Я, Соловьев Николай Арсентьевич, родился в 1936 году в деревне Бабино. Когда началась война, мне было пять лет. Играли мы, и кто-то из взрослых сказал, что началась война. Ну, началась. Через несколько дней опять взрослые говорят: «Немцы на вокзале!» Ну что за немцы? Мы пошли их смотреть. Пришли на вокзал в Бабино. Там немцы бегают. Посмотрели, на этом и все.
Когда немцы уже появились, в Бабино жили постоянно, магазины были все закрыты. Есть было нечего, денег не было. Все равно магазинов нет, значит, и денег нет. Мы ходили побираться к немцам. Где привал у немцев, они обедают, мы там отирались. Они нам свое недоеденное отдавали. А потом вагоны разгружались в Бабино. Вагоны с зерном, картошкой. Ходили к вагонам к этим, подбирали там зерно, картошку. После разгрузки немцы приходили и обыск делали в домах. Искали, что утащили. Как правило, отбирать ничего не отбирали, похохочут и уйдут на этом. В Бабино прожили до начала 1943 года, наверное. И нас увезли в Литву, везли в товарных вагонах, теплушках, как говорится, по дороге кормили. В Литву привезли, разгрузили. Осенью привезли, было темно, под откос разгрузили, а там уже, видимо, сообщили. Приехали литовцы на лошадях с подводами и выбирали, кому что нужно. Рабочих. Нас один старик забрал, мы всю ночь ехали на лошади по лесу, темно было, дороги-то лесные, по корням по этим. Привез на хутор свой, и там мы жили на хуторе. Мать корову доила, лен трепала, ну, а мы уже, так как картошка была убрана, хозяин перепахивал, а мы с сестрой собирали хрен. Хозяин сказал, что будем пасти коров весной, но до весны не дожили, забрали нас и опять увезли в Германию.
В Германии, само собой, там тоже работали. Вечером закрывали колпаками рассаду капусты на поле. Колпаки такие бумажные специальные. А утром вставали, открывали. Потом горшочки с перегноем, как из-под мороженого стаканчики, набивали землей, сажали рассаду. Мне уже шесть-семь лет. Там дурака валять не давали. Потом гусей одно время пас. За молоком ходили. По карточкам получали для хозяина молоко в термосах. В магазин хозяин нас отправлял: всех оденет, обует, проверит, построит. Там пять-шесть человек нас. Одеты, обуты. Русские привыкли босиком ходить. Отойдем от дома немного, все снимем ботинки, гольфы, пылью друг в друга кидаемся. Придем в магазин, сразу женщины из очереди уходят, пропускают нас. Ну, пришли пацаны, пропускали нас, получим, уходим.Это молоко мы не пили. Не блудили мы этим. Не знаю, наказывали бы нас или нет, мы даже не открывали. Термосы без ручки были. Неудобно, на руке так несли. Ни ручки, ничего – неудобно было. А раз с магазина выходим, немка ко мне подходит и сверток мне дает. Потом развернул. Ботинки, хорошие ботинки, не новые, правда. Видит, что мы босиком ходим. А нам обувь-то хозяин давал.
Потом освободили нас, перед освобождением в городе, что был рядом, была стрельба, снаряд попал в дом, крышу пробило. Это хозяйский дом был, скотные дворы сгорели. Забрались мы в подвал, народу было полно, душно было. Пацаны были маленькие, орали. И утром разведчики пришли уже русские. Все вышли. Сразу народ. Хозяин тут. Сразу стали спрашивать, как относился. Мы сказали: «Хорошо!» Хозяин сам заплакал. У него часы были карманные, цепочку увидели, так солдат подошел, отобрал у него эти часы. Немного мы тут потолкались после разведчиков. Они сказали: «Идите в город!»Мы пришли, там погром был. Велосипеды валяются, подушки разорванные, по улице пух летает, гражданских на улице – никого. Не помню, кто был инициатором, куда идти. Мы толпой и пошли. Потом толпа распадалась, все меньше и меньше народу. И потом мы, по словам матери, километров двести прошли до железной станции, с которой будут отправлять в Россию нас беженцев. До какой-то станции мы дошли, в вагоны сели. Вагоны, как платформы открытые. Мы сели на платформу, там были пушки, а русские или немецкие – не знаю. Есть нечего. Ни карточек никаких, ни продуктов с собой. А где мы возьмем чего? Так мы до Нурмы и ехали. Ничего нет! А где возьмешь. Как сейчас я телевизор смотрю, воду поставляли чистую. А воду где найдешь, там и берешь. У матери была мука, так вот она болтушку такую сделает. Если останавливались не на платформе, не на станции, а где-то на перепутье, воду почерпнет в канаве – и в болтушку. А какая там никто не знает. Спички тоже. Где брали – не знаю. Через Дно ехали по Псковской области. А потом до Тосно доехали. А в Тосно пересадили на вагоны, которые песок возят, вертушка такая, опять открытые вагоны. У немцев-то теплушки закрытые, нары были, крыша, а тут. Здесь на переезде высадили. Повели нас в нурменскую школу, старую школу. Окон не было – выбиты были, пол деревянный, спать негде. Кто как, у кого какие тряпки. На полу завалились. Опять воды взять негде. Ну, воды колодец и сейчас есть, ведра не было. Кто-то ведро нашел, веревки нет, спичек нет. Все женщины. Курящих нет никого. Хорошо, пацаны были. Костер какой-то соорудили, палок наломали в костер.
