Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Матюшина Галина Ивановна. Девичья фамилия – Егорова.
Когда война началась, мне было 6 лет. Фактически. А потом уже после снятия блокады бабушка меня забрала в деревню, и уже она мне года сбавила. Я фактически по документам числюсь с 1939 года. А на самом деле – с 1935 года. 08 марта родилась. Мама была врач – Егорова Вера Алексеевна, фамилия ее уже по отцу.
А отец – Егоров Иван Афанасьевич. Он летчик. Где служил, я так толком и не знаю. Мама погибла в 1942 году под Волховом. Когда госпиталь разбомбили, она там погибла. А отец пропал без вести. Улетел на задание и не вернулся. Отец был из Сланцевского района, а мама – с Новой Ладоги.
Мне запомнилось, что когда мама уходила, меня поцеловала и сказала: «Будь умницей!» Я фактически жила в квартире с чужими людьми, в коммуналке. Нас было 23 ребенка в общей сложности и 7 взрослых в этой квартире. Что война началась – было всем известно. Сразу и крики, и слезы. И все сразу.
Мама с отцом сразу же, с первых дней ушли на фронт. Отец появлялся ненадолго, просто забегал. И соседке наказывал «Сара, прошу: сохрани мне Галю». Вера погибла, он уже знал. Мама, получается, погибла сразу, как война началась.
Блокада началась, это, конечно, было жуть. Во-первых, почувствовался и голод, и холод, и бомбежки. Можно сказать, что Ленинград бомбили чуть ли не с первых дней. Когда блокада началась,. мы уже считались младшие. Были постарше. Те ходили, кто на рынок, кто куда. А наша была задача – воды набрать с реки. Идешь на Неву, продолбишь луночку, только кружкой черпать начнешь – летят, лежишь на льду.
Квартира наша находилась рядом с Невой.. На берегу Невы была. Первая линия, дом номер 4.
Карточки отоваривать, в принципе, ходили мы сами, сами дети. Потому что взрослые работали. А за карточками мы ходили сами, но ходили мы сразу гурьбой. Потому что карточки и отбирали, и очередь теряли, всякое было. Поэтому мы ходили сообща. Но у нас не было случая, чтобы у нас у кого-то отобрали карточки.
Наша комната была большая. И мы помещались на полу все. Буржуйку поставили и все там спали. Но первые годы, где книжки, где мебель ломали – топили, а потом была проблема и с отоплением.
Дров уже было не найти. У нас рядом с домом был садик, так втихаря ходили веточки ломали. Чтобы хоть что-то в печку положить.
Помню, Новый год был. Отмечали Новый год. Но как говорится, где-то по краюшке хлеба достали..
Ну, хлеб-то, конечно, был. Но мы, все 23 ребенка, избави бог, чтобы кто-то лишнюю крошку съел. Такого не было. Разрезали – все делили поровну.
И между собой дружно жили. Сейчас имена стала забывать. Раньше помнила. С одной общалась. Но сейчас потеряла связь. Уже после войны, когда вернулись в Ленинград учиться, мы с ней встретились. С ней мы общались долго, а потом уже все. Ее звали Захарова Валя.
Все 900 дней я провела в Ленинграде. Было страшно. Те, которые постарше были, бегали на крыши. Собирали фугаски. Нас, конечно, не пускали на крыши. Запрещено было ходить. А тоже хотелось залезть. Но нам было наказано: делать там нечего. При бомбежках мы не уходили в убежище. Закрывали стекла, завешивали и сидели, как мышки. Никто не уходил. Взрослые мало дома находились, в основном на работе, на заводах. А взрослым на заводах давали побольше, так тоже делились с нами.
Ну, и к концу блокады нас осталось 10 детей и 3 взрослых. Остальные умерли. Самое страшное – это был голод, к нему никогда не привыкнешь, но жутко было, когда просыпаешься, и рядом холодное тело лежит. Привыкли и к этому. И вот последняя уже была стадия – съели кота соседского. Нечего было есть вообще. Ходили, думали, мальчишек отправили на улицу, разделали кота и сварили его. Взрослые пришли с работы. «Чем так пахнет?» А мы боимся сказать, что попадет. Ну, она не ругала, только сказала: «Косточки не выкидывать!» И она в шкатулке хранила эти косточки до самой смерти.
