< Все воспоминания

Иванов Ким Васильевич

Заставка для - Иванов Ким Васильевич

Война началась, когда он был в деревне Селище.

 

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Семья моего отца  жила под  Чудово,  там,  где Мясной Бор.  В семье    отца было десять детей:  8 сыновей и две дочери.  Шестеро их них служили в царской армии   и  воевали в Первую мировую,  в том числе и мой отец. Они воевали  с немцами  до 1917 года.  Потом,  когда началась революция и  была организована  Красная Армия, они все перешли на сторону красных. Они были кавалеристами: для  деревенских парней  ухаживать за лошадями – дело  привычное. Один из них, кстати,  служил у Буденного и  был комиссаром полка. Он даже был награжден орденом Боевого Красного Знамени.  Там,  в полку, он познакомился с медсестрой- латышкой, и они стали вместе жить.

А после Гражданской войны в 1922 году братья вернулись  в Петроград, только самый старший брат  Иван погиб  на Украине. Остальные все вернулись  раненые  и покалеченные. Они вернулись  и со всей революционной энергией принялись за установление советской власти в своей районе,  в Чудово. Отец активно работал в комсомоле. Тогда были не райкомы,  а уркомы –  выездные комитеты. Вот отец там и работал. Потом его взяли в редакцию районной газеты, и он  там долго работал. Был внештатным сотрудником «Ленинградской  правды».

Ленинградская область  тогда была громадная, состояла из 79 районов.  Представляете,  какой аппарат был!

А моя  мама – деревенская девушка из  большой семьи.

Еще до революции из  деревни начали уходить  люди  в город на заработки, особенно их  многодетных семей,  у которых был небольшой надел земли. Ведь  сколько бы в семье ни было детей: три ребенка или десять, все они  должны  были трудиться на этом небольшом клочке  земли. И конечно,  когда подрастали все, надо же было  жениться, заводить детей, а где? И начали уходить все на промысел, в город.  Вот два ее старших брата и ушли в Петербург, Петроград  тогда уже был. Царь же город переименовал в Петроград во время Первой мировой. Они пришли на Балтийский завод,  стали работать судоклепальщиками. Строили корабли до самой войны, а в  1941 году ушли на фронт и погибли на Ленинградском фронте. Это были такие кряжистые, крепкие ребята. Я встречался  с ними,  видел,  как жили   они здесь, семьи у них были у всех. У одного  детей не было вообще, только с женой жили. А у другого –  два сына,  у сыновей  куча детей родилось. И все они Ивановы.  И я по матери Иванов.

Многие тогда старались попасть в Чудово, потому что  там было несколько довольно серьезных  предприятий. Около Чудово был   большой стекольный завод, который   носил название «Восстание». Там делали стеклянную посуду,  начиная от стопок и заканчивая графинами. Был  и  большой цементный завод. Четыре огромные  трубы постоянно коптили небо, завод выпускал  цементную плитку.

Но одним  из самых крупных  предприятий  Чудова была знаменитая чудовская спичечная фабрика,  которая и сейчас работает. Она называлась «Солнце» и  принадлежала  какому – то капиталисту.  Там делали одни из лучших спичек в Европе. Спички эти продавали и в Англии, и в Швеции. Я видел эти коробки.  Это были спички с красными головками, которые зажигались  моментально.   Мама  пошла  работать на фабрику  совсем еще молоденькой  девчонкой. Она в деревне закончила  только церковно- приходскую школу.  Училась  там всего  три года,  могла  грамотно писать и читать. Но у нее было стремление получить что- то новое, тем  более революция только что произошла.

Мама про фабрику много рассказывала. Работала на  спичечной фабрике в цеху, где спичкам головки делают.  Был  про их цех анекдот такой. Когда на танцах парни спрашивали:

–  Девчонки, где работаете?

– На спичечной фабрике.

– А что делаете?

– Спички серим!

– А сколько вы зарабатываете?

– Сколько насерим,  столько и получим!

Потом она вступила в комсомол и там, в комсомольской организации, познакомилась  с отцом.  Какая- то романтика тогда была: танцы и так далее, но она училась в школе рабочей молодежи, 7 лет ей нужно было отучиться. Жили они с отцом в коммуналке  на  Чайной  улице.  Я до  семи лет в этом доме жил. Одна соседка была учительницей, а другая  бухгалтером работала на фабрике. Кстати,  до последнего, пока все не умерли,  мы были как родственники –  и встречались, и общались. Я и  с детьми их  общался. Девочки были: одна старше  меня  на три года, а вторая на три года младше.  Та, которая постарше,  работала в институте Герцена, была  доцентом, кандидатом филологических наук. Мы  долго  общались с ней.

Жили мы в Чудово до 1937 года. Потом  мама с помощью этой учительницы  закончила семилетку. А  в 1933 году,  когда мне было три года, стали создавать детские сады при заводах, их тогда называли «детский очаг».  Встал  вопрос,  кого поставить во главе  этого заведения,  а  мама была всегда  такая активная. Ее вызвали и говорят: «Ольга,  будешь создавать детский очаг!».  Для этого в Чудово выделили хороший, большой дом. Он принадлежал когда – то состоятельным людям. И мама начала создавать детский сад: заказывала посуду, мебель, одежду, тапочки и т.д. Была заведующей этого сада, я туда  успел походить немного.

Помню, что  в 1935 году наше правительство решило возобновить празднование  нового года. Это была  у меня первая елка в детском саду.  Игрушек  тогда не было,  и мы сидели,  клеили цепочки бумажные,   мастерили конфеты искусственные,  пряники вешали, чтобы как – то украсить  нашу елку. Помню,  как  было весело,   как отмечали первый раз в жизни  праздник,  который никто из молодых  еще  не знал.

А почему  мама это легко сделала? Она помнила дореволюционные праздники. Она жила рядом с военным городком, где жили офицеры с семьями.  Там жили семьи офицеров  из царской армии,  кстати, там  когда – то в этой части  и М.Ю. Лермонтов служил после училища.

У моей  бабушки была хорошая корова, и офицерские жены брали  у нее молоко. А когда у них была елка, то  они  и сельских детей приглашала туда. Вот мама  и запомнила все это. Она сама и Дедом Морозом была, в общем,  развлекала нас, как могла, родители все были в восторге,  всегда  приходили на праздник с детьми.

А потом она поступила в медтехникум на вечернее отделение, но из Чудово в город ездить далеко – 114 км. Она ездила некоторое время, но  я тогда еще был маленький и   часто болел. Меня, кстати, лечил известный доктор,  о котором потом  наш известный писатель  Юрий Герман написал книгу «Дело, которому ты служишь», а потом по этой книге был снят фильм  «Дорогой мой человек».  Этот доктор потом еще  в  Сестрорецке работал.

Первый год мама промучилась с ездой  на сессию. А  потом  подруга мамы, окончив институт имени Герцена и став  директором  детского санатория под Ленинградом  в пос. Можайский, взяла маму  на работу воспитателем.  Мать туда  уехала, а отец остался. Он работал в газете,  ему было не уйти. Этот год я жил с отцом. С тем временем связана у меня одна история. Мне было  почти 5 лет,  когда  отец направил  в редакцию материалы,  которые заинтересовали С.М.Кирова. Отца  вызвали в Смольный.  И он взял  меня  с собой.  Так что  я в детстве  побывал  в кабинете  Кирова.

А через год за мной  приехала мама.  Я  без нее от рук отбился. Когда мне было 4,5 года, соседская девочка  научила  меня читать и писать, я уже свободно  читал газеты.  И когда меня в первый класс взяли,  мне делать нечего было, и я, конечно, баловался. Меня учительница выгоняла, а  после уроков оставляла  читать рассказы  Горького и  Чехова.

Я еще успевал  хулиганить и  с мальчишками.  Отец – то  все время  на работе   по району разъезжал на велосипеде –  собирал материал. И поскольку мы жили у вокзала   на первой улице, то я  с  мальчишками  околачивался целыми днями на вокзале.  Мы ползали там по перрону,  собирали билеты, коллекционировали.  Так  я познакомился с группой беспризорников, и  однажды они меня уговорили уехать с ними в Новгород. Тогда  из Чудово в Новгород ходил поезд из трех вагонов, ящики такие были в вагонах, инструменты там лежали обычно. Вот в этих ящиках мы  и поехали. На одной станции меня сняли, а станция была рядом с деревней,  где жили бабушка с дедом.  Когда меня из поезда вытащили, молодежь  меня увидела и узнала. Меня в охапку и к дедушке с бабушкой вернули. На следующий день меня к родителям в Чудово отвезли.