В школе прожили неделю где–то. Потом в городок, где сейчас Нурма три строится, там были десять или одиннадцать домиков немецких. В эти дома по две-три семьи селились. Холодина там. А домики были положены без пазов. Мох в пазах есть или нет, не знаю. Утром встанешь, кружкой воду не пробить в ведре. Холодина была. Потом до осени прожили, лето там прожили, к осени здесь бараки убрали. У братского захоронения, где сейчас гараж у Володи Гусева, там хлам разный. Барак был большой, туда поселили. В одной комнате восемнадцать семей. Печка одна большая была. Как топили и варили, не знаю. Потом такая была Маша Селемянкина. У нее мальчишка Аркашка был. Он мокрый, весь – описался. А затопили печку, она посадила на пеленку его, на край печки. Как заорет – печка нагрелась, задницу-то припалил себе. В общем, как там получилось, не знаю, она потом говорит, что надоело мне, жрать нечего, отвезу его на Московский вокзал и брошу. И так сделала. Где он сейчас? Фамилия Селемянкин Аркадий, а отчества не знаю. Она уехала и приехала одна. Бросила его. А потом куда она сама делась, не знаю.
И в школу ходили мы, этого дома нет сейчас. Мы пошли заниматься в дом Ковалева Петра Васильевича. Большой был у него дом, а потом они приехали. А потом уже в другую пошли школу. И первая учительница была Вера Игнатьевна. Фамилию не помню. Ну что – холод, есть нечего, какие там занятия, когда голодные ходили. В тетрадях писали, на газетах не писали, бумага уже была. А как лето придет, ягоды собирали и на продажу, сестра постарше на два года была, она ездила и продавала стаканами. Купить-то в Ленинграде нечего было, то, что пошел в магазин, карточная была система, каждый получал шестьсот или восемьсот граммов хлеба. Ну а матери-то давали восемьсот граммов, так опять трое у нее. Мама пошла работать на торфопредприятие. Только и привезли всех на торфопредприятие, потому что оно открывалось. Я уже был взрослый, видел, как работали. Вагон «пульман» назывался, четырехосный. Давали на четвертых две пары носилок, надо нагрузить этот вагон. На носилках торф носить. Сначала положить, потом нести. А трапы были сделаны из жердей, шатаются. Да еще были голодные. В воде стояли. Карьер. Эти ямы нарыты. Это все руками же рыли. Лопат не было настоящих. Тут кузница была. Самодельные косы делали, топоры делали. Топоры-то они называли «коровий язык» – на заклепках, они отваливались. Кошмар был. А чтобы поточить топор или лопату, то наждак стоял. Я уже взрослый был, крутить надо было. Он немецкий был, наверное, но точил. А кузница находилась за магазином сразу. Вот на горке магазин. Примерно, где Тимофеевых жила семья. Семеновы и Гусевы. Я точно знаю, где это место, там была столярная мастерская, потом баню пристроили, хоть были дырки. Она была для работников торфопредприятия , а так все ходили мыться.
Вот я сейчас сравниваю, немцы везли нас в Германию, мыли нас, санпропускники были, обливали нас, лекарство какое-то, щипало, будь здоров. Может быть, они делали так, чтобы туда чего не завезли, черт его знает. А нас везли на пушках, ехали сюда, как хочешь. Где мыться будешь, никого не волновало. Раз мать попросила у Никитиных помыться. Там баня частная была, не доходя Боровцова, с левой стороны. Мать попросила: «Можно протопить?» Так помылись. Везли в Германию – мыли, а из Германии везли русские – нет.