Соседка осталась жива, и после войны мы с ней встречались Соседка так и осталась в этой же квартире. Мы с ней общались. А подругу забрала тетка. Потом она вернулась. У тетки муж был военный. И как раз напротив нашей Первой линии была Военная Академия, и муж ее, этой тетки, работал там. Рынок был в блокадном Ленинграде. Продавали там те, которые наживались на чужих бедах, полно было мародеров. На рынке можно было поменять все. Меняли в основном одежду какую-то на хлеб. Ты ему одежду даешь, он тебе хлеб дает. Ну и откуда-то привозили картошку из деревни. Ну, пойдешь на рынок, найдешь иногда картошину…
Самое страшное, когда просыпаешься утром или ночью, и кто-то рядом холодный. А хоронили как – заворачивали, во что есть и выносили на улицу. А там уже подбирали, спецслужбы были для этого. Почты не было. Никакой связи не было. По дороге жизни пытались вывезти, но в основном, мало кто доезжал. Потому что на эту дорогу жизни немцы тоже покушались не один раз. И машины с людьми уходили под лед. Сначала ходили, хотели вывезти всех. А соседи говорят: «Мы их здесь оставим, не трогайте. У нас большая коммуналка, было много комнат». Поэтому вот так. Но удивительно, я не болела. Даже потом, после войны, а у бабушки был тиф. Вся была обсыпана вшами, у меня же не было. А косы были большие.
Из лекарств ничего не было. Своими способами лечились. Где пойдешь, липу соберешь в парке. Чаек заваришь. В основном пили чай, где-то травы какой наберешь и заваривали. Вот травку собирали – делали запас. Игрушек не было. Из тряпок, если чего сделаешь, и то уже какие – то сделаешь. Игрушки были нарасхват, прятали игрушки. Если еду делили, то игрушки прятали. Сами шили. Куколки и еще что-нибудь. С одеждой, в принципе, что было, так в этом и ходили. Нового ничего не было. Когда блокаду прорвали летом 1944 года, бабушка в деревню забрала.
В Сланцевский район. Мы с бабушкой вдвоем жили. Приехала она – уже праздник, что блокаду прорвали, все свободно. И бабушка, мать отца, приезжает: «Поедем в деревню. Ты знаешь, что родители погибли».
« Да, знаю!»
« Поехали. Будем там жить!»
И добирались мы, где пешком, где как: кто-то подвозил, а еще война шла. Прятались в лесу, пока шли. Тяжко было. Когда дошли, ноги были в кровь сбиты. Обуви никакой. Носки бабушка привезла шерстяные. И в носках, без всего, так и шли. Там у бабушки был дом. Сохранился дом. У бабушки еще были дети. Вернулся только дядя Вася, остальные не вернулись. Корова была у бабушки и куры были, и овцы были. Но корова у нас была на всю деревню одна, и для всех детей.
Во время войны здесь были немцы. Всякие были немцы. Прятались в окопах и от немцев, и от своих. Мародерства было больше чем достаточно. К концу войны уже приехала тетка. А ее угоняли в Германию, она сбежала. Пришла тоже пешком. Все ноги в крови. И как раз в этот момент были русские солдаты, даже не солдаты, а офицер. Она глянула на него, а у него из-под гимнастерки торчит воротник отцовской рубашки . А она была сильная, она взяла его из этой рубашки и вытряхнула. И меня до сих пор, как услышу такие слова, коробит до сих пор:. «Мы за вас кровь проливаем, а ты какую-то рубашку пожалела». Это он ей такое сказал. Пришли старшие, и его увели. А немцы, когда уже было отступление их, коров хотели забрать. Зинка со всей деревни нас, ребятишек, на корову посадила. По-немецки говорила хорошо… Все, оставили корову, не тронули.
В 1941 году мне было шесть лет , в 1944 году уже 10 лет. Я уже соображала, что к чему. В самом городе, тут вот было тяжело. Все-таки жутко, что бомбежки эти и голод. И холод, и голод. Прижмешься другой раз: или было нечем протопить, или даже страшно, что бомбить будут. Тоже опасно, и вот прижмешься друг к другу… Самому старшему 12 лет было. Взрослые не пустили, чтобы за нами следить. Да, как свой детский дом был.
Насколько в то время люди были добрые друг к другу. Сама доброта, кругом. Уже не говоря, что мы между собой жили дружно. Вообще народ был добрый. Не слышали, чтобы обижали. Вот только в деревне уже опять мне запомнилось: немцы проходили, и один взял меня на колени к себе и накормил тушенкой. Тетрадку мне дал, писать-то не на чем. Он мне дал карандаш, тетрадь и накормил. Вкусная была тушенка.