Потом был еще такой эпизод. Младшая сестра моей мамы, когда  училась в Ленинграде,  в техникуме познакомилась с парнем. Они поженились, а по окончании техникума его отправили в Грузино на Волхове. Там  тоже была спичечная фабрика, их отправили туда работать. Тогда впервые появились  городские автобусы красивые: верх синий, низ красный. И вот однажды я с пацанами на станции смотрю: тетя Маруся направляется к автобусу. Я говорю: «Тетя  Маруся,  возьми меня прокатиться!» Она взяла меня и в Грузино увезла. Мать три дня меня не могла найти. Потом, когда тетка  меня  домой  привезла, мать отругала ее, конечно. Так что я  рос в довольно сложных условиях.

Помню, как  ездили в Ленинград в зоопарк, мне было лет пять – шесть. Меня  тогда в городе поразил милиционер-регулировщик. Я мог часами стоять и   смотреть на него. Потом, когда меня спрашивали: «Кем будешь?» То я отвечал: «Только милиционером – регулировщиком!»

Когда я закончил первый класс, мать меня забрала к себе. Она тогда  поступила в педагогический техникум в Ленинграде

Когда в 1941 году я закончил четвертый класс на отлично, мне  дали похвальную грамоту,  и  отец подарил мне велосипед. Приезжая с велосипедом в деревню, я выглядел как буржуй.  но  покататься на своем велике  я всем  давал.

Родители каждое лето отправляли меня в деревню, чтобы  немного отдохнуть от моих  выходок. Сначала нужно было ехать   поездом  до Чудово, а потом пароходом  до Волхова.  Тогда пароходы по Волхову ходили. Один назывался «Коммунар»,  а другой – «Рафаэль». Причем «Коммунар» был старинный  с большими колесами, а второй был быстроходный.

Я очень хорошо помню нашу деревню Селище. Это вообще не деревня, а   громадное село при военном городке. Оно и сейчас есть, только оно сгорело, и городок весь разгромлен. С конюшнями, с церковью, с магазинами, с жилыми домами для офицеров, целый  город  был построен  до революции еще.

Мы, пацаны  деревенские, всегда туда бегали.  Там стояла кавалерия, и когда были учения,  кавалеристы рубили саблями лозу. Их  учили рубить. Новички,  бывало,  рубили лошадям уши. Махнут  шашкой  и попадают по лошади. Молодые парни, тяжело им с непривычки. А в армию призывали кого угодно, некоторым  даже тяжело было  оружие удержать. Призывали   и  тех,  у кого не было  никаких  навыков  езды на лошадях.

И такой еще был момент. После учений солдатам нужно было коней купать. Купались в Волхове, там был низкий берег и  неглубокий залив. Солдат ехал в одних трусах на лошади, он – посередине, а по бокам еще по лошади.  Едет  он  через наше село, а в селе  его  уже девушки ждут. Мы бежим им навстречу и кричим: «Дайте прокатиться!» И они нас, подростков,  сажали  на лошадей,  а сами с девчатами сидели около скамеечки. Мы лошадей искупаем и отдаем  им. Для нас это было такое  счастье! Еще помню, как мы  в военный городок  ходили кино смотреть, был там кинотеатр.

В этом селе был большой фанерный завод.  По Волхову пригоняли плоты с  березовыми бревнами. Береза шла на фанеру. Вдоль берега Волхова всегда этих плотов  была тьма. Мы там и рыбачили, и загорали, и тонули даже. Один парень на моих глазах провалился под плот, и  его  течением унесло.

К бабушке, помню,  приезжали сыновья, мужья дочерей, собиралась большая семья,   и все спали на сеновале. Мне казалось, что  это  были очень талантливые люди, один   из зятей погиб на фронте, его дочь живет сейчас  в Киришах.  Она сохранила письма отца с фронта  и  мне их  отдала.  А я целую повесть написал по его письмам.

В  1943 году он пропал без вести. Последнее письмо от него  пришло из-под Сталинграда. С Донца. Причем письма такие.   Идет1943 год. Немцы наступают, неизвестно,  кто выиграет. А письма   были семье,  не в газету, а жене и дочери. Но обязательно в каждом письме звучала мысль:  немцев мы сюда не пустим, все равно придем домой с Победой. Удивителен  был этот дух!

Особенно я храню одну  открытку с фронта. Я ее храню как реликвию. Мы посылали посылки на фронт из эвакуации,  вот бойцы иногда нам отвечали. Обычно присылали на школы записки. У меня  хранится открытка  от  бойца, которая пришла в 1942 году, в феврале месяце. И те же   слова: учись хорошо,  мы немцев добьем. И это  был1942 год, самый трудный год войны, три года еще надо было воевать. И это  поражает. Особенно сейчас,  когда говорят: «Да  наша армия бежала, да немцы нас топтали, а армия бежала без оглядки. Бежали до Волги, а там уже остановились,  потому что не переплыть было…»

Кстати,  в июне 1941 года  меня   ,как всегда, отправили в деревню на каникулы, и я туда  отправился  со своим велосипедом.

Хорошо помню первый день войны.  Отец приехал к нам с матерью. Стоял хороший солнечный  день. Было  у нас там огромное озеро, и мы пошли загорать. Взяли с собой  чай, пирожки. Отец что- то мне рассказывал,  хорошо было. Это было воскресенье  22 июня.

11 – 12 часов дня. И вдруг все побежали; закричали: «Война, война!!!». Мы ничего не понимаем, телефонов нет, радио тоже, лес же  кругом. Все бегут, ну  и мы побежали. Вот  это запомнилось хорошо.

Мы спустились с горы, чтобы идти в дом,  где жили.  А нам навстречу   уже бежали мужики с котомками в военкомат. То есть повесток еще не успели получить, но  уже бежали в военкомат. Двадцать второго июня, где немцы,  какая война? Но все бежали, и отец собрал вещи тоже и уехал в Чудово. Его зачислили в истребительный батальон.

Ну, у него за плечами  уже и финская была, и гражданская. Отец 12 лет на войне провел в окопах. Поэтому он просто обязан был явиться в военкомат. Сразу стали создавать этот батальон   в Чудово на случай высадки немецкого десанта, парашютистов немецких.

Когда немцы подошли ближе,  истребительный батальон переформировывали в партизанские отряды. А  в лесах были заложены продуктовые базы на случай всяких операций против парашютистов. Потом отец рассказывал, что когда они  пришли в лес на эти базы, то  они  были  все  разгромлены –  ничего неосталось. Командир  привел   отряд обратно в штаб, и  всех  отправили  на фронт. Так отец уехал в армию. В партизаны он уже не попал.

Вообще,  это была  настоящая  трагедия. Из истребительного батальона были созданы три партизанских отряда. Во главе  их были назначены командирами первый, второй, третий секретари райкома  партии. Так вот  в  отряде, который   возглавлял  второй секретарь Исаков,  был начальник Осоавиахима, и он  сбежал через несколько дней. Стал  дезертиром. А через  несколько дней  он уже был  начальником полиции в Оредеже.  Так он выдал все,   что знал: и про базы продуктовые, и про запасные площадки. Я читал воспоминания партизан, как  они, бедные, мыкались там. Он же  привел карателей, и все было разгромлено. Мало того,  он  же знал,  где базируются отряды. Пришлось  командованию партизанскими отрядами заново  все  собирать.  Так один предатель  испортил все начало партизанского  движения в   нашем  районе.

Я сейчас  пишу книгу  и  назвал  её «Реквием, или оредежская молитва по погибшим». В предисловии написал,  что считаю необходимым написать книгу не только о победителях, оставшихся в живых, но и о тех,  кто погиб в этой борьбе. В общем, начало  войны  было не очень веселое.

В начале войны наше правительство, наши  крупные военные говорили:  да мы немцев не сегодня- завтра погоним в Германию  и будем добивать их в Берлине. Никто всерьез  не задумывался,  что война  может затянуться на  долгих  4 года. Поэтому  меня мать в начале июля отправила под Новгород в Селище. Я приехал туда, а  вся часть ушла на фронт, казармы пустые. Но война еще не чувствовалась,  ну, иногда самолеты пролетали немецкие. Деревню не бомбили, Ленинград пытались бомбить. И месяц мы жили безбедно.

Но когда стало известно, что немцы подходят к Новгороду, мать бросилась за мной. И на одном из последних поездов приехала в Чудово, потом  на каких- то попутках добралась до деревни, чтобы меня забрать, но  тут стало известно,  что дорога железная в Любани уже перерезана немцами, что в Ленинград поезда уже не ходят.

И тогда наш  дед,  который был  участником  еще русско-японской войны, сказал, что  надо уходить. А уже колхозы начали эвакуировать, трактора увозили, скот угоняли, поля начали поджигать. А какие поля были!!! Дед  у меня был сеятелем хорошим,  до старых лет поля сеял, чисто сеял. Так он  плакал, глядя на то, как поля горят.  Но, чтобы немцам не досталось,  все жгли.  Урожай собирать надо было, а вместо  этого поля горели. И помню, как  дед стоял со слезами на глазах, смотрел на то, как сгорает урожай. Потом он телегу пригнал, лошадь поймал – лошади тогда  вообще бегали бесхозные. Загрузили  мы кое- какие вещи на телегу эту,  мой велосипед взяли и  поехали в Чудово. Тогда еще переправа работала, паром ходил. Приехали в Чудово, а там уже бомбят. Там же узловая  станция:    Москва  – Ленинград и Волховстрой – Новгород ,    немцы  бомбили   её каждый день.