В Германии валялось много добра. Мать ходила, но там валялось все такое, постельное. А чтобы брюки или костюм найти, пиджак или кепку на голову – ничего не было. Только тряпки белые – простыни, наволочки. Там же прошли войска, так там мужики прошли, что хорошее – взяли. Конечно, часов наручных не было. А подойдешь, с полу до потолка часы ходят, вот их бери. Ковры на стенках висят. Куда его возьмешь? В карман не положишь. Посуда-то была: откроешь ящик – ложки, вилки. Куда они? Или кастрюлю там, какую. Я приехал, мне девять лет было, а теперь восемьдесят стало. Все знают эти воронки, как к нам идти к Женьке. Это не раскопано, это воронка от бомбы. Ну, конечно, ее уже реконструировали экскаватором, не раз. За магазином, где Феня Семенова жила, тоже воронка, где колодец – здесь, на повороте. А одну воронку на дорогу вели и выровняли, засыпали. От бомб воронки эти. Что могу рассказать, играли после войны, на лыжах катались много. Покупные лыжи были. Мать мне купила. Это Сергея Андреевича, покойничка, лыжи. Потом у Сереги Смирнова было пар двести лыж. Он в Пеньдиково нашел бункер полный лыж. Он все домой их перетащил. Немецкие лыжи. Мне-то попались русские, потому что лыжи были простые. Освобождали Нурму зимой. А у немцев, видимо, были куда-то приготовлены лыжи. Но не спалили, не сожгли их. Остались. И вот Серега притащил их, продавал потом лыжи эти. В лапту часто играли, в волейбол. В футбол почти что не играли по первости. На деньги играли в битку. В основном в лапту играли. Еще близко играли, мячиком надо было запятнать.
Еще я был ранен. На том берегу озера шли, картошку перекапывали. Идем и лопату впереди себя кидаем. Как следующий идет, и кидает. И лопату Витька Кучеров бросил впереди себя. И попал на что-то такое. Как взорвалось это дело, по ногам попало. Больно, испугался. Прибежали люди, забрали. Скорого поезда нет никакого, машины, лошадей нет, дороги все разбиты. Позвонили, прислали паровоз из Тосно, чтобы меня вывезти. Положили в паровоз, в Тосно привезли. А в Тосно в поезд посадили. Вагон освободили от пассажиров полностью. Туда втащили – и в Ленинград. А в Ленинграде уже скорая помощь подошла, машина грузовая, и увезла уже в больницу областную, на Комсомола. Там я два месяца пролежал. Несколько операций, были осколки, не вытащить было. Но в больнице мыли, ванну принимал, и бабка голову мыла. Спрашивала, а я отвечал на вопросы. Это санитарка была. Клопов было много в больнице, так делали дезинфекцию – керосином опрыскивали. Все с кровати снимут, и все это обрабатывали в сетке. В больнице на Комсомола много лежало солдат, военных с фронта – кто раненые были, кто долечивались. Так они много рассказывали интересных происшествий, как воевали, как что. Помню многих. Многие дети пострадали у нас. Миша Ковалев, Юры Ковалева брат двоюродный, тот сильно пострадал, ногу ему оторвало. Двоих убило. Это уже 1947-48 й год. Это здесь рядом. Олежки дом, сейчас тут двухэтажный кирпичный или бетонный построили, прямо на дороге их. Я прибежал, когда сказали, что взрыв был. Мы в поселке жили, а когда такое дело, побежал туда, посмотреть надо.
