Я, Соловьева Лидия Степановна, девичья фамилия Миронова, коренной житель Никольского. Даже на памятной доске у неизвестного солдата в Тосно есть фамилия папиного двоюродного брата, который погиб на войне. Предки мои Лямины, по маминой линии, живут здесь с 13 века.
Мой прадед по папиной линии ходил вокруг света на корабле под командованием Лазарева. Он был награжден за эти переходы вокруг света Орденом святой Анны. Потом почему-то он оказался на берегу, и его рота должна была охранять казнь декабристов. Но их полк перешел на сторону декабристов.
У меня полностью сохранилась запись допроса Бенкендорфа, как он допрашивал моего прадеда Федора Гавриловича Вишневского. После этого прадеда лишили всего его состояния. Он сидел в Петропавловской крепости в Алексеевском равелине. Но при царствовании уже другого царя его восстановили в звании, и похоронен он в Москве. В Ярославской губернии их род имел много деревень и 200 душ крепостных крестьян.
Папины предки приехали из Воронежской губернии. На границе Воронежской области и Орловской области и до сих пор существует коне- завод, где их предок Миронов был управляющим. Четверых братьев Мироновых привезли сюда еще при Петре Первом. Один из них в Тосно открыл свой ям, там до сих пор живут его предки Мироновы. Здесь жили два брата Миронова. Они разводили лошадей. В Пушкине был конезавод, где разводили рысаков для царского двора и тяжеловозов для завода «Сокол». Даже после войны этих лошадей называли «битюги». На заводе все было на конной тяге, и поэтому этих лошадей в совхозе разводили. Этим занимался непосредственно мой дедушка – Миронов Степан Иванович.
А моя сестра двоюродная, Валентина Миронова, вместе с Зоей Космодемьянской была в одном партизанском отряде.
Мама моя родилась в семье Ляминых. Начну я рассказ об этой семье с деда. Дедушка – Лямин Константин Васильевич и бабушка – Гайгер Екатерина Антоновна. Гайгер – это немецкая фамилия. Немцы- колонисты тоже еще при Петре Первом сюда приехали. Есть фотография прадеда – Гайгера. Он держал станцию в Обухово, а когда началась революция, то они переехали и жили на даче в Екатериновке – потом она стала – Усть -Тосно . Дед сосватал мою бабушку, когда ему было 27 лет, а бабушке, Екатерине Антоновне, было всего 17 лет. Любили они друг друга до самой смерти. Мама моя – их дочь.
Папины родители – Миронов Степан Иванович и Вишневская Александра Ивановна. Дедушкин отец – Миронов Иван – был женат на дочери Белосельский – Белозерской. Папа мой, таким образом, из дворянского рода князей Белосельских – Белозерских. Бабушкин отец был переводчиком с польского языка у графа Шереметьева, Поэтому и бабушка была из дворян. Вот такие мои предки.
Когда началась война, моему брату было 9 лет, мне было3,5 года, сестренке 2,5 года. Я родилась в январе 1938 года, а сестра – 21 ноября 1938 года.
Папа был энергетиком по образованию, он работал на «Соколе» главным энергетиком. В 1935-м году на заводе произошел взрыв, в этот момент погибли люди, в том числе погиб старший брат отца. В результате все руководство завода сразу же забрали. Троих расстреляли: директора завода, главного инженера, Скрипина, он был тогда руководителем конструкторского бюро, а моего отца и еще троих на озеро Имандра отправили. Они там строили гидростанцию. Мама, как декабристка, искала его везде, ездила, по всем инстанциям добивалась, хотела знать, где он находится, потому что их осудили без права переписки. И ей посчастливилось его найти: один солдатик пожалел ее и дал его адрес, где он находится. Тогда мама туда уехала, а двухлетнего сына оставила на бабушку – Александру Ивановну.
Мама там сразу на работу устроилась. Ее поселили в землянку к лопарям, так называли местных жителей. Их ещё называли «самоеды». Мама говорила, что очень боялась этих самоедов, потому что, если была голодная зима, то они могли любого съесть. Так вот там ее сразу устроили работать в ларек при тюрьме. Отец работал без охраны, он свободно ходил, куда мог. Да там никуда и не убежишь: кругом тундра, вечная мерзлота.
Потом отцу и матери в лагере отвели уголочек. Из фанеры сделали им комнатку, и они там жили до июля 1938 года. Мама все старалась, чтобы отца оправдали, писала во все инстанции, ездила на прием к высшему руководству, и в 1938 году с отца сняли все обвинения. Потому что, когда был взрыв, он в этот день вообще не был на заводе. Потом я разговаривала с работниками, которые с папой вместе работали. Они объяснили мне, почему произощел взрыв, по их мнению, на пороховом складе. Там слесари работал этот мусор и в общие чаны эти гайки забросили, где порох-то все время мололся. От соприкосновения с этими гайками и произошел взрыв. В результате 35 человек погибло, и папин старший брат в том числе.
Наконец, папу освободили. А я родилась 7 января 1938 года. А моя младшая сестра родилась уже здесь, в Никольском.