У нас  в Чудово  знакомых было полно.  Там все наши соседи,  с которыми я вырос, мы у них остановились,   но ненадолго. Надо было уходить дальше- немцы уже близко были.

Я   хорошо помню, что  это было  18 августа  – день авиации.  Был праздник  такой,     до войны мы  с отцом всегда ездили на аэродром. Были  до войны воздушные парады, прыжки с парашютом, на самолете  всех  желающих катали. Это у меня был любимый праздник,  я всегда с нетерпением ждал его. И в этот день авиации  немцы над Чудовом висели целый день, одна эскадрилья сменяла другую,  причем,   это  не два –  три самолета, а 20-30 самолетов. Туча. И  все они бомбили маленький клочок земли!!! Мы  в бомбоубежищах сидели, в каждом дворе  они  были. Бомбоубежища эти преставляли собой глубокие окопы. Там во весь рост можно было встать. При  прямом  попадании    спастись было  нельзя, но если в дом рядом попадала бомба,  то уцелеть можно было.

18 августа пришел в наш двор командир Красной Армии и  сказал: «Уходите, завтра будут немцы!»». А у нас уже ни лошадей,  ни телеги.  Приятель отца на какую – то  грузовую машину нас закинул, и  из Чудово вывезли   нас к Грузино на переправу. Эта машина курсировала из города до переправы, вывозила людей. Я запомнил, что  в тот день  в Чудово  были открыты все склады и  магазины, а  население тащило все  подряд. Ящики с крупой, макаронами и конфетами, сахаром, чтобы немцам не досталось. Те,  кто не ушли,  остались жить при немцах,  у них был какой – то запас, пока немцы  не отобрали.

А для меня это было странно. Я помню,  был такой счастливый случай в моей жизни, когда я еще был связан с беспризорниками,то  однажды под платформой нашел 3-х рублевую бумажку. Пришел во двор, меня окружили все, и  мы пошли в магазин, чтобы купить конфет, печенья, пряников. Я даю  продавцу   эти три рубля. Она спрашивает: «Сколько вам?». Я говорю: «На все!!!». Она нам взвесила три кулька батончиков, пряников, печенья. Так мы объелись все. А тут таскают все из магазина  ящиками, мешками,  я не мог понять, как это так.

Приехали на переправу,  а там тысячи людей. Паром ходил в Грузино. С одного берега Волхова  на другой. Причем, паром  передвигался  вручную.  На него четыре или пять подвод помещалось, а  люди набивались битком.

До сих пор  перед глазами  эта картина, невозможно ее забыть. И ненависть к немцам до сих пор в моей памяти живет. Военных  среди нас не было. Здесь все были только беженцы: кто козу вел,  кто корову, кто тележку катил, я велосипед свой  вез. И вся эта масса людей  двигалась,  чтобы уйти от немцев в сторону Тихвина. Очередь была дикая.

Неожиданно немецкий самолет вылетел из-за облака и на  бреющем полете начал расстреливать нас. Зрелище было жуткое. Я уже по кинофильмам знал,  что такое фашисты, знал,  что такое свастика. Я бегал здесь,  в Питере,  смотреть  на  немецкое консульство. Оно было на Исаакиевской площади. И сейчас оно там же находится. Так вот немец начал стрелять. А кругом поля! Люди кинулись врассыпную. Кто куда, мы в канаву легли. Я помню, что  дед завалил  нас вещами: телогрейкой накрыл, шапкой прикрыл, и сверху лег на меня. А мне   же интересно! Я смотрю:  немец летит на большом самолете, на нем четыре пулемета. И вот пилот немецкий. Летчиками у немцев  были люди  избранные, воспитанники высшей расы. И вот он в шлеме и  в очках из всех пулеметов «чешет» по безоружным людям. Столько народу положил! Это просто  мясорубка была!

Мне не забыть этого никогда. Такого в кино не увидишь. Это  был расстрел мирных людей. Он же видел, гад,  что ни танков, ни военных –  ничего нет. Просто беженцы с детьми. Он два захода сделал, и  из всех пулеметов,  сколько на борту было, все патроны  расстрелял с  высоты  50 метров. Это почти в упор. Я видел эту его  «морду» и руки в кожаных  перчатках, которыми он грозил. Кому он грозил? Беззащитным людям! По нему же никто не стрелял. Наших истребителей не было,  а он просто развлекался.

Короче говоря, паром был на середине реки, когда  второй самолет спикировал, и  бомба угодила в  паром,  и  все, кто был там, пошли на дно и лошади,  и люди. Везде тонущие,  раненые, кругом крик, стоны, громкий плач женщин и детей.

Когда улетел самолет,  дед нас всех собрал,  и  мы пошли вдоль Волхова по берегу. Дед имел дело с лесничими до войны и  места   эти хорошо  знал. Мы дошли до  речки Тигоды. Нас было  семеро: мать, и две  её сестры, бабушка, дедушка и моя двоюродная сестра, ей было пять лет. Я велосипед еще катил свой. В лесу  дед нашел делянку с бревнами,  с лесом спиленным, и  взрослые вчетвером выкатили бревна к берегу.  У деда был топор, он нарезал лыка, связал плот, сделали самодельные весла, и на этом  плоту через Волхов   мы на  другой берег  переправились. Я знаю Волхов, в детском представлении Нева –  это жалкая речка, по сравнению с Волховом. Так мы переправились через него и дальше пешком на Будогощь и на Тихвин  шли дней десять. Спали,  где придется: на сеновалах,  в сараях, под стогом. Питались тоже тем, что найдем, картошку варили. В Тихвине  мы были в первых числах сентября,  наверное, потому что немцы в Тихвин пришли позже, а Чудово  в это время немцы уже заняли .

Когда  мы пришли  в Тихвин, там уже был организован эвакосборник. Такой пункт, где всех регистрировали. Мы всей семьей пришли, и нас записали в журнале, выдали карточки такие. Потом нас всех заставили вымыться  в бане, одежду пропарили. Мама говорит: «Нам в Ленинград надо!»  А ей все  говорят: «Поезда   больше не ходят, блокада началась. Подождите, как- нибудь вывезем». «Куда вы нас вывезете,  немцы идут по пятам за нами. Когда мы  шли,  уже стрельба  недалеко была, фронт двигался за нами».

Это было 7 сентября, немцы  уже  замкнули кольцо  вокруг Ленинграда. Ну, дед, как  бывший  солдат,  нас быстро собрал всех и повел  вдоль  железной дороги, потому что сесть на какой- то поезд было невозможно. Тихвин был забит эшелонами с оборудованием, в Ленинград было не проехать, а в другую сторону  шли эшелоны, все увозили в тыл. И дед нас повел вдоль  железной дороги, так мы  дошли до станции Ефимовская. Такая  была станция в Ленинградской области. Около железной дороги  нарубил  веток, сделал шалаш  для нас.

А отец  в это время  был на фронте,  но он нас искал. Кстати, интересная деталь:  в  1941 году в городе Бугуруслане,  это  Оренбургская область, было создано бюро розыска, куда поступали сведения об эвакуированных. Отец написал туда, и ему сообщили,  что мы были в Тихвине, а потом ушли дальше. Потом туда сообщили о нас,  когда мы приехали в Кировскую область.

Так мы жили в шалаше  некоторое время, а дед и мать с тетками по очереди дежурили на станции, ждали поезд. Мы там   жили целую неделю. Таскали с огородов брошенных картошку, варили на костре что-то. И вот однажды ночью дед прибегает: «Собирайтесь! Быстро! Поезд стоит!»

На станции стоял эшелон с оборудованием Кировского завода,  на платформе стояли два больших станка. Дед притащил жердь из лесу, поставил на станки, прикрыл  брезентом, натаскал веток, устроил для нас  лежбище.

Охрана, конечно,  была в конце поезда. Часовые  там были, а это была середина, и нас никто не заметил. Мы в этом шалаше так  и  ехали две недели. Поезд ехал медленно, проедет  –  остановится, проедет  –  еще постоит. Нас не снимал никто. Больше того, когда   мы проезжали крупные станции, ну такие, как Вологда,  Буй, то   нас даже подкармливали, знали,  что беженцы едут. И  так  мы доехали до Кировской области,  а там уже стоял заслон перед рекой Вяткой. И тут уже всех стали  снимать с эшелона.  Выгнали  и нас из этого шалаша около станции. Конец сентября,   холодно,  в сквере было полно таких, как мы. И все  мы сидели и  ждали чего – то. Но уже всех распределяли по районам области.