Я бегу туда, а навстречу дядя Сергей Смирнов, такой здоровый мужик. Он Иру Кареву на руках тащит. А у нее это место пробило. Заткнута полотенцем дырка. А куда тащил? На дорогу, на остановку? Тут ничего не было такого. Куда он тащил, не знаю. А дальше подбежал – Борька Козлов лежит, Лешки Спиридонова родня. На дороге лежит, кишки вылезли, синие такие кишки, пузырем, и кто-то подошел, тряпкой закрыл эти кишки. Ну, его увезли. Он все говорил: «Доктор, жить буду?» В Колпино его увезли, он там и похоронен. На следующий день умер, в Нурму не на чем было привезти, там и похоронили. Ира умерла, Боря умер, Миша сам инвалидом остался. А я когда подошел, он у матери, бабы Веры, на коленях лежит. Нога перевернута, пятка, где носок, впереди лежит, у матери на коленях, вот и все, такие дела. И еще подрывались, были случаи. Подрывались вот там, где местное знамя, «У танка» называется место. Я был в больнице в это время. Везли на лошади какие-то бревна. Колеса сломалось у телеги. Раз сломалось, стали разгружать. Бревно взяли и бросили. И взрыв. А дорога лежневка была. И место, где там подорвались, было все заминировано. А мина противотанковая была. Груз должен быть весом триста килограммов, чтобы она сработала. Ногой наступишь – ничего не будет. А бревна кинули – от удара мина взорвалась. Лошадь убило, тех, кто кидал, тоже убило. Ротозеев прибежало: «Ой, ой!» И решили разгружать на другую сторону. Бросили бревна на другую, а там еще сильнее взрыв. И там опять людей побило. Но я не был там и кого убило, сколько, не знаю. Вот такие дела были. Еще кого-то в Горках – ни то машина подорвалась, но не знаю. Помню, как Нурму разминировали. Я тут участвовал, тут солдаты были, мы к ним ходили в гости. Они жили, где комбикормовый завод, где котельная сейчас. Внизу были поставлены палатки, и там они жили. Сюда на танцы приходили, к девкам. И потом одно время одни были минеры, потом два-три года прошло, и другие уже приехали минеры. Потом уже в сторону Жоржино на горушке жили, разминировали. Но они по лесу не ходили, а вот по полям здесь. В то время миноискателей и не было. Рюкзаки были, а в рюкзаке батарея для питания, килограмм двенадцать носить надо было в рюкзаке. Ну, щуп самодельный, палка с проволокой и наушники. Постоянно я надевал их, постоянно сигнал дает. Пищит, пищит. Вот ходил где-нибудь, «пи-пи-пи». А как только наткнется на металл, прекращает пищать, значит ищи. Ну, здесь они что нашли: где сейчас кафе в сторону Тосно с левой стороны, рядом водоем был, там нашли много снарядов русских от сорокапятки пушки. И потом в Тосно как ехать, километра два от Нурмы мостик такой маленький, там ручей протекает, там разминировали они.
Мне было шестнадцать лет. Я пошел в Тосно паспорт получать. Документы взял и пошел. А на обратном пути шел, курил. И как раз у этого мостика они разминировали. Но был перекур, и я как раз махорки у них закурил. У них было много мин противотанковых из ручья, из водоема натаскано, помню это хорошо. Немецкие мины. Это уже был 1951-й год, наверное. Я помню это, я перекурил и пошел дальше. Оружие мы находили. Первое в Нурме нашли. За баней в лес пошли и пулемет нашли. В лодке-волокуше пулемет Дегтярева. Лодка-волокуша – это фанерная лодка. Обычно раненых таскают и продовольствие. Этот пулемет стоял. Мы этот пулемет взяли и притащили домой. Притащили домой, а затвор нам никак не оттащить было. Дергали – никак. Пошли за Сашкой Григорьевым. Он в Горках, сам 1929 года рождения. Пришли, его позвали. Он быстро догадался, топор взял и топором отбил затвор. Мы несколько раз стрельнули из этого пулемета. Потом последний раз стреляли, и Сергей Смирнов шел с обеда. Услышал выстрелы и прибежал. У нас забрал этот пулемет, выкинул его в карьер, в болото. Мы за ним шли, куда он его денет, прятались от него. Он дошел до карьера, с плеча в воду бросил. Там и лежит до сих пор. А куда он денется? Ну, потом винтовки находили, автоматы находили. Немецких автоматов ни одного не находили, пистолетов тоже. А в основном было мин минометных много, патронов, ленточные патроны ящиками были. Этого хватало добра. Гранаты немецкие были. Много было, ящиками. «Толкушка» назывались. Касок было много. У меня каска есть немецкая, полно их было.