Немцы любили кур, у них первая задача – шарить, кур искать. У них вот это было. И убивали даже. Кто не даст ничего – и убивали. Но поэтому прятались, в основном больше в окопах находились. Сходит кто – то, проведает, что тихо, и тогда все возвращались в деревню. Корова тоже в окопе, с нами в лесу была. Вот в доме бабушки немцы стояли и мы жили в этом же доме. Мы в конуре, в закутке, а они тут. В основном и танки шли, и пехота шла. Техники было много. Бабушку заставляли работать на немцев. Бабушка старалась меня спрятать. Потому что девочек и насиловали, и все такое. И она меня прятала, чтобы они меня вообще не видели.
И потом я так и осталась у бабушки. Там и в школу ходила. Так что вот, но сейчас уже вспоминать жутко. Тогда вроде как-то жили. Сначала я была забитая, заморенная, и как-то было так, что в школе я была отбросок. Но учитель меня жалела. И только однажды сказала: «За тебя постоять некому, учись сама. Постарайся». И уже потом она сказала: «Да, не вовремя я сказал тебе эти слова!»
После этого, как-то не знаю, что со мной случилось , но вся школа от меня плакала. Но не то что хулиганкой был, а если кто-то меня обидел, обязательно дам сдачу. Меня не трогают, и я не трогаю, но если меня обидели – все, получи сдачу. И бабушка, как в школу ее вызывают, говорила: «Опять кого-то налупила!». А пусть, говорю, не лезут. А девчонки всегда уже из школы старались со мной ходить: ну что, 10 километров из школы до дома ходили. Я семь классов закончила. И за 10 км в школу ходили каждый день. И училась я хорошо. А когда школу закончила, вернулась домой.
Вернулась я в Ленинград в 1950 году. Поступила учиться, но дело в том, что хотела в одно место поступать: тут уже в нормальное училище брали детдомовских. А я-то нет, не детдомовская: бабушка меня категорически не захотела в детдом отдавать. И я уже пошла учиться лишь бы куда. Чтобы время не пропадало зря. Пошла в обувной техникум в 1950 -м году. Отучилась я 2 года всего. В 1952 году окончила.. Ну, я, как говорится, постаралась быстрее все сдать, и в 1952 году меня уже отправили работать в Уфу по распределению. У нас был конвейер, но лично я была мастером. В те времена обувь была хорошая, славилась. Забыла название фабрики. Шили всякую обувь. Разную.
Прожила там до 1957 года. В 1957 году я вышла замуж, но, в принципе, и пошла уже мотаться по белу свету. Мужа в Уфе не прописали. Так как он призывался в армию из Пермской области, его там прописали. Строго было с эти тогда. Я уволилась , мне, может быть, и не дали бы увольняться, а уволилась, потому, что у меня в 1954 году нашлась сестра матери. Я была вредная. В общем, я их не признала. Я задала такой вопрос: «А где вы были тогда? Когда мне было тяжело? Вас тогда не было. А жила я по тому же адресу. А сейчас, когда я встала на ноги, я понадобилась, я вас не знаю, и знать не хочу». Муж работал на паровозе. На железной дороге.
После Уфы мы поехали в Пермскую область. Муж работал в госстрахе, я как раз родила уже, когда мы переехали в 1959 году. И не работала какое-то время. А потом новостройка Пермской области, и мы рванули туда. Там я работала комендантом в общежитии, а он на стройке работал. Встретились с одной семьей там. Она – ветеран войны, дошла до Берлина , он кореец, и они пригласили нас на Дальний Восток. Мы и там пожили. Конечно, оттуда бы я не уехала ни за что. Но сыну там не климат не подошел, напала экзема. И мне пришлось оттуда уехать. А так бы ни за что не уехала. Прожили там 4 года. И вернулись уже опять в Пермскую область, к его матери. Тут уже я работала на лесоповале, он лес возил. Но когда мастер хотел отправить в лес сучки рубить, тут я сказала: «Не пойду, лучше уволюсь». Там отработала долго. В Нижневартовск мы переехали в 1967 году. В 1964 году мы вернулись, а в 1967 году переехали в Нижневартовск. Тут уже работали в нефтегазовом управлении. И там- то уже надолго: 35 лет там прожили.
У дочери муж погиб, и она попросила: «Мама, переезжайте!» Ну, уже было тяжело, уже инвалидность была. Ну, мы и перебрались. Квартиру не стали покупать. И решили в Любань поехать.
