможно было! А потом уже мужики, кто посильнее, ходили их зарывали. А через железную дорогу был концлагерь для детей – мы туда бегали. Там были только дети. Они просто стояли: все худющие, даже страшно. После мама рассказывала, они к концу войны решили всех расстрелять, кто в лагере жил. Всех нас собрали, привезли в лес, поставили стенкой. Уже наметились, хотели стрелять, немец уже скомандовал, и вдруг над нашими головами началась пальба по ним – это были партизаны, видно, караулили. Нас освобождали и русские и американцы. Мы потом вернулись в этот лагерь, там жили, и солдаты там жили.
Когда освободили железную дорогу, стали по ней возить раненых русских. Во время остановки они выкидывали простыни окровавленные. Мама их подберет, выстирает, вот и было нам бельишко, а так одеть было нечего. Я до сих пор помню, у мамы спрашивала: «Как вы не брезгали белье это носить?», а она мне: «А что брезговать-то, если носить было нечего!»
И отец с нами был, его немцы гоняли. А когда война кончилась, нас освободили, а он пропал. Мужчин забирали на передовую до 40 лет, а ему еще 40 не было, забрали. И пропал без вести, в Бромберге.
.Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать больше и рассказать Вам. Это можно сделать здесь