А вот уже находили винтовки и автоматы, ремня не было. Противогазов было много, немецких – цилиндры такие. Тоже ремней не было. А на касках все ремни были целые, такой маленький кусочек, кому он был нужен? Я теперь уже начитался в книгах, что солдат убитых раздевали. И я сейчас вспомнил, что, когда мы трупы находили, никогда не было на них ни сапог, ни ботинок, не шинели. Голые. Ну, кости уже были. Мяса уже не было. Хоть бы шапка была. Ничего. Лежит: позвонок, голова и кости – ни валенок, ни сапог. И много таких не захороненных находили. Больше всего за баней. Наступали наши со стороны Шапок.Вот на Гладком болоте нашел только масленку, масло два рожка – оружие чистить, а труп голый. Немцев трупов не было тут. Единицы были. За кислым болотом у пулемета немец лежал, тоже ничего не было из одежды. А я с одним в Ленинграде работал, он работал в подмастерьях у сапожника. С фронта был мужик, с ранением инвалид. Он был сапожником. И дали пацана ему обучать и помогать. Так вот, он говорит, что валенки сшивали разрезанные. Привезут такое рваное все, а они вот сшивали все. Ну, где взять столько. Вот здесь за линией, я сам эту ямку видел, а за Нечепертью и в Жоржино. И там два ящика патронов мы взяли. Винтовок мы не нашли. Так эта ямка и осталась. Потом не интересовало. Мы не копались. А там уже кусты, снег пошел. Заросло все. Потом мелиорация пошла. А мелиорация пошла, из армии пришел, трактор работает и работает. А чего я пойду там делать? А потом уже началось. Я Масольчику рассказал, где. Солдаты в яму были сброшены и чуть присыпаны землей. Может быть, от снаряда яма была, может, копали.
Я в поселке Горки бегал, и мужчина подошел. Такой черный, здоровый. И говорит: «Слушай мальчик, не знаешь, где тут захоронение на горковском поле?» Я говорю: «Нет, не знаю. Такого нет, что обелиск стоит или что-то. Не стоит!» «А у меня тут брат погиб, а мать сидит в Тосно на вокзале, если найду, я ее доставлю сюда!» Я говорю: «Нет!» И он уехал, а через месяц мы нашли захоронение. Так бы я привел его. Я адрес не взял его, и карандаша-то не было у меня. Не стал бы и записывать. А как перезахоранивали из Нурмы в Шапки, я не помню, потому что я как раз раненый был. Говорят, экипаж на Горки с правой стороны. Там из досок обелиск был сколочен, и как раз захоронение там было, ну, тумбочка со звездочкой. Кто-то в войну сколотил, когда хоронили. Еще разговор ходил, что кто-то видел, что там даже женщина была в танке в экипаже. И как раз захоранивали, когда подорвались на лошади. А я был в больнице, я там не участвовал. В этот период как раз стали выкапывать и захоранивать в Шапках, этот экипаж танковый выкопали.Только я запомнил то, что с этого танка пулемет Дегтярева уже сняли. Он был помятый, но пацаны утащили. Мотора не было на танке. Куда он делся? Мне сейчас запомнилось, днища не было – отвалилось. Башня была целая, ствол был целый, коробки передач не было, двигателя не было, из гусениц ни одного трака не было и звездочек ходовых не было. Куда они делись?
В 1944 году освобождали, зима, ну что будешь с мотором там делать? Я сам водителем был. Траки были дефицит, подобьются, менять нужно было, и звездочек ходовых не было. Значит, танкисты сами сняли. А потом, когда минеры были, этот танк взяли и взорвали. Стоял он – весь корпус целый, я как раз шел около переезда. Они как грохнули! Заложили взрывчатку, башня подлетела и стволом в землю попала. Сейчас там к железной дороге асфальтная дорога проложена к пункту диспетчера. А эту башню никто не возьмет, а кранов тогда не было. Приехали на тракторе газом резать. И помню, Колька Ефимов, я был, Витька Петров, стали смотреть, как резать будут. Лом понадобился рабочим, а у Колькиного отца был лом. Они говорят: «Принеси!» А у них были лыжи. «Дайте, – говорит, – на лыжах съезжу!» Договорились мы, что возьмем лыжи и поедем. Ну, короче говоря, удрали. Витьку Петрову нашли, он рассказал, кто взял лыжи, и отобрали лыжи. Вот этот танк они резали кусками и руками на сани-волокуши положили. Какие куски по сто килограммов, какие – по двести килограммов, вот так этот танк пропал. Потом на угольных, в конце кладбища, была пушка. Это правее, там дачи теперь. По-нурминскому так называется – «угольное». Где Малиновка, там «пеньки» называли. Коров, когда пасли после войны, «пеньки» называли. В лесу же пасли коров, на поле не давал совхоз. Туда в обед коров пригоняли, и хозяева приходили, доили коров. А от «пеньков» влево уходило кладбище. К Лаврентьеву заводу уходила эта тропинка. Там пушка немецкая стояла, ее разрезали тоже. А больше не было техники, немцы не оставили ничего. А у нашей пушки под Нурмой в конце ствол был оторван, сорокапятка валялась. Больше не было ничего.Мы свои находки в секрете держали, потому что, если доходило до взрослых, то приходили и пугали, что заберут вас в милицию, отдайте. Ковалев был Николай Иванович такой. И его сын Миша Ковалев у меня спросил ППШ автомат: «Дай сходить в лес!» Дал ему, он стрельнул несколько раз. И его засек Маши Кондратьевой брат. Пришел, отобрал у него.