Одна из моих теток  была замужем за вятским парнем  Она и говорит маме: «У меня же Володя отсюда»! А мать спрашивает: «Из какого он города, из Советска? Давай скажем,  что  мы хотим туда!» Ну, и пожалуйста. А там  уже стояла баржа,   на ней всех эвакуированных  везли по Вятке. Так мы еще неделю ехали на барже. И вот мы причаливаем к берегу, мы в Советске. А  следующий город  был Уржум –  Киров оттуда родом, дальше были  Вятские Поляны и так далее. И  вот  мы прибыли  в Советск. Вышли на берег,  а куда дальше? Но у меня мать  была прекрасным организатором, а тетка, наоборот, была тихая такая. Мать её спрашивает: «А ты помнишь, как зовут  отца  мужа  ?»

– Откуда,  я его не видела ни разу!

– А как  тестя– то зовут?

– Николай,  вроде, Терехов фамилия, распространенная фамилия.   Он говорил,  что отец  у него работает на соляных складах.

Пошли искать тестя  на  соляных складах. А они  были  у пристани прямо. Поднялись туда,  в первый же барак заходим, спрашиваем:

-Вы не знаете Терехова Николая?

-Да вот, в  соседнем бараке работает.

Пришли туда,  выходит старикан  такой.  Тетя Маруся говорит:

– Я  Маруся Терехова. Он в обморок – бах! Мать его  откачивала потом. На лошади нас повезли домой – так  мы обосновались в его доме на первых порах.

Это была целая эпопея , как  мы жили в этом городе. Прожили мы там три года. Причем, приехали мы голенькие, велосипед мой  еще в дороге продали, чтобы какие- то продукты купить.  Взрослым работать надо  было идти. На что-то надо  жить. Тесть, конечно, нас прокормит, но нельзя же к старику на шею садиться. И дед со старшей маминой сестрой пошли работать. А  он мужик у нас  рукастый был:  в Селище к нему вся деревня ходила: «Дядя Володя сделай то, дядя Володя, сделай рамы, сделай табуретку, зарежь овцу, зарежь свинью, коров покрой, крышу почини». Он все у нас  умел. И бондарничал, и слесарничал, и плотничал.  Когда они пришли с маминой сестрой в колхоз  и спросили: «Не хотите нас принять?»  Им ответили: «Да ради Бога, у нас некому работать!» Конец сентября уже был, нужно собирать урожай. Их  взяли в колхоз, и там  они прилично очень зарабатывали. Дед в колхозе все делал: чинил хомуты, сбруи. Ему с удовольствием давали зерно.

Вскоре на барже привезли  в Советск  два детским дома из Луги Ленинградской области –  школьный и дошкольный.  Разместили в  здании  одной из  школ. Одну  школу  ликвидировали, две школы соединили вместе. В совмещенной школе я и  учился.

Мама  пришла  в детский дом и говорит: «Я педагог».  Ей говорят: «Очень хорошо,  пока мы  ехали, весь коллектив погиб под бомбежками!»  И мама  там стала  работать. Потом  нам с мамой дали маленькую десятиметровую комнату- так у нас  жилье появилось.  Младшую сестру –  она бухгалтером была по образованию –   взяли на какой- то завод. Таким образом, все пристроились.

Кстати, у мамы в группе в детском доме  были дочь и сын Ивана Дмитриева, секретаря Лужского райкома, который был командиром Лужского партизанского отряда. Я недавно  его книжку прочитал. И  он в ней  рассказывает, как летал на самолете в город Советск Кировской области, чтобы  проведать своих детей. А  я очень хорошо  помню этот эпизод. Это вообще был фурор:  партизаны приехали! Ивану Дмитриеву  дали самолет – кукурузник.  Этот самолет сел на полях рядом  с городом. Он пришел в детский дом, привез подарки какие – то: конфеты, печенье, одежду. Мне мама больше рассказывала, а я его видел мельком.

В 1943 году часть моего отца отвели в тыл.  А отец  к этому времени  уже узнал, что мы в Советске, и ему дали отпуск проведать семью. Он приехал, пошел в военкомат: «У меня здесь  в эвакуации находится жена с сыном». А мать зарегистрировалась, ей дали даже какую- то карточку,  как жене фронтовика, на питание. В военкомате отцу дали адрес: «Они живут вот в доме 43 на такой- то улице». Так отец и нашел нас. Мы просто обалдели. Такой был  восторг у всех. Мы  чуть в обморок  не упали. Когда мы расстались? Два года не  виделись, и вдруг такая неожиданная радость.

Он на пароходе приплыл. Офицер, пистолет, фуражка… У меня есть фотографии, где мы с ним по городу ходим.  А тогда в глубоком тылу военных вообще не было. Я так им гордился! Подарков он нам  навез всяких разных с фронта. Помню: немецкий шоколад трофейный какой- то, который было не разгрызть вообще.  Вот чем немцы питались. У них тоже были проблемы с сырьем:  шоколад был деревянный, чтобы  отломить плиточку, надо было хорошо  напрячься. Чай  тоже   был  не очень – его развести нереально было. Но самое смешное,  что на каждой клеточке шоколада, на каждом пакетике чая  –  везде,  было выдавлено «смай гот штрафен эн кляйн» ( Мой Бог!). Вот на всех немецких продуктах было такое  клеймо. Отец привез немецкие консервы, и  я всем показывал  в школе. Интересно ведь, угощал,  конечно.  А еще помню, как мы с отцом ходили в лес,  и он давал мне из пистолета пострелять. А для  меня главным было,  что мы с ним гуляли по городу, что  мне  все завидуют. Я так гордился им! У меня даже снимок сохранился, на котором я в пилотке отцовской. Но  через неделю  отец  опять уехал на фронт.  Мы очень  плакали. Теперь   не знали: вернется или  не вернется, ведь каждый день похоронки соседям приходили,  серые страшные треугольники. Тогда проблема с конвертами  была, треугольники обычно вертели. Повестка –  это  был бланк, а письма с фронта были в форме  треугольников. Мать  долго хранила  их,  но потом выбросила, зачем, не знаю.

Сначала  в  школе жизнь   пошла у меня  не очень хорошо. Говорили мы неправильно, учитель русского языка учила,  как говорить правильно: «корова», а не «карова». Дело в том, что там все «окают». А мы, ленинградцы «акали». Поэтому мне учительница русского языка тройки ставила. Я вынужден был учиться  говорить, как они, потом    диалект у них другой, например, глаза они  называли «талы». Вот такие мы были  разные. Но я быстро этим всем овладел. Причем,  поскольку мы приехали к октябрю месяцу, учебный год уже два месяца шел,  и меня сначала  не хотели в пятый класс  брать. Мама к директору: «Он отлично закончил четыре класса,  похвальная грамота есть,  привезла с собой!»  А ей говорят: «Ничего не знаем,  в четвертый класс и все». Мама вошла в военкомат – заставили принять. Директор взял со словами: «Принять условно, если догонит программу».  Так я через месяц был лучшим учеником в школе, не только в классе. Там местные учиться не хотели, лодырями были. Поскольку две школы соединились, то у нас в классе было по  46 человек. По трое сидели за партой, мест не было. И всего  два отличника были в школе, я и девочка еще одна. Остальные не хотели учиться.

С окрестных деревень приходили ребята в школу. Утром приходят, с собой котомочка: бутылочка с молоком, кусок хлеба или колбасы, сало. На большой перемене откроют свои мешки и едят. А мы голодные сидим и на них смотрим.  Но они  никогда не делились. Ни один, ни разу. Дошло до того,  что я два или три раза падал в обморок у доски, меня учитель подхватывал и на парту сажал. Вот  так и учился. И тогда мать пошла хлопотать: «Что это такое,  ребята в обмороки падают».  Поэтому распорядились,  чтобы эвакуированных  кормили. А нас   таких в классе было пять человек, и нам  на перемене стали булочки приносить. Все нам так завидовали. У них котомка с едой,  а нам булочки белые бесплатно.  А они думали: «И почему только им,  а не нам».

Не любили они нас, эвакуированных. Им это слово «эвакуированные» было  и  не выговорить, поэтому они нас называли «ковыренные». И все в городе  нас так называли. Мы были как мигранты. «Понаехали тут». Зато  мы  лучше учились. Я в шестом классе уже пионерскую организацию возглавлял, а седьмой класс с одними пятерками закончил. Гордились мной.

Тетрадей  тогда было мало, выдавали мизер, писали  на старых книжках,  между строчками. А вот дневники были, откуда-то их  привозили. У меня даже сохранился такой дневник, я привез его за пятый класс с отметками .