Мама до войны окончила торговую школу и работала в 26-м магазине в Колпино. Отец после этого события уже на «Сокол» не пошел работать. А работал бригадиром электромонтеров на Ижорском заводе. В первый же день войны он добровольцем ушел на фронт. Я помню: был очень солнечный день, какие-то красные цветы стояли на подоконнике, дорожка от солнца, и я вожу по ней куклу. Вдруг к нам заходят люди. Я не помню лица: мужчина зашел, взял меня на руки, поцеловал и маме говорит: «Береги мне эту куклу!». А у меня-то на руках кукла, и я думаю: «А зачем ему моя кукла, я никому ее не отдам!». Ну а потом, когда я это маме рассказывала, она говорила: «Это же отец был!»
Мы жили в Никольском до 13 февраля 1943 года. Здесь была передовая. Здесь, в Никольском , немцы, за рекою – наши. И каждый день обстрел.
Там до сих пор сохранились рвы, где наши стояли. Когда проходят здесь игры, реконструкции боев, то именно там устраивают бои, где наши стояли.
И вот к нам в поселок пришли немцы. Так как семья наша считалась богатой, у нас и дом был очень хороший, то нас сразу выгнали из помещения. У нас под речкой был вырыт погреб, и мы в нем жили до самых холодов. В нашем доме немцы сделали штаб, а во дворе стояло множество машин с оружием. Но наши мальчики-комсомольцы, возглавлял которых Анатолий Алексеевич Дубоусов, навели огонь нашей артиллерии на наш дом. Он до сих пор мне говорит: «Моя вина, что ваш дом сгорел».
Когда наши самолеты летели бомбить, то они, видимо, передавали заранее координаты местоположения немецкого штаба. И вот во время одного из налетов прямо в дом, в трубу, попал снаряд. Дом разнесло в клочья, немцы бежали кто в чем. А потом на машинах начали рваться снаряды, так сильно рвались, что к дому, говорят, вообще было не подойти. Но когда начались холода, староста нас поселил в дом Васильевых. Это в районе нашей милиции сейчас. Там мы прожили всю зиму.
Помню, где-то в начале октября 1942 года был очень сильный бой за Мгой. Там был подбит наш самолет, или ранило летчика, или у него горючего не хватило – это осталось загадкой для нас. Но этот самолет сел на дорогу, которая идет на «Сокол», развернулся и поехал по этой дороге – сейчас это Совхозная, и в дом Васильевых в сарай крылом врезался. А в этот день было много детей во дворе. Летчик, сидящий в самолете, спросил моего брата: «Где я?». Ну, они сказали, что он в Никольском, на территории, занятой немцами. Узнав об этом, летчик сказал: « Немного не дотянул, давайте разбегайтесь, прячьте ребятишек маленьких. Сейчас будет здесь жарко».
Ну, а потом мама рассказывала, что сразу же из Саблино на мотоциклах приехали немцы в черных шинелях. Другие на машинах поехали ловить второго летчика, видимо, в этом самолете еще был кто-то.
Летчик отстреливался и последней пулей себя застрелил. Староста пришел, все с него снял: и унты, и теплую куртку. Брат Юра говорил, что у летчика был орден Красной Звезды на груди. Староста сорвал этот орден. И остался парень лежать в одном нижнем белье.
Этот староста до самой смерти жил в Никольском. Он не старостой был, а начальником похоронной охраны. Когда моя дочь была пионервожатой, то ходила к нему и спрашивала: «Может быть, вы запомнили фамилию того летчика?» Он отвечал: «Я не знаю ничего, ничего не помню!» А ведь парень погиб как герой! Похоронен он в братской могиле на старом кладбище. Недавно туда наши работники администрации ездили, и им показывали, где он похоронен. Я это знаю по рассказам матери. Мама показывала, что под сосной лётчик захоронен.
Похоронили его наши женщины никольские – тетя Надя Дроздова, Женька Матвеева и еще несколько ребят, они свезли его на кладбище. Он похоронен у спуска по дороге, у сосны.
Когда из Саблино приехал немецкий офицер, то очень кричал на своих солдат, а мама понимала немецкий язык. Мама потом говорила, о чем он кричал: «Вот так надо воевать, как русские воюют! Тогда бы мы давно победили». Этот офицер заставил убитого одеть в форму.
Мы маленькие были, нам интересно было посмотреть: земля была немного замерзшая. И тут наши женщины попросили разрешения его похоронить. Положили его на саночки, прикрыли фуфайкой и повезли, положили на елочки и фуфайкой закрыли, так его и похоронили. У него в кармане была записка в гимнастерке. Написано было: « Дмитриев, 25 лет»- вот что я запомнила.
Там на кладбище был старый, засохший ручей, русло ручья, и вот в этом русле хоронили всех никольских убитых и умерших: дедушкин брат Иван Иванович Лямин там же похоронен.