Валентин Кузьмич был мужчина один. Он с медалями ходили, одна или две медали. Только помню разговор, что он пьяный в Рыбацком упал в лужу и умер. Правда, или нет – не знаю. Разговоры только. А самой старой была учитель Наталья Федоровна, седая такая. Замятина Наталья Федоровна была заведующей школы. Она здоровая такая, грозная была. Я плохо учился, хвастать не буду, пятерок у меня не было. Да, чего-то находить было интересно. Пропадали после школы – по лесу ходили, по бункерам лазали. А бункеры везде по лесу были. Я считаю, что их русские делали. Немцы так не делали, они делали комфортнее. К Нечеперти русские были в основном. Оттуда шли через Синявино на Нурму. По архивам считается, что они шли вдоль речки Гурловки, к Нечеперти, а потом к Нурме, видимо, по лежневке без разведки и попали под немецкий огонь. Это восемнадцатая стрелковая дивизия. Лежневка у них была до Нечеперти сделана. Колонной шли, потому что думали, немцы наступили. А у немцев тут пристреленные рубежи, у них было оставлено прикрытие, и восемнадцатая понесла потери.
Дорога лежневка была от нашего дома через переезд железнодорожный, дом Карповых стоит, можно сказать, на этой дороге. И так она за ним и пошла по полю, а потом круто направо поворачивает, на Жоржино. Два моста были сделаны хорошие, там низкие места где, на Жоржино, и от Жоржино на Нечеперть, а где асфальтная дорога – железная дорога была у немцев, вот сейчас асфальт.
Мы приехали уже в 1945 году. Ни одной шпалы, ни одной рельсы не было. Я потом узнал: солдаты пришли, разобрали и увезли на Московскую ветку этот материал. Ничего не было, нам не попадалось даже заклепки, вот такие дела. В Нурме я закончил четыре класса. Пятнадцать было человек, если не больше, а потом в Тосно. В Тосно отучился два года. Там жили на Балашовке. В одном время ездили, в одно время жили там. В общем хорошего было мало, учись, как хочешь, жрать себе сам готовь. Плита тоже одна, как в общежитие, а дрова как – не помню, сами искали или давали. Ходить было далеко: от моста шоссейного и к рынку сюда ходили. Да еще жрать было нечего. И матери нечего было дать. Ни магазинов, ни денег – ничего. Да, я сейчас говорю, как семьям дают гуманитарную помощь. Нам-то никто ничего не дал. Ничего. Как хочешь, выживали. Ни бани, ничего.