После  эвакуации детских домов в 1942 году в  Советск  привезли госпиталь, целую баржу.  Везли раненых по реке Волхов, по Волге и по Вятке. Еще одну школу закрыли, и там госпиталь развернули. Стали  у населения спрашивать: «Кто хочет работать?» Мать согласилась, потому что не хватало персонала. Днем она работала в детском доме,  а по вечерам подрабатывала санитаркой. Открыли курсы медсестер, и мать закончила  за месяц курсы, получила звание медсестры.   Мать  была ночной медсестрой, из нее кровь в раненого напрямую  перекачивали, прямое переливание крови делали. И  за это  ей хороший паек давали: и сахар, и макароны. Так  мать меня поставила на ноги.

В конце 1942 года пришли посылка от отца с фронта с продуктами: там было  немецкое печенье, сахар.  А потом появились  продукты,  которые американцы стали нам поставлять. В круглых банках свиная тушенка, яичный порошок, сухое молоко в банках. Нам, эвакуированным, стали  это давать.  И вот мы стали  получше жить, я на лыжах стал бегать и в хоккей играть с пацанами. Так мы  прожили три года, и каждое лето весь класс, за исключением  больных детей,  отправляли на прополку в колхоз. После пятого и шестого класса мы работали  в колхозе. Самая жуткая работа – это  дергать  коксагыз.

В стране не хватало резины, а коксагыз –  это каучуконос, жуткая штука! Она дает корень полметра, как хрен, сверху три листика. Каждую нужно было выкапывать лопатой. Каторжная работа! Тянешь его, а  корень этот, как резинка. Все это  надо было в ящик складывать. Это было ужасно. За работу эту   нас  кормили  кашей и молока давали.

В школе я больше всего любил учительницу физики.  Она меня сделала своим ассистентом, и мы  с ней вместе делали опыты. Она мне всегда пятерки ставила. Деревенские не могли врубиться, а я сразу,  как спросят, отвечал  на любой  вопрос.  Меня все страшно ненавидели за это. Однажды один парень  в классе попытался   меня избить, но я ему при всех морду  набил, хотя он был крепче меня. Я был  уже  в это время окрепший, дал ему отпор, и от меня все отстали.

По математике  я тоже прекрасно занимался, алгебра и  геометрия  у меня хорошо шли. А когда в школе узнали,  что я на юридический поступил, то  все очень  удивились. Говорили мне: «Ты что,  соображаешь? Тебе на математический надо было идти!». Но я решил: «Нет,  не хочу больше никуда!» Я с детства мечтал быть следователем. Тогда в школе  мы увлекались детективными книжками. Была такая серия в глянцевой обложке, она называлась «Король сыщиков» в стиле Шерлока Холмса. До дыр зачитывались. И вот я очень захотел этим делом заниматься.

С 10 класса ребят забирали на фронт. А вот  в седьмом, восьмом и  девятом классах мы ездили в лес дрова заготавливать, на лесоповале  работали, валили деревья, на лошадях вывозили  дрова. А по осени нас всех переправляли за реку Пижму. На  ней остров  был большой, весь  заросший  шиповником. Нас возили туда, чтобы мы собирали  шиповник для госпиталя. Мама меня в госпиталь часто приводила. Я помогал раненым письма писать, песни мы пели. Жизнь кипела.

В  1943 году мы создали  тимуровские команды. Тогда только что фильм  вышел «Тимур и его команда». И вот мы создали такое же  движение.  Мы обошли все дома,  где жили вдовы погибших,  повесили звездочки на ворота, помогали по хозяйству: воду носили, в магазин  за продуктами  ходили – людям помогали.

А потом я начал много читать. Библиотекарем у нас  хорошая такая женщина  была,  так  она не знала,  куда от меня деться. Я все книги в библиотеке перечитал: и детские и взрослые – такая в голове мешанина была. Я приду, а  она на меня так печально  посмотрит: ну какую  ему книжку-то  дать, которую он не читал. Весь шестой и седьмой класс  читал запоем. И даже  ночью читал.  Электричества не было, но было радио, и я сделал  лампочку такую, которая работала от радиоточки. Идет передача, и лампочка мигает, а я  читаю. Мама меня ругала за то, что глаза порчу.  Но я  все равно так читал.

Немцы  к нам  в тыл не долетели. Мало того,  местные не видели  ни немцев, ни военной техники,  только в кино. И когда я в классе рассказывал про то,  как нас бомбили,  они  не верили, думали, что я кино пересказываю. А в кино тогда показывали перед началом сеанса сборники про войну и бомбежку. Вышел в 1942 году фильм «Два бойца». По 20-ть  раз мы его  пересмотрели, песни все пели оттуда.

А когда сняли блокаду, мать кинулась  собираться  домой. Мы по радио об этом узнали: мы же постоянно  следили за тем,  что на фронте происходит. Когда Новгород освободили,   мы решили, что  надо ехать домой, и она все письма писала, чтобы нам разрешили  вернуться. Ленинград же был  тогда закрытым городом, до 1946 года  пропускная система была,  и только по пропускам можно было проехать в Ленинград. Город был на осадном положении всю войну, а потом, границы же рядом. Еще не исключали,  что немцы будут бомбить, да потом и  диверсанты могли быть.

Еще в 1941 году в Ленинграде был введен план «Д». Слышали? Нет? Тогда был город заминирован. Если  бы  немцы вошли тогда в город,  то  его наши должны были поднять на воздух вместе с немцами. Мосты, заводы, фабрики, вокзалы. В каждый район выдан был план минирования территории, только   жилые дома не минировали

Я перед пенсией был начальником Ленинского районного отдела и  читал брошюру, которой был напечатан  план по  минированию  Ленинского района.  Таким образом, все  действительно должно было заминировано, чтобы немцам достались  только развалины. Как в Киеве было:  весь Крещатик взлетел вместе с немцами.

Мама,  наконец,  достала пропуск, и мы опять всей семьей поехали на пароходе до Котельнича. Снова сидели в тех же самых сквериках,  ждали, когда и кто нас отправит в Ленинград. Потом нас столько собралось там, что комендатура местная не знала,  как от нас избавиться. А мать все ходила по начальству, хлопотала, требовала: «Нам нужно  в Ленинград, у меня пропуск, срок заканчивается!» И нам выдали теплушку, в которую поместилось  40 человек и 10 лошадей. Теплушка была  с нарами, мы погрузились туда и поехали в Ленинград. Ехали почти месяц.  Дверь была приоткрыта.  И сквозь щель были видны  леса, поля, поселки. На станциях  выбегали, еду  выменивали.

Проехали  тыловые  станции ,увидели и Тихвин, который стоял почти весь разрушенный . Когда в Ленинград приехали,  первое,  что меня удивило, то что идут трамваи по городу. Почувствовал запах трамвая, удивился, что еще помню, как пахнет трамвай. У него же специфический запах  машинного  масла, железа  и  асфальта.

Разрушенных зданий в городе  было  не очень много,  но были. Уже многие здания  были разобраны, закрыты щитами, заборами, на Невском  стояло 3-4 здания, разрушенных от прямых попаданий. На углу Фонтанки и Невского, напротив дворца Белосельских- Белозерских  были  одни развалины, кирпичи только лежали. Это был сентябрь 1944 года.  Когда мы уезжали в 1941 году, был сентябрь, и  вернулись  обратно мы тоже  в сентябре.

Нас  сначала отправили в Красное Село  на электричке.  А там узнали,  что мы с мамой с Дудергофа (в наст. время  пос. Можайский) и отправили туда на восстановление детского санатория,  в котором  мама работала до войны.

Красное Село освободили в феврале. И местное начальство стало восстанавливать школы, нужно было учиться тем,  кто возвращался. Те, кто был  в оккупации, не учились, это мы закончили в тылу три класса.  И все мои довоенные одноклассники пошли в пятый класс, а мне  надо  было  в восьмой идти. Помню, как  открыли школу Красносельскую. Её восстанавливали как семилетку, так как не было  старших  детей. Но тут мы вернулись  из эвакуации. Чтобы 8 класс открыть, нужно  было найти минимум 10 человек. И мы бегали везде,  искали тех, кто пойдет в восьмой класс. Набрали  12 человек, и нам открыли восьмой класс. И мы все три года были старшеклассниками , мы были первым послевоенным  выпускным  классом. Закончили его девять человек. И двое из них ,  я и девочка еще одна,  с медалями закончили. Стелла Яковлева стала потом доктором наук.

Но нам вместо золотых медалей дали серебряные. У них был лимит по медалям, в одной школе было 30 человек, так у них три медали золотых и серебряных. А в нашей школе на 9 человек – два золотых медалиста.  Но нам этих золотых медалей  так  и не досталось. Как  директор наш ни  билась,  чтобы нам дали золотые медали, писала письма, ходила на совещания, но  ничего не вышло. Уже наши одноклассники поступили все,  а мы все своих медалей  ждем! Мы  ходили, просили: «Дайте нам хоть что-нибудь,  нам же поступать, август заканчивается,  а мы не можем документы подать!»  И когда  нам с ней дали аттестат,  мы понеслись в институт. Это был  1947 год. Мы с ней пришли в приемную комиссию. Интересно ,  одни пятерки, а аттестат серебряный. Стелла переживает. Я ей говорю: «Подожди,  еще в милицию нас поволокут, проверять будут. Может, у нас  поддельные аттестаты!» Час сидели, пока все проверили.  Но все обошлось,  и  мы поступили.