После войны там поставили оградки. И вот там лежит этот убитый летчик под чужой оградкой. Говорят, что приезжала на могилку жена. Видимо, из Москвы приезжала. Она искала тех людей, кто был свидетелем гибели ее мужа. Пришла в школу, а там все учителя новые, ничего не знают. Так никого не нашла. А на могиле убитого летчика фотография есть, он стоит около мотоцикла и написано: « Москва, Дмитрий Дмитриевич».
Возвращаясь к рассказу о себе. После того, как нас из своего дома немцы выгнали, мы жили в доме Васильевых до конца 1942 года. Маму и брата немцы гоняли на работы. Мама работала на строительстве дороги.
Зверства много было…
У маминой учительницы фамилия была Вознесенская. А мама говорила, что она была депутатом областного совета. А у нас же тоже предателей хватало, они немцам доложили, кто есть кто. Немцы с этим списком уже по домам ходили. Сначала повесили участкового – он вышел к немцам в своей форме. Его прямо у дома на березе повесили. Потом к учительнице пришли. А она спряталась в туалете. Ну и ее там, в туалете, и утопили.
Братьев Корсаковых повесили. Я это хорошо запомнила, потому что мы жили с ними в одном доме. А как это получилось? Дядя Миша Папушин – он был староста – предупредил, что назавтра всю молодежь,всех мужчин будут угонять в Германию. Он сказал, чтобы люди уходили в лес или прятались куда-то. А как уходить? Голодными? Ничего же нет ни у кого. Где искать? Поэтому братья Корсаковы и решили обокрасть кладовку немецкую. Старшему был 32 года, а младшему Анатолию было 17. А немцы хватились пропажи, стали искать, а ребята не успели уйти, спрятались в подвал.
Тогда немцы тетю Тоню, жену старшего брата Николая и сына его Женечку, которому было все год с небольшим, забрали в комендатуру. Посадили на стол сына и пистолет ребенку к виску: «Не скажешь, сейчас прямо при тебе расстреляем ребенка!». Тут тетя Тоня и рассказала, где они прячутся. И повесили их у нас под окном. Их тела долго не разрешали снимать. Это было в феврале месяце, холодно было, и когда начинался ветер, их тела стукались друг о друга и звенели, как стеклянные. Мы жили рядом и из окна видели эту страшную виселицу ,эти раскачивающиеся тела.
А тетю Тоню с ребенком отпустили после того, как она рассказала, где они скрываются. Она умерла где-то в 80-х годах, жила на Школьной улице, дом № 10. А тот мальчик Женя умер, когда ему было всего 21 год – сердечко было больное. Мы всю войну с ними прошли, и в лагерях, и везде. И мама моя дружила с тетей Тоней до последних дней. Страшная им выпала судьба.
Мама рассказывала, что очень много было здесь и убитых, и от голода умерших людей. Когда наши советские солдаты попадали в плен, то сначала их везли в больницу. Но не лечить, конечно, их туда везли. Сначала, как мама говорила, держали в подвалах, где были камеры пыток.
Меня после войны старший брат водил в эти подвалы. Там все стены были в крови. Висели эти щипцы, кольца висели на стенах. На цепи, видимо, вешали пленных. На это было ужасно даже смотреть, а как это все вынести?
Потом, когда начальство узнало, что туда школьники лазают смотреть, то быстро эту часть больницы разобрали. Она и так уже была разрушена бомбежками, поэтому после войны уничтожили все эти развалины и страшные подвалы.
А пленных солдат, когда немцам понадобился госпиталь, они переправили на территорию завода Бадаево, это была территория стекольного завода. Там была столовая, сначала заполнили ее до отказа. И все равно некуда было пленных девать. Потом всю территорию завода огородили колючей проволокой, и пленные находились под открытым небом. Там более пяти тысяч похоронено наших солдатиков и мирного населения. Где была Бадаевская столовая, там и находится эта братская могила. Когда дорогу начали строить после войны уже, то много костей вырыли. Но благодаря Юре Федосееву, все – таки сделали братское захоронение.
Еще мне хочется рассказать о своем прадедушке Антоне, он жил до войны в Отрадном. Поскольку он немец по национальности, его фамилия – Гайгер, и хорошо знал немецкий язык, то немцы хотели назначить его старостой. А ему уже тогда за семьдесят лет было. Прадед отказался, он сказал: «Я уже старый, здесь есть и молодые, я не хочу быть старостой!». Ночью он всех своих дочек перевез на лошади через Неву зимой, и все бабушкины сестры спаслись. А днем пришли к нему немцы: «Раз ты отказался от должности старосты, отдавай всю живность!». Он кур отдал, а лошадь- то жалко, у него единственная лошадь осталась. Он встал и загородил ее собой, так немцы его около лошади и расстреляли.