После войны совхоз был. Совхоз Ушаки, как и сейчас, одно время было подсобное хозяйство. Свиней держали. Работала и там недавно умерла Крысанова Валя из Горок. Ее мать работала, они там и жили. Довоенный чей-то частный был сарай какой-то. Там проживали, подсобное хозяйство там было, поросят держали, коров не было. А потом был совхоз Ушаки. Характерно то, что выкопают картошку, а потом приходили мы – собирать и перекапывать. Так на лошади верхом приедут, гоняют. Нарочно что ли делали – умирайте и все. Дико прямо. Что у русских за такая манера: выкину, но не дам тебе. Дурь какая-то. Скотину стали давать, покосы не давали. Кто мог из Ленинграда возили. Коров только в лесу пасти, в глухом лесу. Заставили уже при мне в 60-х годах от кладбища нурминского загородить жердями, а то коровы отходят по сторонам, траву жрут. А надо, чтобы по прогону шли прямо в лес. А я уже работал шофером, так привозил сено. Машину просили, выписывал, справки делал, что вот я взял, накосил, в Купчино косили, в Сортировке, люди косили. А потом, кто на железной дороге работал, уже выделяли землю в Славянке, а в Нечеперти на охоту ходил, так поля все оставались. Вот где сейчас каменный дом в совхозе в Горках двухэтажный, примерно метров сто вглубь шлагбаум ставили и будку. И там сидел сторож. Повезешь оттуда – закрыт. Шлагбаум попробуй сломай. Там тоже участковый, привлекут к ответственности. Если там украдешь, все отбирали. Помню у Чулковой Тамары был муж Анатолий. Толя такой был. Тоже корову держал. Сено уже заготовил, натаскал на коляске потихоньку. И уже осень, отаву косил. И идет по дороге, отаву везет. Останавливается машина: «Куда везешь?» А он так: «Какое твое дело? Что, каждому докладывать?» И матом. Ну и все, машина проехала. Он поехал и коляску завернул. А они остановились и смотрели, куда. И приходят уже с участковым. А это директор ехал из Ушаков или парторг. Пришли: «Документы на сено!» А у него сено на чердаке, а документов нет. «Отобрать сено!» Приехали на лошадях. Стали сено отбирать. Он слезами. Участковый говорит: «Срок получишь!» И отобрали. А мы тут тоже косили, тоже приехали на машине, взяли охапку и забрали. Ну, видят, берут. А как скажешь: «Мое, куда берешь»? Особенно голодали с 1945 до 1948 года. Помню, матери дали талон на ботинки, не было в магазине, хоть и деньги есть. Не пойдешь и не купишь. Пошел в Тосно пешком. Пришел в магазин, талон отдал. И дядька какой-то сзади. Ну, справедливая женщина, нет? Говорит: «Мальчик вперед вас!» Одна, наверное, была пара.
Потом косу ходил покупать. Косить-то надо. Козу купили. Тут, на торфу, давали какие-то участки косить. А дадут, какой-нибудь наглый мужик обкосит еще, прихватит. Чего стоит бабу обмануть или меня, пацана? А козу купили у бригадира Полякова Никанора Ивановича. Он в Никольское потом уехал, здесь работал, они жили, где Саидова Маша, рядом, тот дом и сейчас там. У них была коза. Они продали. Пасли коз в лесу тоже. Тут уже хлеб появился. Банку молока – литр или пол-литра, кусок хлеба имели. Уже нормально. Мать уже бутылку наливала и на работу брала. Потом одну курицу купили, а потом стало больше кур. Потом яички были.
Потом в 1953 году я пошел работать на завод «Большевик». Восемнадцать лет мне было. Двадцать пятого августа устроился, с восемнадцати лет пошел, а там меня с «Большевика» в армию забрали, прослужил в армии, приехал опять сюда.В городе не имел ничего, общежития не имел, ездил сюда ночевать. На работу никуда не брали, после блокады не было ничего. Что в Германии был в оккупации – скрывали. Анкету заполнял – не указывал. Тем более «Большевик» – военный завод. Я на «Большевик» по блату попал. Еще и не брали. Ни на Ижорский завод, никуда не устроиться было, это только разговоры, что пришел – и все. Сестра хотела в ремесленное училище – никуда не взяли. Там таких миллионы были без работы. Пацаны везде бегали. Вот тут в Нурме сколько – никто ничего не получил. И в общежитии жили, считанные два-три человека. Вот Веры Макаровой брат – он прописался в 1946 году в общежитие и до 1985 года. Так дали в Колпино, Козлов тоже стоял, а остальные все нурминские – так не дали жилья.
Хотел водителем устроиться – тоже никак. Дают машину, а она разобрана вся: кабина валяется, рама, ни одного колеса нет. Собирай и работать будешь. Она не заводится. В такси не брали, в автобус не брали с загородной пропиской. В дальние рейсы вообще, можно сказать, не брали. Потом хотел на авторемонтный завод устроиться на улице Фрунзе. Ремонтом машин заниматься. Там мастер ОТК садится в отремонтированную тобой машину, и ты с ним едешь. Тоже туда не берут – должен в Ленинграде быть прописан.