Когда  открылись кинотеатры и  были восстановлены театры, мы начали ездить в Ленинград. Но тогда  в Ленинград просто так не пускали. Коменданты были в каждом городе, которые выдавали пропуска. Например, нужно тебе  в театр –  пиши заявление: хочу поехать  в театр. В поезде ходил патруль и проверял документы,  у тех, у кого не было пропуска, тех высаживали, но они бежали в другой вагон и снова садились. Поезда  были паровые, пассажирские старые вагоны. Обыкновенные старые вагоны с жесткими скамейками, как в вагонах обычной электрички.  Поезда тогда не часто ходили. Утром поезд шел в Ленинград. У нас, у красносельских, был свой вагон – третий,  потом   гатчинские садились, потом ребята из  Горелово. Так  потом набивался целый вагон студентов, все  ехали на занятия. Поезд  ездил с промежутками  1-2 часа.

А во время войны поехать в Ленинград была проблема. В военное время ходил паровик только  до Гатчины, а  электрички восстановили где-то в 1945 году. До Красного Села мы добирались  так : летом пешком, а   зимой на лыжах.

Продукты были до 1947 года по карточной системе, я уже в институте учился -у нас   еще  карточная система была.  Карточки были на хлеб, сахар, муку, мясо, крупу. У меня даже сохранились они. На разграфленном на мелкие  квадратики листочке было  написано: сахар, 300 граммов  в месяц. Заходишь в магазин, а  сахара нет! «Подушечки берите!» Это    конфеты такие  были. Если мяса нет,  селедку брали или консервы, бычки в томате, так и все остальное,  хлеб был не  очень хорошего  качества. Мы все  были прикреплены к определенным  магазинам. Если мы живем в поселке,  то в этом магазине  и  покупаем. Где попало, покупать мы не  могли. Магазину выделялось определенное количество продуктов. Если  не успел купить,  все,  жди следующего привоза! Поэтому все бежали в магазин  и в  очереди стояли, чтобы успеть получить товары по талонам.

В Дюдергофе восстанавливался детский санаторий, мама там работала. Персонал набрали, а здание было в жутком состоянии после войны. Это здание надо было отремонтировать, чтобы  принять больных  детей. Это был костно-туберкулезный санаторий для лежачих детей, там  были  группы для старшего, среднего школьного возраста  и для дошкольников. Они там лечились и  учились. Туда мама и был принята на работу учителем. Все,  кого приняли в санаторий на работу, должны были  принимать участие в восстановлении санатория. Я, конечно, помогал маме, как мог. У одной из сотрудниц санатория был сын старше меня на два года, мы там подружились с ним. Главврач ,зная,  что мы сидим на этих  детских карточках,  нас принял чернорабочими и выдал нам рабочие карточки. На них  продуктов  выдавалось больше, вместо 300 гр. хлеба давали 500 граммов и так далее. И мы старались,  работали: где-то строгали и  заколачивали дырки, фанеру вставляли в окна. Мы работали каждый день.  А потом  в санаторий привезли первых  детей. Мы приехали в 1944 году, в  течение 1945 года шло восстановление,  а в 1946 году санаторий уже открыли

Я занимался учебой и работой. В бюро комитета комсомола работал,  причем,  поскольку мы в школе были на особом положении-  восьмой, старший класс, поэтому  нам устроили третью смену. Малыши учились утром, остальные днем, а мы учились вечером  с пяти до девяти. И мало того,  мы должны были прийти утром, напилить дров для всей школы  и  истопить печки.

Когда в 1944 году стали школу восстанавливать, в ней не было ничего. Немцы там для себя  устроили  бордель: в спортзале был устроен ресторан,   в классах были номера. А когда  наши  наступали, то  немцы в ней оборону  держали. По школе  здорово стреляли  , так что ни окон, ни дверей в здании не осталось, мебели школьной тоже не было: мы  повсюду   искали столы, парты, доски Но  здание быстро восстановили, чтобы к 1944 году открыть школу. Сейчас ее преемницей стала школа № 262. А старую деревянную   школу  сожгли.      Здание  было деревянное,  дореволюционной постройки, это был дворец одного из князей.

У меня есть книга, которая  называется «Исторический очерк села Дюдергофа». В ней рассказывается, что в царское время почти у всех князей были летние дворцы, у кого  одноэтажный, у кого побольше. Вокруг дворцов были поля, где устраивали скачки. Такие  скачки описал Лев Толстой в романе «Анна Каренина». Вот это и был  дворец какого -то князя. После революции  в нем  была устроена  школа.

А после войны для школы построили новое здание, старое школьное здание забросили, потом  там поселились бомжи, и через некоторое время  оно сгорело.

Формально в старшем классе нас было 12учеников, а на уроки ходили 7-8   человек. Кто-то болел, кто сачковал, поэтому   нам выделили самую маленькую комнатушку с пятью партами.  У нас доски не было, но в каждом классе была толстая круглая печка, эти печки были выкрашены черной краской, и мы писали на этой печке. Потом нам привезли доску. Электричества  тоже не было. В каждом классе были керосиновые лампы. Тетрадки были, учебники были, а еще у нас были удивительные  учителя.  У нас, например, был учитель математики,  который еще до революции в гимназии преподавал.

Когда я учился в юридическом институте,  нас приглашали на вечера встреч в школу. Все так гордились нами, первыми медалистами. Спрашивали: «Первые медалисты, расскажите, как  учитесь, чему учитесь?»  Наш  бывший  классный руководитель спрашивал: «Какие у вас там предметы?»

– Римское право,  латынь. Я ему  по –   латыни что – то сказал.  Он удивился, что  на  юридическом учили латынь и  римское право.

В школе, поскольку нас было на уроке 7-8 человек, нас  практически каждый день спрашивали всех. Нас мало –  не увильнешь, поэтому выпуск оказался удачный. Мы поступили в вузы без проблем. Фронтовики вернулись, и многие поступили без конкурса. Поэтому попасть в институт было проблемно, но мы поступили. Из тех  учащихся, кто учился со мной в классе, уже никого не осталось. Один из них умер в сентябре, я  остался последним, никого больше  в живых  нет.

В Дюдергофе во время войны был немецкий пункт обороны. После  освобождения  в окопах еще долго валялись незахороненные немцы с оружием. Наши  пацаны подбирали это оружие. И у меня, например, был целый ящик  гранат в сарае. У всех мальчишек было разное оружие: и патроны, и взрывчатка. Помню, я поднялся как – то  на гору, а там было здание еще петровских времен, у немцев  в нем был организован штаб. От  этого здания  подвал  один остался. Спустился в подвал и вижу:  немец убитый  лежит   на спине в каске, в шинели,  в  ботинках,  и перед ним фауст-патрон против танков валяется. Я решил, что  фауст- патрон мне незачем,  а  автомата у немца  не было, винтовки тоже. Я посмотрел и ушел.

Не знаю, кто их потом хоронил, их столько было в окопах! Стали  их  хоронить с 1944 года.

Мы очень ждали победу, знали,  что наши уже идут в последнее наступление, слушали по радио о боях. Однажды  утром просыпаюсь, включаю   радио  и слышу: «Победа, подписан акт о капитуляции!!!»  И в это время началась такая пальба по всему поселку!!!  Я из-под кровати вынимаю автомат, форточку открываю и начинаю палить  из автомата. А по поселку уже вовсю идет пальба –  все стреляют. Такой грохот был, везде палили!!! В школу побежали на радостях. Надо поделиться радостью, что  дождались  победы.

1945 год – это был восьмой класс. У моего приятеля, который умер недавно, был хороший немецкий пистолет- предел мечтаний для любого пацана! Но  его  отобрали. Расскажу как.   В школе у нас был драмкружок, которым руководила учительница литературы.  Мы  с  ней ездили в Ленинград, брали костюмы напрокат. Там мы  ставили разные  пьесы: и классику, и современные произведения инсценировали.  Мы с этим парнем были главными  исполнителями в пьесах. Однажды вечером мы должны были играть в Чеховской пьесе, уже  и  публика собирается. Учительница  спрашивает: «А где Валентин?»  Я   отвечаю: «Не знаю?»

– Сбегай к нему!

Я прихожу, а  он спит. Я ему: «Пошли быстрее,  там же пьеса, нам же  играть!» Он достает пистолет  и берет его  с собой.  Я ему: «Ты что?»  А он: «Я без него не хожу!» Идем в школу, и он по дороге   стреляет.  Я ему: «Ты зачем палишь?»  «А чего, патронов много!»