А в 1943 году маму отправили с братом на работу в Захорожье, а мы с сестрой остались одни. Нам было приказано набрать ведро или крапивы, или же лебеды. Помню, что ведро было почти с нас ростом. Мы с ней набрали, приволокли домой, и тут начался обстрел. Наши стали стрелять. А в комнате стоял большой платяной шкаф, в нем мама всю войну берегла папину одежду. Она все мечтала: придет папа с фронта, и его надо одеть. Висели в шкафу его пальто и костюм. Так вот, как только начался обстрел, мы с сестрой спрятались в шкаф за папино пальто. Снаряд попал в дом, дом разнесло вдребезги, а угол со шкафом остался. Я помню, когда открыла шкаф, а там, в полу, огромная, глубокая воронка. Нам не вылезти! Какую-то доску я подтащила, сама встала на эту доску, сестру вытащила. И мы выбрались с ней, а потом прямиком к бабушке в Никольское. А у бабушки, у Ляминых, был двухэтажный дом на повороте на «Сокол», туда, где сейчас павловы два дома построены. Вот туда мы и убежали.
Мама вспоминала… Когда начался обстрел, я кричу: «Юра, девчонки у нас одни, бегом!!!» Бежим, по кустам, прячемся. Немцы сзади стреляют. Прибегаем мы к дому, а дома – то нет!!! И вас нет – все погибли!!! Я рыдать начала, тут идет немец – похлопал меня по плечу и говорит: «Матка, туда две» и пальцем в сторону Никольского показывает.
Мама прибежала, а мы у бабушки. У нее был деревянный дом двухэтажный, мы от страха в подвале спрятались. А если бы попали снаряды в дом – могила была бы.
Еще был случай – шел обоз, который немцы в Захорожье везли. Немцы людей ограбили, разные вещи, что – то из еды на лошадях везли. А у нас староста Минин Александр Михайлов своего сына послал с запиской в партизанский отряд. Он сообщал там, что такого-то числа, в такое-то время пройдет обоз для немцев. И они сообщили куда следует. Налетели наши русские самолеты, весь обоз разбомбили. Мама с тетей Тоней ночью туда отправились с мешками, между кустов ползли, нарезали этого мяса от лошадей, каких- то клетчатых матрасов набрали, наволочек. Обратно пешком, а потом из этих клетчатых матросов платья сшили – одевать-то было нечего. Но потом все время боялись, а вдруг кто-нибудь унюхает, что от нашего подвала мясом пахнет.
Что мы ели в войну? У немцев – то лошади были. Иногда сгорали эти гаражи и лошади сгорали. А мы сами брали ножик и резали.
А вот староста наш остался жив. Он после войны работал начальником снабжения на кирпичном заводе до самой смерти. Он был награжден орденом за войну.
Выбирали этого старосту на сходе.
А 13 февраля 1943 года ночью пришли немцы, велели собраться, погнали всех к школе. Нас посадили на машины. Помню, что мама крикнула только: «Юра, береги девчонок!».
А вот самой маме было залезть на машину очень трудно, она же была маленького росточка да еще и полненькая. Потом нас привезли на станцию, я даже не знаю, в Саблино или в Тосно. В телячьи вагоны загнали много народу. Помню, с нами была семья Ляминых, у которых был маленький ребеночек, еще грудной. Так в вагоне было настолько тесно и душно, что ребенка придавили. Наконец, привезли нас на станцию Малосковица. Брат нас в угол куда-то с санками задвинул, и мы с сестрой уснули. А когда проснулись, то уже были на другой станции. Но из вагонов нас не выпускали, мы там находились несколько дней. Старшие- то выходили за водой или сварить чего. И потом резко, как мама говорила, обратно всем приказали зайти, и снова нас повезли. Наконец, привезли нас в Гатчинский концлагерь, он назывался «Красная казарма», улица сейчас такая есть. Там, в этом концлагере, мы и поселились. Там было очень холодно, я помню, как Рая Жартун (Лямина) сидела у печки на мешках, а нас мама на нары подняла. Чтобы мы не замерзли, мама грела кирпичи, чтобы нас хоть немного согреть. Кирпичами обкладывала, а утром отдирала от нар.
Я еще помню, что мама там стирала белье. Потом они в поле работали, овощи собирали. Рядом с нами была семья Федосеевых, семья Ляминых, Королевы с Никольского, потом еще одна семья была, звали женщину Шура, а фамилию их я не помню. Они с мамой стирали белье.
Я помню еще, что там, в этом Гатчинском лагере, ходил батюшка, и с ним мальчик носил икону, мы там отмечали все церковные праздники. Прошло много лет, и я, слушая последнее выступление нашего патриарха Алексия, узнала в нем этого мальчика. Он показывал фотографии этого концлагеря и рассказывал, как они с отцом служили службу. Я тут же перед телевизором разрыдалась, вспоминая эти страшные месяцы .То, что я там испытала, увидела, не забыть никогда…
Я видела там трупы, переложенные дровами, и эти трупы все время горели. На улице вот такие большие поленницы стояли. Первый слой: дерево разрублено пополам, а следующий слой – люди, снова плашки, снова слой людей, то руки висят, то голова, страшно было. Нас даже когда немцы их поджигали, мама нас не выпускала.
Я вам только могу сказать, что до сих пор запах шашлыка не могу переносить. Если на даче кто- то жарит шашлык, я сразу ухожу. Не переношу запах горящего мяса.
В день человек по двадцать выносили умерших от голода. Там, в этом лагере, только мирное население было. Кормили нас только баландой. А что в этой баланде? Брюква нечищеная. Немцы брюкву эту разрежут и бросят в чан, а заправляли, я даже не знаю чем. Мама где – то работала в поле. Принесет крапивы или лебеды, переварит. Один раз разнесся такой запах мяса по лагерю, что старший брат и другие мальчишки побежали туда. Принесли большой кусок мяса. Мама разрезала – мы все наелись. А потом вечером сказали, что ребята собаку поймали, убили и зажарили.
Мы в этом лагере всю зиму пробыли. Жили в летних солдатских казармах, в которых стены в одну доску, к стенам прибитые в два слоя нары. Так вот, я помню, что мы на втором этаже на нарах все время были. Посередине барака стояла печка, она круглые сутки топилась, и все равно нам было холодно. Укрывались и спали в пальтишках. На нарах ни сена, ни подушек – просто голые доски и больше ничего. Я помню, что брат ложился к стенке, потом мама Аду положила к себе, она самая маленькая была, а мне говорит: «Лида, прижмись ко мне к спине, а то мне завтра на работу, а спина опять отмерзнет». И я ее обхватывала обеими руками, а утром уже даже было пальто не отодрать от этих нар, оно примерзшее было.
Охрана у нас была немецкая, никуда не пускали, всюду только под конвоем. Брата и маму водили под конвоем на работу. Чаще всего на дорогу. Ведь немцы постоянно следили, чтобы дорогая чистая была, все ее подсыпали, чтобы она ровная была. Поэтому пленные женщины то дорогу ремонтировали, то белье стирали. Когда приходили немцы с передовой, им надо было, чтобы все было выстирано. Но за эту работу маме хлеб давали, это хлеб пополам с опилками, немцы его назвали эрзац- хлеб.
Я помню только, что нам есть хотелось постоянно, и мы бегали на помойку немецкую. Ребята постарше утром пораньше побегут, соберут что- то. А я помню, что мы с сестрой прибежали, а брать там уже нечего было. Мы нашли только их зубную пасту в тюбиках, вот эти тюбики и разорвали. А паста у них была сладкая, и вот лижем эту пасту и радуемся. Сладко!
Зимы 1943 мы немножко захватили, только февраль месяц, а позднее уже снег сошел, и пошли крапива да лебеда.
Но немцы нас дальше начали перевозить. Однажды подогнали машины, повезли, это уже где- то в начале лета было. Нас снова посадили в вагоны и отправили на станцию Дно. Загнали всех приехавших в общую баню, и мужчин, и женщин, и детей. Там, помню, оказалась семья Сысоевых, сын у них был Сашка. Через много лет, как с ним на заводе встретимся, так он всегда кричит на весь цех: «Лидка, я тебя голую видел!» А чего там голая, мне же всего 6 лет было!!!
Прошли мы дезинфекцию: всех нас какой-то вонючей жидкостью с головы до ног облили, выжарили наше белье, а потом обратно посадили на машины и повезли на какую – то станцию.
Так мы оказались в Эстонии. Сначала мы были в пересылочном лагере. Там были наши знакомые Сысоевы, а потом мы еще встретили Титовых. Вот там мы долго были.
Помню, что у нас вшей было очень много. Придут женщины с работы, повесят свое белье сушить на веревке, которая была натянута через весь барак. И мы с Зоей Сысоевой – сейчас она Турыгина – сидим и вшей считаем. По белью, по это веревочке вши ползут и падают на пол. Мы считаем их и ногой их давим, а они только хрустят. До сих пор с ней этих вшей вспоминаем
Это был пересыльный лагерь, а потом опять нас на машины посадили и привезли в лагерь в местечко Перекюлья. Немцы называли этот лагерь Перкуль. Мама там только стирала белье. Там страшная история со мной случилась. Я считаю, что было мое второе рождение. Туалетов там настоящих не было, просто была вырыта яма, а через нее брошена доска, и все. Кто в туалет ходил, то на досочку садился. Ну, мы там с девочкой какой-то присели, а проходящий немец взял да и ударил ногой по этой доске ради смеха. Девчонка-то вылетела на берег, а я в эту яму с фекалиями угодила. За доску цепляюсь, а сил-то нет, тону!!! А когда мы в туалет бежали, видел офицер молодой, он стоял и курил. Вот он и увидел, что произошло. Прибежал и меня, как котенка, за шкирку оттуда вытащил. Потом вынес за пределы лагеря, за проволоку и понес к реке. Когда я увидела, что там вода, речка или озеро, сейчас не помню, я решила, что он меня топить несет. Я давай кричать, а он зашел, как был в сапогах, в воду и меня сначала отполоскал. Потом все с меня снял, все мое белье выстирал, отжал, потом меня одел. Я реву от испуга. Он меня взял за руку и повел. И я помню, идем, а с дерева свисают груши, большие такие. И он мне показывает руками, что держи подол платья. И он мне столько груш наложил в этот подол!!! Мама вспоминала, что в тот день был настоящий грушевый праздник у нас в лагере. Вечером он пришел в наш барак, узнал, чья это девочка. А на следующий день маму поставили работать на кухне, она там чистила картошку, овощи. Это второе мое рождение было.
А потом мы узнали, что наши войска будут обстреливать лагерь, что уже наши подходят к Прибалтике. Нас предупредили, что надо спрятаться куда-то. Ведь даже среди немцев были наши разведчики. И в Никольском среди немцев был наш разведчик. Мама, видимо, была связана с партизанами. Чего замечала, все записывала. А потом свернет бумажечку и бантик мне привяжет с этой бумажкой. Потом отправляет к сапожнику. Сапожник дядя Миша и немцам, и нашим чинил обувь. Приду к нему, а он скажет, сходи к тете Мане, она тебе даст поесть. Я прихожу, а тетя Маня: «Ой, а у тебя волосы-то растрепались, надо перевязать тебе бантик!». А дядя Миша снимает сандалик и говорит: «Ой, да у тебя туфельки уже износились, надо починить!». Гвоздик один вобьет или два. Но о том, что я ходила с секретными записками, мама мне уже после войны рассказала.
Ну. так вот: сказали нам, что будет обстрел и надо прятаться. Немцы нам разрешили из лагеря выйти. Вокруг лагеря был очень большой фруктовый сад. И мы в этот сад побежали. Через некоторое время разнеслось, что немцы пришли с передовой и будут молодых женщин и девушек искать. Юра, брат старший, маму положил в какую-то яму под куст, закрыл одеялом, а нас сверху положил. Я помню, как ночью немец с фонариком посветил мне в лицо и обозвал меня по-немецки. Но, слава бога, не тронул. А утром немцы подогнали машины, нас всех посадили и повезли. Привезли нас станцию в Псковской области и загнали в школу. В большом помещении стоял стол, вокруг ходили с белыми повязками полицаи. Один полицай увидел маму с тремя ребятишками и говорит ей: «Сейчас будут записывать в разные районы области. Если тебя будут писать в Порховский район – не записывайся. Категорически откажись. Там привозят и сразу расстреливают, а у тебя трое детей. Ты не нужна немцам – тебя расстреляют. Просись в Палкинский район. Там тюрьма, вас всех отвезут в тюрьму». Тогда мама и попросила: «Запишите меня в Палкинский район».
Привезли нас на станцию Мезень в бывшую тюрьму. Целую машину нас привезли, загнали под какие-то своды. А ребятишкам же интересно. И мы, не помню с кем, пошли все разглядывать. В углу, на сене, помню, лежало очень много цыган. Целый табор, наверное, и дети маленькие с ними были. А вокруг была территория, огороженная колючей проволокой. Это уже потом мама нам рассказывала, что там содержались поляки, которые отказались воевать за немцев.
Через некоторое время немцы подогнали машины, погрузили всех цыган и увезли в лес. Оттуда мы слышали только сильную стрельбу. Говорили, что их всех расстреляли. На второй день увезли туда поляков и тоже расстреляли. А потом и наши стали готовиться. Мама нас переодела во все чистое, все друг с другом стали прощаться. Кругом женщины плачут, жалеют, что не дождались прихода наших. А утром проснулись, смотрим: стоят немецкие машины. Ну, все!!! Все расцеловались друг с другом на прощанье. А немцы просто развезли нас по разным деревням. Нас они привезли в деревню Палохново, Королевых – в деревню Алексеевка, Федосеевых куда- то еще дальше увезли. Поселили нас к одной бабушке в дом. Помню, что перед домом стояли немецкие машины, и над машинами крутилась вертушка, как рация.
Видимо, искали разведчиков, и все время немец в наушниках сидел.
Когда нас туда привезли, на нас пришел один немец посмотреть. Старенький такой был немец, он потом все сидел за швейной машинкой и чинил одежду. Он увидел, что мы все, как скелеты, обтянутые кожей: у сестры одна нога не двигается, а у меня огромный живот- рахит. Он посмотрел на нас и ушел. Через некоторое время приходит, а на каждом пальце висит по армейскому котелку. И оттуда идет запах горохового супа и пудинга, запах ванили. Я до сих пор люблю эти запахи, навсегда запомнила, потому что это была первая вкусная еда после нашего заточения. Этот немец нам не один раз втихаря еду приносил. Я помню, мама его спрашивает: «Где ты берешь?» А тот отвечает: «На кухне ворую!»
-Тебя же накажут!
-У меня трое детей в Германии, может быть, когда русский солдат придет в Германию, то тоже накормит моих детей.
И вот этот немец, можно сказать, нас откормил. Я могу показать фотографии, на которых мы изображены в 1945 году. Мы сюда приехали уже такие знаете, откормленные.