В Тосно гаражей ни одного не было, автобуса никакого не было. А воительскую специальность в ДОСААФ приобрел. Выпускали – и все, иди. При коммунистах ДОСААФ были. Выучил, права получил. Три месяца, по-моему, учились, чтобы права получить. Потом в Тосно-2 мост делали. Я туда песок возил. Такой был Антонов Алексей Иванович мастер. Я говорю: «Алексей Иванович, узкий мост делаете!» «Не твое дело, тебе надо инженером работать, а не шофером!» Потом он умер. Он никто. Конечно, ему как сказали ширину, так и делал. Здесь дорогу через Иголинку вели. Взяли трубу такую и положили. Я говорю: «Что вы делаете? Весной такой паводок идет!» «Иди на фиг!» Ну и как весна пришла, всю дорогу смыло. Теперь они думают, речушка – что канава, а из леса туда столько воды идет. За Горками, перед Жоржино, был бункер на горе. Плита стоит в наклон. Там мину взорвали. Так плита вывернулась и так стоит. К лесу ближе туда, там не было мин, гранат, винтовок – ничего не было. За Жоржино были русские бункеры, а так не было там. В прошлом году Фокин подослал одного мужика, чтобы со мной встретиться. Говорит: «Брат у меня в Кантулях погиб, есть там захоронение?» Я говорю: «Нет, как зарывали, выкопают, где попало, и зарыли, а то так бросали в канаву». Нет там обелиска. Нет и где Синявино, Невский Пятачок. Какие там захоронения – так бросали. Вот Федя Минаев рассказывал: послали похоронную команду таких молодцов – человек по двести в яму закапывали. Кто найдет проволоку – тащит, а кто палку сломает, зацепит за что-то – и волоком. Силы не было таскать на себе или на носилках. Так, по грязи или по снегу тащишь, затащил в кучу – и бросил.
В Нурме не было похоронных команд, тут, я помню, так валялись черепа да кости. Из армии когда пришел, ходил на охоту, иду – череп валяется. Я мох раскопаю и мхом закрою. Человек все-таки. За баню как в лес ходишь и до самого торфоболота много было. Там, где казарма дальняя железнодорожная в кустах на помойке, было много медальонов немецких, мы не знали, что это такое – алюминиевые с номерами. Это сразу после войны. А кто их выкинул и зачем они там? Мы не знали, что это за медальоны. В Бабино было кладбище немецкое. Там оно, наверное, километр на километр. Там работали женщины – песок сеяли, цветы сажали. Я, когда здесь работал, возил дробину с завода «Степан Разин», а там были с «Восхода» шофера. Пока ждем очереди, болтали. И говорили, что дома стоят на том кладбище, так там немцы приезжают из Германии, платят деньги: дома перемещают и выкапывают трупы свои. Я не проверял, так говорили. А там же, где вторую ударную окружили, там же много трупов было, конечно, немцев мало били, но откуда-то их доставляли. Пока мы жили, по реке Равень на моторных лодках раненных привозили – это я сам видел. Плотина была у моста железнодорожного, дальше лодке не пройти, тут их носили в машину и возили в госпиталь. А госпиталь был, где до войны была десятилетка. В Бабино школа была, там был у них госпиталь. Вот умирали, и на этом кладбище хоронили. А может, с фронта привозили. Там один раз был разговор, что крупного чиновника убило. Посреди кладбища его похоронили и поставили стелу такую, цветы в горшках кругом. Сколько-то пробыл, а потом увезли в Германию. Как проверишь, увезли или нет. Народ болтал, что увезли. Командующий был какой-то. Выкопали и увезли. Госпиталь был, где сейчас фабрика «Север». Вот здесь еще было кладбище. К Саблино ехать, где бетонка, там тоже карьер. Мост сделали, озеленяли, там тоже было кладбище у немцев. А здесь, у церкви, из госпиталя хоронили. В Нурме не было кладбища ни русского, ни немецкого.
Еще говорят, что рядом с домом Шурыгина, это Жора Абрамов рассказывал, что был немец похоронен. Он возил на лошади почту. На борах стрельнули, и лошадь его притащила сюда. И похоронили его, где пруд, в деревне, не доходя Ижоры, с правой стороны пруда. Юра Ковалев рассказывал, что за малешкой похоронили офицера. Поймали офицера, еврея какого-то, политрука. Тоже расстреляли и туда зарыли, а кто зарыл, не знаю. Может, сами немцы, а может, жители. А потом здесь у поворота на станции трех немцев похоронили. Тоже елочки были посажены. А елочек сейчас нет, вот где-то тут. А тут же была железнодорожная станция и ветка на Нечеперть. Самолеты бомбили, и трех немцев убило, здесь похоронили.