И вот пришли  мы в школу,  разделись,  нас учительница загримировала, отыграли пьесу, выходим со сцены, а нас уже  ждут два милиционера. Его повязали тут же, пистолет забрали, а его в каталажку. Везут в милицию, выясняют,  что у него отец начальник станции железнодорожной и член райкома партии. Отцу сообщили, он куда-то звонит, мальчишку под подписку отпустили, завели уголовное дело. За незаконное владение оружием суд назначают. Мы всем классом идем в суд. Он на скамье подсудимых.  Доказательство- пистолет. Милиционер докладывает,  как изымали. И судья оглашает  приговор: за незаконное хранение оружия и использование его такой – то гражданин приговаривается к трем годам лишения свободы. Одна девочка в обморок. Они скрывали, что у них роман. И не услышала, что  парень приговорен условно. Приходим в школу,  директор собирает наш класс и говорит:  «Чтобы завтра все оружие, что есть у вас, ко мне в кабинет.  Карать буду беспощадно,  если не сдадите!»

Мы пошли по классам. Я написал заметку, которая называлась: «Директор приказал сдать оружие!». И на следующий день  со всего Красного Села  все,  включая   первоклассников, в школу   понесли оружие: у кого что, кто патроны, кто автомат.

У директора кабинет весь был завален оружием. Он звонит в  милицию: «Приезжайте за оружием!» Они  отвечают: «Сейчас,  на мотоцикле приедем». А он им: «Нет, приезжайте на грузовике, у меня полный кабинет!» Так что оружие мы сдали,  все отчитались. Сдали,  правда, не все. У меня браунинг был – отец привез с войны. Я пожалел нести, а отец отобрал  у меня и бросил в канаву. Я чуть  не плакал. Но это уже каралось по закону.  За незаконное хранение оружия статья была в Кодексе.

Дети после  войны, конечно, часто подрывались на минах.  И погибали , и калечились. Мы с моим приятелем, который был помладше, часто вместе в Дюдергоф ходили вечером,  пять километров все-таки.  Шли, разговаривали о том, о сем. Обратно  я один  иду, а  мне навстречу его уже везут мертвого: пошел рыбу глушить,  и у него в руке  взорвалась граната. И таких случаев   было много.

Отец  с фронта вернулся в конце  1946 года, потому что их дивизия закончила войну в Австрии.

Отец у меня воевал на Третьем Украинском фронте. Служил в артиллеристском дивизионе  на  пушке – самоходке. Их вывели сначала в Австрию,  потом он в Югославии немного  воевал,  потом полгода в Венгрии, а потом в  Молдавии  целый год. Мама успела туда съездить за продуктами  и  привезла много всего. А в конце  1946 года он уже окончательно приехал с двумя большими чемоданами. Один чемодан был с военными отрезами, потом мама из них шила, а один с продуктами.

У отца было две контузии.

А теперь я хочу рассказать, как поступал в наш Ленинградский университет. Я с медалью  окончил школу и имел право поступать без экзаменов.  Но курс, на котором я учился, был  очень крупный.  Было принято 250 человек. Причем, половина из нас  демобилизованные фронтовики. Это были ребята  гораздо старше меня, им было  по 25 лет, почти все офицеры с фронта,  многие из них были членами партии. Кто в штабе работал, кто в разведке. Среди них  два Героя Советского Союза. Помню, был у нас такой Леша Голев. Он служил в разведке,  языков немецких приводил из – за линии фронта в штаб. Когда мы переодевались на физкультуре, я видел, что  у него на теле не было живого места. У него нашивок  за ранения  было штук семь.  Он попадал  и на мины, и под обстрел. Когда мы поступили,  спортивная кафедра нас стала распределять по разным видам спорта: кто  на лыжи, кто   на борьбу, а кто раненый  – на ЛФК, Леша пришел,  его посмотрели на комиссии   и назначили на  ЛФК. А он   в крик: «Что какое ЛФК, я  на борьбу пойду!!!  И потом стал чемпионом СССР на втором курсе по борьбе. Вот такие  у нас учились ребята!

Я во время учебы  был на трех практиках: в прокуратуре,  работал со страшим следователем, как следователь- стажер. Расследовал уголовные дела воров и убийц. И меня после окончания университета меня взяли в прокуратуру города. Я уже знал народ и спокойно окончил  университет.  Позднее меня   призвали  на работу  в органы КГБ и направили на учебу в  Киев.  В Питере не было такого   специального училища. Все,  кого призывали на работу в органы КГБ , должны были получить спец подготовку. Я не знал,  что такое агентура, не знал ничего, на юридическом  факультете  нам этого не давали. Там мы учили криминалистику, кодексы и все. А там   у нас были  преподаватели,  которые прошли фронт, борьбу с нацистами. Люди эти  на фронте,  и  в тылу врага воевали.

Когда я пришел в управление работать,  здесь построили для нас дом. Мне  жилплощади не досталось,  но приятелю с женой дали квартиру. Рядом поселился полковник с женой.  Приятель пригласил меня на новоселье.  Я  там и познакомился с  этим полковником. Пожилой седой мужчина  начал  меня спрашивать о службе. Я рассказал ему о  Киевской спецшколе, что преподавателем у меня  был   полковник Фролов. И мой новый знакомый   рассказал  мне  интересную  историю.

До войны, когда он был резидентом нашей разведки в Румынии, ему  поступила команда выкрасть немецкого генерала и отвезти в Москву. А у него  группа состояла из пяти человек и радистки.  Они  обложили   немецкого генерала, узнали его распорядок дня : генерал    по утрам по парку бегал в трусах, зарядку делал,  и с ним бегала овчарка. Они посмотрели, что  есть возможность схватить генерала  возле кустов, но было  мало людей. Надо было как-то  овчарку убрать,  да и охрану.  Тогда стали связываться со штабом, докладывать, что все готово,  но людей мало.  Из штаба  пообещали прислать начальника со своей группой. И пароль передали.  Через неделю стучатся в номер, входит человек и называет  пароль. Но мой знакомый подумал, что  этот человек очень мало походил на агента. Перед ним стоял маленький лысый  человек, и он предположил, что настоящего агента перехватили. Он сделал вид, что не знает ответа на пароль, что произошла ошибка. Маленький лысый человек ушел.  Вечером штаб запрашивает результаты встречи,  идет доклад, и мой знакомый, наконец, узнает об облике  агента. Тот  маленький лысый человек и был начальником  русской  разведгруппы – полковник Фролов . Пришлось по-новому им  встречаться.

Они перекрыли парк со всех сторон, продумали все, как вывезти его и как собачку подстрелить, чтобы не гавкала. В общем,  повязали этого генерала,  увезли на партизанскую базу, там вызвали самолет и отправили в Москву. Фильм еще такой был снят по этой истории. Они вдвоем получили  по ордену. И  вот  этот полковник Фролов преподавал нам в Киевской школе.

Когда  я работал   следователем, то вел  дела наших предателей,  которые служили в  карательных отрядах.  В  1945 их уже стали разыскивать  и сажать. Мы ездили на места захоронения мирного населения, собирали сведения.  В Луге  мы обнаружили общую фотографию всех карателей, которые там действовали.

Когда немцы стали отступать, они   перебросили карательный  отряд в Псковскую область,   в  Печерский район, партизан  стали преследовать. И остановились в одном селе Печерского района. В  том селе был  старик- фотограф. Каратели узнали,  что  есть фотограф, и решили на память сфотографироваться. Притащили этого старика к себе,  все расселись, старик их сфотографировал, а когда наши пришли, фотограф негативы  свои принес в милицию. Очень эти фотографии нам помогли  разыскать этих предателей. Последнего в 1965 году мы нашли на Дальнем Востоке. Скрывался 20 лет под чужой фамилией. Мы тогда из Пскова получили эту фотографию и  приобщили к делу.

А у нас было три бывших карателя,  которым после войны отменили смертную казнь  и дали большие сроки. Эти каратели  получили по 10 – 15 лет.  Когда мы начали расследование,  а они уже отсидели,  а потом  освободились. Мы их  по делу вызывали как свидетелей.

. Хочу рассказать  об Оредеже Лужского района.  Там   много было массовых казней. После изгнания немцев в каждом районе составлялся акт о злодеяниях немцев. Сначала акты составлялись  по сельским советам.  Кого повесили, кто убит, кого арестовали. Потом все акты собирали  и  составляли  общий районный акт. И получался  такой винегрет. Часто формально подходили.  В Оредеже   акт подписан командиром,  бывшим секретарем райкома партии Исаковым. В акте,  который  был составлен в феврале 1944 года,  сразу после ухода немцев,  набрали всего  2 – 3 человека, и написано: казнены  старшая пионервожатая Семенова и пионерки. Эти  девочки из поселка Тарковичи  в Оредеже погибли одновременно с краснодонцами (Молодая Гвардия)   в феврале 1943 года. Тех сбросила в шахту, а наших сбросили в колодец. Все они  были старшеклассницами, школу только  что  закончили.