Я не помню, сколько дней пробыли в этой деревне немцы . Они приходили с передовой. А девчонки, помню, все гадали на блюдечке. Мы очень ждали окончания войны, ждали, когда придут наши. А наши были уже совсем рядом. Когда мы выходили на крылечко посидеть, то через нас летели снаряды – катюши. Потом девчата шутили: «Это «Ванюша» стреляет!» У катюш был своеобразный вой снаряда. Так пришла, может неделя, две … И однажды утром просыпаемся – ни одной немецкой машины, ни одного немца. Это было где- то в апреле. Помню, что было еще прохладно. Вокруг все говорят, что вот – вот наши придут. Мы идем на дорогу. Я помню, мы стоим, мама держит Аду на руках, потому что она не могла ходить, у нее нога не разгибалась, мышц-то нет. Стою я, брат Юра, и идут наши: все в белых полушубках, руки на автоматах.Говорили, что Волховский фронт соединился с партизанским. Мы смотрели на них с восторгом, они нам казались все такими красивыми.
Проходят мимо нас. Помню, впереди шел офицер, а с ним девушка. И вдруг я слышу, как эта девушка, посмотревна маму, говорит: «Немецкая овчарка!».
Я потом, через некоторое время спросила у мамы, почему ее так назвали. Мне за маму было обидно. Она только сказала: «Мало ли глупых людей на земле».
И все, началось веселье. Мы с сестрой до этого были некрещеные, а тут церковь открыли, нас офицеры потащили крестить. У меня даже фотография была моего крестного.
Фамилия наша по дедушке была немецкая, но то ,что у нас немецкие корни, нам не помогло. Даже бабушке не помогло, когда они с дедушкой и старшей сестрой с детьми были в Литве. Дед – два метра ростом, высокий, а когда приехали , его было не узнать – скелет! И бабушка – ей было 59 лет, а уже цирроз печени. Тяжело жилось им. Да и нам было не сладко. Перед тем как оказаться в Псковской области, мы жили в Эстонии у хозяина. Мы были там, может быть, дней десять. Так этот эстонец сразу закрыл колодец, чтобы мы у него не брали воду. Не говоря уже о еде. Хотя у его родного брата жила семья Сысоевых, так они питались с ними за одним столом. И Сашка Сысоев, и мой брат бегали к ним ночью на колодец, чтобы набрать воды. А это было в полутора километрах от нашего хутора, там, в Эстонии, их называют мызы. Они носили нам воду, чтобы мама сварила нам на чистой воде, а то из канавы брали.
Эстонцы вообще – очень злой народ. Помню, Юру определили пасти скот, мама опять стирала- у нее руки были постоянно распухшие, а мы с сестрой должны были гусей пасти. А гуси, сами знаете, лезут везде. И если гусь залез в чей-то огород, то их сынок , которому было 12 или 13 лет, хлестал нас по ногам крапивой или прутом. Но, слава Богу, нас оттуда быстро увезли. Но в Ленинград еще не пускали, дорог не было. Пропуска не давали. И мы вернулись в Никольское в марте 1945 года.
Железная дорога еще была не восстановлена. Вот посадили нас в вагоны, едем, пока есть дорога, а если путь не сделан, то вагон стоит. Так, с Псковской области мы полтора месяца ехали до Пустыньки Ленинградской области. А питались тем, что жители приносили к поездам. Где крапива, где очистки соберут. Вот так мы ехали. Наши на остановках выскакивали, костры жгли и варили еду. Вдруг поезд дает гудок и медленно трогается с места, значит, он поехал. А у нас в вагоне такая бабушка Оля была. Ей кричат: «Тетя Оля, садись, поезд поехал!» А она в ответ: «Езжайте, я вас догоню!». А поезд 5 км отъедет и снова остановится, и она приходила. Вот так и ехали.
Нас мама отправила однажды с сестрой с чайником за водой. На какой-то станции мы воды налили, несем. А поезд в этот момент тронулся. Смотрим, наш брат бежит, нас под мышки схватил, вода из чайника льется. Догнал поезд, маме подал чайник, потом нас кинул в вагон. Вот так ехали. Наконец приехали в Пустыньку, а там воинская часть стоит. В первую очередь мама пошли просить ножницы, дали ножницы, дали машинку волосы стричь. Она нас наголо остригла, и все наши лохмы в печку. Там уже не волосы были, один вши за 1,5 месяца. Солдаты принесли воды, корыто, мама нагрела воды и вымыла нас. На второй день, как уж я не знаю, сообщили в Никольское через воинскую часть, что здесь семья из Никольского, а дядя Яша Королев уже жил здесь. И вот он утром приехал на лошади за нами в Пустыньку. И привез нас в Никольское, а здесь ни кола, ни двора- ничего. Если до войны здесь было 728 домов, то после войны осталось 24 или 23 дома. Поселили нас в дом Сироткиных, он на углу стоял. Передней части дома не было, она была вырезана, там стояла пушка немецкая. Мы в задней части жили. Мама в магазине работала.
Мы ходили, покупали хлеб у солдат , 25 рублей стояла буханка хлеба. Мама на себе из Тосно носила продукты в магазин, рюкзак и два бидона в одном масло подсолнечное, в другом – водка. Рано утром уходила, вечером поздно приходила. Где ребята дорогу ремонтируют – на дрезине подвезут, потом стали восстанавливать второй участок – появилась машина. Раз в неделю уже за продуктами ездила на машине. Однажды ледоход пошел. Только въехали на графский мост, а он был деревянный, как ударила льдина в опору моста, так вместе с этим мостом все продукты и мама наша с машиной в речку. А речка у нас бурная была, когда лед шел – треск такой был! Мама говорит, я не думала о себе, спасать продукты надо было. Ведь тогда очень строго было. За 300 грамм крупы, что мыши съели в магазине, посадили на 6 лет тетю Таню, мамину сестру родную – недостача была.
Даже если приходили с мешочком крупу покупать, то сначала мешочек надо взвесить было, потом только крупы насыпать. Очень строго было. А потом мама из магазина ушла. Ей дали инвалидность 1-й группы по заболеванию. Из – за этого ее никуда не брали на работу, она кое-как устроилась с инвалидностью 1-й группы на карьер. Белый песок добывали в карьере, и мама грузила на машину лопатой песок. В 1947-1948 годах никто не смотрел, есть у тебя группа или нет. Нужно было восстанавливать страну.
Настолько было строго, что она говорила: «Лучше я буду песок грузить, чем в тюрьме троих деток оставлю».
В начале 1949 года она снова вышла замуж. Она получила об отце известие, что он пропал без вести в районе Смоленска 1 октября 1941 года. Там, под Смоленском ,котел был, там 800 тыс. наших солдат пропало без вести. Отец свое последнее письмо, единственное прислал нам со станции Вязьма.
В начале 1949 года мама вышла замуж. Её муж был это был первым председателем сельсовета села Никольского после войны – Сысоев Петр Ильич. У него жену немцы в Никольском отравили. Страшная история была. Когда немцы заняли Никольское, они в нашем Доме Культуры устроили бордель. И всех молодых девушек и женщин туда сгоняли.
Эмилия Францевна, первая жена Петра Ильича, была очень красивой женщиной, у нее трое детей было. И ее насильно туда загнали, а потом заразили чем-то. Она очень тяжело болела. И они ее решили отравить, так как она больная. И осталось трое детей, которых отправили в Германию. Старшие как-то смогли сбежать с поезда. Гена, старший, попал в партизаны и закончил войну в Германии. До 1950 года служил в Германии. Средний сын, Георгий, связался с нехорошей компанией. Воровал.После войны, помню, мы уже жили вместе с ними, он с этими ребятам обокрал нас полностью, все из дома вынес. Ну, естественно, отец, уже мы его папой звали, сразу поехал в Тосно в милицию. Заявил о пропаже, о том, что его сын родной обокрал. Стали искать наши вещи. А где он мог все это продать? Только на рынке, в Ленинграде, на Кузнечном рынке. Там его и взяли, судили и дали шесть лет.
Отец с ним связи не имел. Он обиженный был на него и не писал ему. А когда ему пришло время освобождаться, он прислал маме письмо: « Я освобождаюсь, как меня отец примет, куда мне ехать?» И мама моя написала: «Приезжай!». Он приехал, и встретили мы его нормально, а потом очень дружно жили. Он по характеру парень хороший, но попал во время войны в нехорошую компанию.
И был еще младший сын Владик. Говорят, что он заболел во время дороги в Германию, и немец вынес его из вагона. То ли он умер, а может быть, кто-то и взял его. Три года ему было. Сколько отец искал, всюду писал – след никак было не найти. Георгий ему говорил: «Не пиши, отец, он умер, не мог он выжить!» Ну, в общем, его так и не нашли.
До войны отец был председателем Тосненского суда, а после войны – председателем сельсовета Никольского, потом был начальником ЖКХ завода «Сокол», а перед пенсией, на год пошел в смоловарку работать. Пять рублей заработал пенсию и через год умер от кровоизлияния. У него ранение было в голову. Ему было всего 59 лет.
Он получал 750 рублей зарплату,и мешок картошки стоял 750 рублей. В эти годы очень рано морозы наступили, очень голодные были годы. Мы, наверное, голодали до 1955 года, если не больше. А пенсия у нас на троих была всего 360 рублей.
Чтобы как – то заработать, мы патроны мешками собирали. Нам давали за это три ириски по 20 копеек. Ириски или какие – то брошечки, слоники какие- то…
Чтобы прокормить семью, мама шила бурки, типа валенок. Прострачивает, галошки на базаре где-то купит, вот так и одевали, мама у нас была рукодельницей. Купила шубу 64 размера на барахолке и сшила нам с сестрой по шубе и по шапочке. Уже молью шуба съеденная. Давали ситец – у всех были одинаковые платья. Кормовую свеклу белую кусочками нарежет, подсушит , и она сладкая делается. Вот это и ели вместо конфеток.
Ни в институты, ни в техникумы нас не брали, мы же были в оккупации. Поэтому сразу пошли работать в 17 лет и по 40 лет отработали на заводе.