Руководила группой  пионервожатая Аня. Она была взрослая,  у нее был уже ребенок  7 лет. Это были ее комсомолки,  она создала группу  из пяти  человек. Они от руки переписывали листовки о положении   на фронте, агитировали бороться против фашистов.   Когда мы искали свидетелей казни девочек,  мне сказали, что   мать Ани Семеновой еще жива. Я отправился к ней. Приехал, смотрю старушка в огороде копается. Рассказал  ей, что расследую   дело   о расстреле ее дочери. Мы пошли в дом,  она мне все рассказала, как это было. И я ей говорю: «Паспорт  ваш нужен,  чтобы данные ваши записать». Она достает коробку из – под обуви, а у нее там  что – то  звенит. Я спрашиваю: «Что это у вас?» А она машет рукой: « Да там ордена мои, я же мать- героиня!» Я был поражен…  У человека Орден материнской славы, грамоты, и живет старуха в развалине,  и  никому  до нее дела нет! 12 человек детей родила.

Потом  еще  сына Ани расспрашивали,  но он мало,  что помнит. Вспомнил только,  что когда расстреливали маму и девочек,  по поселку были развешаны объявления , и на них дата была  – 20 февраля 1943 года.  Там было напечатано: «Расстреляны за связь с партизанами». Так мы и  узнали дату расстрела. А так бы не было никаких документов.

Девочек  расстреливали отдельно, их  тела обнаружили в колодце. Я потом понял, почему так было.  Потому что была зима,  было открытое  поле, снега было по шею, могилу копать не хотелось, а колодец по дороге. Чтобы по сугробам не идти, по  целине,   по снегу в поле, по дорожке прошлись до колодца, и все.

Позднее  жители много рассказали   и показали ямы, где производились казни людей. Когда писали этот акт, ямы раскопали  –  это в 1944 году было. В акте написали,  что было вскрыто две ямы из шести. И когда увидели,  что там в три слоя   люди сложены,  написали –  примерно в каждой яме по 60 человек. А ям было шесть или восемь. Полностью вскрытия не делали. Отнеслись к этому формально. Нам   потом не дали делать эксгумацию, так как  прошло много времени.  А ведь там лежат русские люди, и о них тоже надо помнить.

Расстреливали  там и цыган, которых свозили со всей области. Причем,  цыган   как  группами привозили по 5-  10 человек, так  и целыми вагонами. Расстреливали всех: и детей, и стариков, и женщин. Причем,  один каратель был изверг. Он брал цыганских детей за волосы,  над ямой стрелял в затылок и бросал в яму. Ни суда не было, ни следствия.  Привозили вагон и расстреливали в тот же день. Еще заставляли мужиков цыган запрягать телегу и по полю собирать булыжники, а потом мостить дорогу,  по которой их   на расстрел водили. И нет этим людям  никакого памятника до сих пор.

Есть история, как еврея там расстреляли. В акте написано, что расстрелян артист такой-то. Мы нашли его жену, и она рассказала, как все было.  Артист  поменял отчество и выдавал себя за украинца и помощнику сказал:  «Когда будем на гастролях ,  перейдем линию фронта». И приехали со спектаклем в Оредеж. Сыграли  пьесу на сцене клуба, а туда каратели пришли  спектакль посмотреть. Один из головорезов служил с ним в одной части. Он пришел после спектакля за кулисы и повязал его, а  через три дня расстрелял его сам лично. Есть показания,  об этом  рассказывал другой каратель: он  конвоиром был. Артист все – таки  успел что -то нехорошее ему сказать, и предатель  выстрелил  тому  в лицо.

Этот  каратель  сдался во время боев в  плен. Сам  он был из Перми,  работал учителем до войны. С немцами бежал,  потом нашли его  в Америке.

Был в карательном отряде и бывший футболист, он  в ленинградском«Спартаке» играл – Паша Макаров такой. Сдался в плен,  участвовал в расстрелах, играл в футбол,  в Лондон уехал, обзавелся женой и детьми. А здесь его жена и дочка получали пособие как за пропавшего без вести. Это я вам рассказываю  материалы дел  1965 года. Мы там работали в Оредеже четыре месяца.  Я искал свидетелей, кто помнил, кто видел работу карателей.

Там был большой стекольный завод,  а при заводе  общежитие. В нем жило больше десяти семей цыган,  которые работали   на заводе. В апреле 1942 года приехала банда карателей в поселок и всех цыган забрали.  Примерно  78 человек увезли и расстреляли. Одна старуха осталась жива. Она болела   тифом, и немцы боялись заразиться, поэтому к ней не пошли. У нее было два ребенка семи и двенадцати лет. И когда она узнали,  что каратели  цыган ищут, она этих детей отправили к приятелям.  Но они их  и  там нашли,  увезли  и расстреляли.

Мы ее нашли в 1965 году, она еще была жива. Она была 1890 года рождения. Вот она назвали некоторые фамилии.

Еще в    музее Оредежа  есть  документы  об  одном  мальчишке,  который начал партизанить в  1941 году, когда  ему  было 15 лет. Пришли немцы, он подобрал винтовку и стал охотиться в одиночку на немцев.  По немцам – бабах и в лес. Однажды подстрелил связного немецкого. Он его убил,  взял сумку с документами, а тело  немца спрятал и в лесу.

Партизаны узнали, что  есть  такой пацан, который  один ходит, подстреливает немцев.  Нашли его и взяли в отряд, он  у них стал лучшим разведчиком. Однажды послали его на разведку в деревню Чолово. Он  пришел на станцию и начал сведения собирать: стал у немцев выпрашивать –  то прикурить, то хлеба. Целый день шатался, посмотрел, где  что. Партизаны налетели на станцию и разгромили ее  всю. Парень  в том бою получил тяжелое ранение. Его пытались лечить, сумели передать  в Назию, потом в Сясь,  потом в Ленинград.  8-го  марта 1942 года ему исполнилось 16 лет, и он получил орден Красного Знамени.

Но он вскоре  погиб. Приехал он после ранения  в отряд, а тут каратели нагрянули. Надо было уходить  через болото. Командир Исаков пишет: «Собрали всех. Ребята,  уходить надо, но надо заслон оставить. Только добровольцы  нужны. Он первым добровольцем вышел, отряд ушел. Но они погибли все, и он тоже. Он похоронен в братской могиле. Вот такой был пацан,  целый стенд в музее Оредежа ему посвящен.

 

О  репрессиях

Вот история  моего дядя, который был на фронте комиссаром полка,  с Гражданской войны вернулся с орденом Красного Знамени. Он там женился на латышке медсестре .Когда приехал в Ленинград, то работал зав. отделом горисполкома. Его тоже посадили, сначала жену посадили  и расстреляли как латышскую шпионку, а потом и его посадили. Дядя мне рассказывал про арест, я его застал живого. Он рассказывал, что ему выбили все зубы, сломали ребра и ногу, били сквозь занавеску на допросе. К окну ставят, занавеской оборачивают и лупят, чем не знаю. Он рассказывал, что в камеру еле приходил живой, его даже притаскивали туда. За что? Сельского парня, коммуниста с 1918 года, участника войны, за что?

Его арестовали осенью, в начале 1938 года, а освободили в 1940 году. В конце 1938 года вышло постановление о злоупотреблении сотрудников МВД, о избиениях  подследственных, и тогда прекращались некоторые дела, и некоторых выпускали. Но для начала его отправили на выселку в Казахстан, а там уже освободили, и он вернулся.

Когда вернулся, его квартира была занята. Ему компенсировали имущество: выдали 900 рублей, по-моему. Приговорили к выселке из Ленинграда, дела прекращались, но  бывших политзаключенных высылали. Он рассказывал, что  с Мицковым сидел в одной камере. Он  оставил  воспоминания, причем, в стихах. У меня есть его творчество. Такие неуклюжие   эти стихи были. Потом отец заставил его подать на реабилитацию, но он не хотел подавать. А не надо, ну их к черту. Но все –  таки его реабилитировали.

Сын был у него, воевал тоже, и на дальнем Востоке воевал, женился  и остался там, в 2002 году умер.

Людей уничтожали просто. Выслуживались в органах НКВД – начальники от начальника отдела, один на другом.     Врагов народа на самом деле было   очень мало, единичные случаи.  Массовое было уничтожение народа, причем, сейчас про  это по – разному толкуют. Вкалывали политзаключенные  на севере,  и Москва ими построена и другие великие стройки. Жуткое было время. Я пришел, начали  нас там учить . Для меня это темная история до 1937 года, потом только понял.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь 

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю