Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Макарова Нина Георгиевна. Девичья фамилия – Гусева. Я уже и забыла, что я Гусева, уже прошло 58 лет.
Родилась я 13 ноября 1936 года в Тосно. Тосно тогда был поселком, всего лишь железнодорожной станцией. Родилась в нашей Тосненской больнице, которая была на улице Ленина, где у нас сейчас делают памятники, только подальше. Родилась я полумертвая. Сказали: «Жить не будет!». Матери сказали, а у мамы было трое мальчиков, и вот я родилась, четвертая девочка – долгожданная. И сказали это маме. А мама сказала: «Нет, я без нее живой не уйду из больницы!» Врач и говорит: «Ну ладно, тогда последнее сейчас испытаем!» Взяли меня за ножки , и изо рта вывалился какой-то комок, и я запищала. И доктор говорит: «Ну, все, мамаша, держите вашу девочку!»
Ну, принесли меня домой, весом не помню, сколько была. И папа говорит: «Ну ладно, три сына и четвертая дочь, посажу я прутик березовый, приживется, значит, и дочь будет жить, а если не приживется, то и дочка жить не будет». Он посадил весной этот прутик, ну и что, до сих пор стоит эта береза, уже дома снесены, а береза моя стоит на шоссе Барыбина, раньше было Корпусное шоссе. Ну, и дома нет уже, конечно, дом снесли.
На где Шолохова поворот, так моя береза будет вторая или третья, такая здоровая уже. Я всегда, когда иду, подхожу к ней и говорю: «Здравствуй, милая, дай мне силы!» Постою немного у нее и дальше пойду.
Папа работал сцепщиком на железной дороге, а мама была домохозяйкой. Маму звали Мария Константиновна, а отца – Георгий Александрович.
Папа – из Нового Петергофа, они до 1928 года жили там в Знаменке. Это центр Петергофа, там была усадьба богатых людей, у которых мама в услужении была, потому что в семье у нее было 12 человек, а мама была самой старшей из детей. Она господам готовила, помогала, убирала, пироги пекла. А папа жил в Петергофе, моя бабушка, его мать, работала в школе, и как они там познакомились, не знаю. Может, мама и рассказывала мне , но я, наверное, забыла уже.
А мой род Летягиных был из Тосно. Мой прадед Яков служил в царской армии, и там после окончания службы солдатам, прослужившим 25 лет, давали наделы. И вот такой надел дали моему прадеду в Тосно. Его надел был там, где сейчас проспект Ленина, большой, громадный, семья же у него была большая. Вот мама моя с этого рода Литягиных, но они были крестьяне. А вот дедушка мой, мамин папа, был уже дворником. Стоял в белом фартуке( у меня даже есть фотография) в Тосно с метлой.
Ну, вот обосновались они в Тосно, мама, конечно, не стала жить в Петергофе, переехала в Тосно, потому что умерли дедушка и бабушка мои, мамины родители, а она была самая старшая, а у них было девять детей, и ей надо было всех их поднимать, этих малышей- куда деваться.
Мама замуж вышла, и сначала они с папой жили в Питере , потом дети появились. Старший брат мой Павлик, мамин сын , 1927 года рождения умер в 9 месяцев от роду от воспаления легких. Он похоронен в Обухово на кладбище, так как жили тогда они еще там.
А когда переехали в Тосно, то уже здесь родился мой второй брат Николай в 1929 году. Сейчас он уже тоже умер, потом родился Мишенька в 1930 году, он в 3 года умер.
Маминых братьев и сестер умерло много, но осталось пять человек. Она всех вырастила, а потом вышла замуж. Так как мамины братья все тут были в Тосно, она сюда и приехала. И они помогли им построить дом, где я родилась, куда меня принесли. Мы жили перед войной на Корпусном шоссе, дом там стоял наш. Как жили, не помню ничего. Помню только, что была у нас корова, и молоко мама возила продавать в Ленинград. Меня оставляла 9 месячную одну. Наложит хлеба на марлю, чтобы я могла пососать. Постелет одеяло ватное и меня положит на одеяло. Коле скажет: «Смотри за ней!» Ему было 8 лет, мама меня с ним оставляла, привяжет к скамейке, это она мне уже потом рассказывала: «К скамейке такой большой привяжу, одеяло ватное постелю, тебя посажу, нажую хлеба, сделаю “мачеху” и вот так оставляла.”Мачеха” – это хлеб с песочком в марле. А сама, в Ленинград, молоко продавать. Обратно возвращаюсь, прихожу. А там все разбросано, на полу все .
А когда мне исполнилось 5 лет, в 1941 году война началась. Вот этот промежуток я как- то смутно помню, даже, наверное, и не помню. Как я до 4 лет жила, только по рассказам мамы помню.
Первые воспоминания остались у меня во время войны, когда начались бомбежки
Когда началась война и пришли в Тосно немцы, то в наш дом не очень большой, поселился немец главный и его денщик. Мы на кухне ютились, там кровать стояла, мы трое на ней: я, мама и брат. Папы не было: поехал на работу в Ленинград и не вернулся. Мы втроем жили на этой кровати: и ели, и спали. А немец жил в большой комнате, а денщик-в спальне в нашей. А мы на кухне ютились.
Потом брат мой Коля и дядя Ваня – сестры муж (он безногий, в армии не взяли) и еще соседи, помогли нам выкопать бункер. Даже помню его и после войны. Там были такие как настилы, или как нары, не знаю, что там было, и мы во время бомбежки туда бежали.
Маму немцы гоняли работать на железную дорогу во время войны. Брат мой ходил где-то, чтобы добыть еды на железную дорогу, а я вот тоже была одна в доме. Мама уходит, а что делать- то. И как -то были мы в доме , мама ушла на работу , а дома был Коля и его друг Иван, и началась бомбежка сильная. А мама учила меня молитву читать, она говорила: «Когда начнется бомбежка, читай молитву!» Немцы ушли из дома, уже их не было, война же, им надо было воевать. Мы были одни в доме. Брат говорит: «Давай, сестра , спускайся в подвал!» Бомбы свистят. Мы забрались в подвал, сидим, а я молитву читаю: «Ой, Боженька, спаси нас, спаси нас!!!» Это 5 – летний ребенок шепчет, и вдруг : свист, разрывается бомба, наш дом приподняло над землей. Мы смотрим из подвала: а нам все дома видны и наша дорога, Корпусное шоссе- все видно.
Это так подняло наш дом. И потом так «Бух!!!» – дом обратно упал. А я все молитву читаю. И потом, когда бомбежка закончилась, мы вылезли из подвала, так у нас ни окон, ни дверей, на комоде комки глины, на кровати глина, на полу – уже не поймешь что , а когда из дома вышли – воронка у угла такая большая, что мы после войны ее четыре года засыпали. Мама засыпала, что только туда не пихали: и телеги , всякое железо, через 4 года только мы ее смогли засыпать. Это хорошо, что бомба не в дом попала, а если бы в дом, нас бы не было уже. А мама после бомбежки прибежала и говорит: «Я чувствую что, в нашем районе бомбят, бегу, думаю, как там мои ребятишки».
Помню, мама моя, знаете, что делала? И как ее вообще не расстреляли? Она варила чугун картошки , малюсенький такой. Эту картошку она должна была вынести животным, корова же была у нас. Это было начало войны. Когда немец был в доме, мама варила картошку и выносила как бы животным. А в это время приходили партизаны в сарай, и она эту картошку – партизанам. Они в лесу были , а чего- лес – то рядом. Вот этим партизанам она картошку и носила в хлев. Это она потом нам рассказывала.
А потом еще помню, как наши русские с самолета тюки листовок сбрасывали, а мама их собирала и хранила. Так ее за эти листовки чуть не расстреляли. Мама черненькая, похожа на еврейку была. Видимо, у нас были евреи в роду, и немец повел ее расстреливать. А денщик какой-то нам говорит: «Ребята, собирайтесь в кучку. Бегите, собирайте еще ребят и кричите «Мама, мама!» Нас собралось шесть человек, и мы бегом за мамой. Немец уже за огород ее завел с ружьем, мама впереди идет, а мы сзади бежим, кричим. Тут немец повернулся, смотрит так на нас . Мы к маме прибежали, схватили, а он ее спрашивает: «Что, твои?» А ей было лет 40 . Она говорит: «Все мои!». «Ну, ради детей,- он сказал,- я не буду в тебя стрелять, но из дома ты должна уйти».
И тогда мама нас забрала , и мы пошли к тете Шуре на Вокзальную, к маминой сестре.
Это мама рассказывала, но я помню этот факт. Наверное, предал кто то. Ну вот, мы уехали к тете Шуре с дядей Ваней. Дядя Ваня был безногий: они- то картошки горелой принесут, то еще что – то принесут, где очистки, где хлеб.
Еще помню , как немцы Рождество справляли еще у нас дома. – Они ставили елку.
Приличная была елка, живая ,брали наши игрушки и украшали ее. Они собирались, пили шнапс.
– А мы на кухне в это время сидели, на кровати. А то ,бывает ,мимо пройдут: «шайзи»-мне скажут – «маленькая» , значит. Я помню, у них была своя кухня, они туда ходили, то ли денщик носил, то ли сами ходили через дорогу.
Мы не ходили, не просили еду. Что дадут, оставят в котелках, тогда мы еще собирали что – то, что -нибудь съедим.
Ощущение голода всегда было. Мама идет, бывало, на работу , скажет: «Лебеды наберите, травы, щавеля» Вот мы и идем с братом. Собирали на огороде, сзади –то, за домом, был огород у нас. Или на полянку сходим с ребятней, наберем там. Мама сварит вечером, размелет, мучку положит или так напечет. Нам все вкусно было, так как есть хотелось.
Когда мы побираться ходили, меня чуть немцы не увезли в вагоне. У меня старший брат был , он всегда за мной ходил. Ему 11 лет всего было. А мама мне сшила из своего платья блестящий халатик с карманами. А я была черная, волосы короткие и бант на голове. А немцы в поездах останавливались у водокачки, на станции. Они мне кричали: «Сталина дочка!». Черная, черноглазая и бант еще привязан. И они в карманы всего мне наложат, и галеты наложат- они как сухое печенье. И вот мы с братом домой приходим – а у нас полные карманы. А один раз они меня схватили и в вагон посадили, давай мне тоже в карманы еду всякую напихивать. И вдруг поезд пошел потихоньку, вот водокачка, где военнопленных зарывали, где сейчас пожарка стоит. До водокачки поезд ехал гусиным шагом, а брат бежал сзади вагона, кричал: «Отдайте сестру!!!» Когда вагон стал останавливаться около водокачки, тут они меня прямо с вагона ему выбросили.
А я была крупненькая. Но брат меня поймал.
Помню один страшный эпизод тех лет. Когда мы уже пришли к тете Шуре жить, как-то утром мама встала рано, в пять утра. А жили мы тогда в районе водокачки, недалеко от железной дороги. Там стоял дом тети Шуры. Мама утром встала, а потом подняла нас в такую рань и говорит: «Идите сюда, просыпайтесь и идите сюда!» Мы втроем вышли на крыльцо. «Запомните,- говорит, это на всю жизнь, из головы пусть никогда не уходит». И показала нам огромную яму. Эта огромная яма была заполнена нашими военнопленными, их так зарывали земелькой, что пар оттуда шел. Полуживых, наверное, а кто-то , может быть, раненый среди них был. Помню, что их очень много там было.
Я даже где-то в газете видела статью про это захоронение. Видно, кто -то воспоминания давал.
Руки видела торчащие из – под земли. Мало рук, а головы уже были засыпаны землей.
Помню , что яма была большая, и там лежали засыпанные полуживые люди.
Потом не знаю, зарыли, закопали их, наверное, не знаю. Может там и кости- то еще есть.
А теперь на этом месте дома стоят. Да это дома, где сберкасса, потому что и тети Шуры дома уже нет.
Помню, бомбежки были без конца, в Тосно именно. Помню, что маму гоняли на железную дорогу работать. Они ремонтировали железную дорогу. Ее разбомбят, а они ремонтировали, женщины две и один или двое мужчин.
А потом нас всех почти отправили из Тосно, а кто работал на железной дороге, их уже отправляли последними. В 1943 году нас всех отправили. Нас хотели в Германию отвезти, а по дороге пути железнодорожные на Германию разбомбили, и поезд повернули на Латвию. И вот привезли нас в Латвию.
Я помню, что нас загрузили в вагоны четыре семьи .Нас много было, ехали семьями. У Булатовых, вроде, было человек шесть даже. Нас было трое. Загнали людей в эти вагоны , загрузили и повезли. И вдруг бомбежка , а уже наши с Шапок шли, наступали. Нас бомбили. Но немцы нас все равно вывезли.
Мама с собой взяла трюмо, разбила и потом говорила: «Все, разбилось, не вернемся сюда!» Но вернулись, слава богу. Вещи собрали, тряпки, одежду какую-то, швейную машинку и мешок цветной жатой бумаги. Мама у меня была рукодельница. Она дела цветы и венки в Латвии и на что- нибудь их меняла.
Забыла, как город называется, в который нас привезли. Выгрузили нас четыре семьи и поместили в барак. Мы в одном вагоне ехали, и в одном бараке вместе жили потом. Все в бараке и спали. И кухня там была , и туалет. Готовили то , если что можно было. Толком не было ничего, ну может, что -то прихватили с собой. Не помню уже этого. Почему сейчас все болячки, потому что многое было пережито ребенком. И стресс ,конечно. Бомбы летят, и не знаешь, куда спрятаться от бомбежки, это же какой стресс.
Приехали в Латвию. Когда нас выгрузили из товарных вагонов, помню в барак опять нас в какой -то поместили, четыре семьи в один барак. И барак этот был обнесен колючей проволокой. Жили мы так за колючей проволокой, ну, не лагерь ,конечно, но проволока была.
И вот мы жили в этом бараке, и мама опять ходила на железную дорогу , ее гоняли работать. Она надевала платок, фуфайку, чтобы не казаться молодой, (она была красивая у нас очень) чтобы не показывать лица своего. А латыши ездили и искали рабочую силу для себя на хутора. Я уже не помню ,сколько мы в том бараке прожили. Ничего в бараке там не было , кормились чем придется, мама принесет какой-то кусок хлеба с отрубями, сварит какую – нибудь похлёбку, и все.
Печка там была, что- то было, наверное , кипяток- то был, жить- то надо было как -то.
Это все мама делала. Но я помню, не зря я сказала, что мама была рукодельницей. Латыши приезжали к нам туда , и они видели, что у мамы сделаны цветы и венки из жатой бумаги. Они стали ей делать заказы. Кому цветы, кому венок, кому что подшить. Машинку она тоже не зря взяла. И маме все несли, чтобы она починила или сшила, и ночами она делала. А утром уходила и говорила: «Доченька, вот за это пяток яичек, вот за это – творожку кусочек, за это- молочка литр.» Я исполняла все. Они придут, я и смотрю: «А вы принесли молока литр за цветочки?»
«Принесли творожка, принесли»! Да. Вот так мы и сыты были. Веночек возьмут- дают яички.
А брата моего взяли в госпиталь чистить немцам сапоги. Там же был госпиталь немецкий в городе, где мы жили. Немцы выставят сапоги за дверь, они же были чистоплюи, требовали, чтобы сапоги блестели у них. И брат им чистил. Там ему не платили, дадут кастрюлю, может, облизать, да и все. Ничего не платили. А я сидела с этими цветками. И мама наделает этих цветов, а надо было воск еще натопить, и они восковые прямо очень были красивые цветы. Мать работала на железной дороге. Усталая приходила, да и всю ночь еще чего-нибудь делала, то подшивала, то шила.
Не знаю, какое там у нас было освещение. Чего-то было. Свечка, наверное. Почему, потому что из воска она делала в цветы. И вот нам приносили за цветы эти то творожку, то воду из- под творожка.
Когда приехали в Латвию ,маму заметил латыш и жена его. И маму они у немцев попросили взять к себе на работу. Как они этот договор делали, не знаю. Нас погрузили на телегу и увезли на хутор. Вот на хуторе жизнь я помню.
Брат все бегал чистить сапоги в госпиталь. А мама на хуторе с хозяевами работала, рано утром уходила. То траву косить, то сено убирать. А мне надо было гусей пасти и за ребенком смотреть. Сама ребенок, но за ребенком поручили смотреть. Много озер там было, поэтому строго было наказано, чтобы не подходили к прудам. Вот умные какие были. Это мне шесть лет было. Кормили нас так. Маму звали на обеды, а мама велела приходить и мне, я с мамой и ходила, ну как не помню. А на обеды значит давали творог, путру – так называется смешанный с чем -то хлеб. В кухне стоял большой стол, хозяева за столом, и все мы вокруг тоже. Одно блюдо для всех.
Вот я тянулась к этому блюду, чтобы поесть побольше, да хлеба схватить кусок побольше. А маме, вроде, как давали еще что- то, когда она уходила, но не помню, что. Но не очень долго мы так жили.
А потом хозяйка нас у себя поселила в доме. Вот привезли нас, и, по- моему, мы уже никуда не ездили , жили в этом доме. Двойной дом такой был у них, и вот в какой- то части нас поселили. И уже жили в доме, вот так было.
Вот что помню. Мама как-то пошла и взяла меня с собой. Идем, а тут бомбежка сильная началась. Летят бомбы, снаряды и прямо на нас, рядом озеро огромное. Мы идем, и вдруг осколки на нас летят. Мама меня раз, на землю повалила, а меня собой прикрыла. Закончилась бомбежка, Мама лежит, кровь с нее сочится, я реву, кричу, а вокруг никого нет. Озеро перед нами. Земля, трава – и никого кругом нет. А я кричу, плачу – мама умирает, что делать? Не было мне семи лет еще. И вдруг едет на телеге латыш. Остановился, подошел, так головой мотнул в сторону матери, спрашивает у меня что- то. Я не понимаю его и на маму показываю, а сама плачу. Он пошел к озеру, достал оттуда глины чистой, принес , маме все дырочки залепил этой глиной и повез в госпиталь, туда, где мой брат чистил сапоги . Вот это я помню. И маме вытащили осколки – 17 штук. Мама выжила, дожила до 82лет. Но опухоль за ухом у нее появилась , это был 18 -й осколок, который не нашли .Один осколок, и опухоль пошла, и на ухо, и в голову, и вот от этого она и умерла. А тогда ей все зашили ранки и говорят: «Домой иди!» Пришла она, не знаю, лежала или нет. А только помню, опять хлопотала по дому чего – то. А потом опять пошла работать у хозяев. Но хозяйка наша оказалась очень хорошей, доброй.
Мы даже с мамой после войны к ней ездили. Добрая оказалась, и лишний кусочек подкинет, и что – то вкусненькое положит.
И хорошо, что мы к ним попали, мама их всех обшивала. Сидела и шила. Они ее даже не брали на тяжелые работы. Она им шила халаты, передники, может и из белья что- то шила.
Ну, война идет, а мы так живем, и бомбежки были. И все что хочешь было. А потом мама радостная говорит: «Скоро мы домой уедем!»
«Мама, почему домой, тут вроде неплохо. А там и есть- то нечего, мы уже пожили в голодухе!». «Потому что,- говорит, – объявили, что война закончилась. И скоро нас увезут домой!» Но это «скоро» пришло нескоро. Мы приехали домой только в августе1945 года, а война- то в мае закончилась.
Нас опять посадили в вагоны
– Даже не знаю, кто нас собирал, но мы ехали в вагоне. Брат вернулся, мама и я. И нас всех снова поместили в барак, когда привезли. А потом наш барак сгорел, был большой пожар, и все сгорело ,что нам в дорогу хозяйка дала. Машинка наша сгорела. И у меня сейчас есть такая иконка маленькая , сгоревший угол у иконки этой, маминой. Все выскочили, но все сгорело. Мама кое-что подкопила, кое –что нам хозяйка в дорогу дала, муки на еду дала. Но все сгорело, и мука сгорела, и что- то еще было.
Мама, наверное, взяла адрес хозяев, потому что в 1947 году мы туда в Латвию ездили. Нас привезли и поместили в бараки, мы там еще других наших тосненских встретили. В другой комнате барака они жили. Валентина Исаева, теперь умерла уже, была заведующей вторым садом, Павлюченковы , все мы там встретились, Булатовы тоже. Ну, раз мы там встретились, значит, нас и собрали в этом бараке. После этого пожара нас погрузили в товарные вагоны и повезли кого куда, но нас привезли в Тосно
Ну, приехали в родной город, пришли к дому, он, конечно, стоял, не весь был сломан. Его немножко отремонтировал председатель пост совета и жил там, но он нас даже не пустил в этот дом. А у нас мамин брат рядом жил, но во время войны его расстреляли как партизана. С Вокзальной улицы еще мужчину тоже расстреляли. Их на телегах привезли. Помню даже, как хоронили дядю Ваню , помню как у них лежал он в доме уже убитый. Стол большой посредине комнаты, и он лежал на нем, он похоронен у нас в Тосно.
У нас же семейная могила. За одной оградой там у нас 15 человек лежат: мамины братья, сестры, братья, жены. Брат мой там же похоронен. Он умер в 62 года.
Ну так вот. Иван Сенашкин был председателем исполкома.. И жил он в нашем доме: окна отремонтировал, двери сделал, крыльцо было новенькое, ступеньки были сделаны. И он маму не пускает. Мама туда – сюда, и что ей делать с двумя детьми. А он : «Нет и все». И мы пошли к тете Рае, жене дяди, которого расстреляли. Ну, а потом не знаю. Мама и в Колпино ездила, почему- то документы туда возила, может, высшее начальство там было. А потом как- то его убрали. Мы и вселились в свой дом.
Я в школу пошла. Валенки подшили сандалиями, сумку из мешка сшила мама. Положила обрывки газет, карандаш. Корчагинская школа была там, где сейчас типография. Плохо жили все, коптилочка была такая в школе.
В школу меня Ваня , друг брата, носил на себе. Он уже был взрослый парень 1929 года, а я 1936 года. Он меня нес полдороги , а половину дороги я шла пешком
И все ходили в один класс. А куда деваться -то? Но Коля -то нет , Коля- брат уже ходил в школу, еще до войны он закончил три класса, а Ваня почему -то носил меня и сидел с нами в одном классе.
Да, мы разного возраста, а учитель один был – Летягина Людмила.
Родственница наша.
В школе нас не кормили, нет. Ничего не давали. Какие -то булочки были, в каком классе, не помню, 5 коп они стоили. Булочки пустые были совершенно.
Я вообще плохо училась. Ну, переходила из класса в класс, но училась плохо.
Папа был еще в Ленинграде, он все 900 дней был в Ленинграде. Поехал на работу в июне 1941 и не вернулся больше. Он же был сцепщиком, и вот поехал на работу, а тут война. И уже обратно вернуться не смог. На машине перевозил по Ладоге детей, больных, на Большую землю.
Он там какую- то женщину нашел. Ну, женщина его, видно, подкармливала. Уже потом мама его разыскала, и он приехал к нам. У папы даже есть медаль «За заслуги», что все 900 дней блокады, ездил на машине. Он вспоминал: « Едем, едем на машине, лед – треснул, или под воду уйдешь , или не знаешь, как быстро назад. Или полынью увидишь, опять колесишь по Ладоге». Ну а потом вернулся домой, и жили они с мамой.
Но у него был рак пищевода. Видно, с голодухи. Он умер в 62 года. А мама 82 года прожила.
– Голод был в 1947 году страшный.
Ничего не было на полях, скотины не было, бедные были года 1946 -1947 года. До войны все – таки было легче, хоть какие – то запасы оставались, а после войны же нечего у нас не было. Сажать нечего, сил обрабатывать нет.
Были карточки хлебные, еще что- то давали.
Поэтому мы с мамой поехали в Прибалтику в 1947 году. Там, помню, была девочка Верочка , русское имя у нее было , может, ее звали и по- другому как-нибудь. Я это не помню, ее все Верочка да Верочка. Хозяйку как звали, не помню. Тукумс, вспомнила, город назывался, где мы были. Тукумс – станция, а мы где-то на хуторе жили. И мы с мамой туда поехали в 1947 году.
Они очень обрадовались, когда мы к ним приехали. Мы были там два или три дня. Брат же остался здесь, маме надавали они котомок, и эти котомки мы везли домой. Яиц дали, творога, муки дали.
А еще такой случай, когда мы мучку- то привезли. Но мучки-то было немного. Мама что- то сделает с очистками, то еще что. Немного осталось, а брат говорит: «Нина, давай возьмем две ложки муки и баланду сварим! Только маме не говори, мучка ведь оставлена на Пасху! А то она будет сердиться на нас» . Я говорю: «Давай!!! Ладно , не скажу, Коль, ни за что не скажу!»
И вот, мы в кружку литровую две ложки муки наболтаем и в печку. Мама верующая была такая, она даже день рождение свое не соблюдала, а только день Ангела. Мы даже толком не знаем, когда у нее день рождение, знаем только, что 4 августа у нее день Ангела и все. Выхлебали мы баланду, и тут мама идет. Только на порог, а я ей кричу: «Мама, я тебе не скажу, что мы с Колькой взяли две ложки муки и сварили баланду!»
« Ах, вы такие, я хотела на праздник что- то испечь!». Вот какие были дураки.
Мама не работала. Они с братом устроились в Колпино. Там промкомбинат был. Брат делал мебель, табуретки, шкафы, столы. Я замуж выходила – у нас в доме стояла его мебель, а табуретка у меня до сих пор есть, я ее храню. Маму взяли туда сторожем, на проходную. А брат работал столяром. Маму просили на кухне мыть кастрюли , ну видно, что- то оставляли ей в столовой. Так я из Тосно на поезде в девять лет ездила к ней. Она мне скажет: «С бидончиком приезжай, трехлитровым». И вот в этот бидончик она всех кастрюль сольет, что наберет, но может что-то поедят, все в один бидон и суп, и кисель. Я еду с бидончиком домой и до чего аккуратно везу. Приеду, поставлю и до вечера, пока они не приедут, жду. Уже ничего не трогала, мама приедет с Колей ,и будем все вместе есть.
А в школе я была такая же активная , мне петь и плясать надо было, а не учиться. Вечера помню. Как с мужем будущим познакомились? Играли в почту. Так как я хорошо пела и танцевала, меня приглашали к старшеклассникам. Муж мой был старшеклассником, а я еще была помладше. И когда танцевали, у них там в почту играли. У нас у всех были номерки на груди. И вдруг приходит на мой номерок записочка: «Я хочу с вами познакомиться!» Ну, вот и познакомились мы. И он учился в 10 – м классе, а я ушла из школы, бросила 8 – ой класс. И пошла работать на почту. Кассиром проработала, телеграммы принимали, потом на посылках, затем перевели телефонисткой, а его забрали в армию. На три года. А я работала. А у меня на почте была подруга Людмила Тимофеева. Мы с ней стали дружить. Она мне говорит: «Нина, что мы всю жизнь будем здесь сидеть на почте. Пошли учиться на медиков!» Я говорю: «Люся, брось ты! Давай будем работать!» Деньги – то тоже какие-то платили. Мне после валенок с подшитыми сандалиями приятно было купить что- то себе. Ботиночки такие с мехом были. Есть у меня такая фотография. Мне на ней 18 лет.
А у меня муж был такой, что радиоточки все были под его руководством. Первый телевизор в Тосно собрал мой муж. Умница был такой, закончил институт. Дочка у нас родилась. Папа пошел в институт- дочь родилась, а закончил, Ирина пошла в первый класс. А долго жить не пришлось, в 66 лет умер. Был хороший инженер, руководитель группы в институте, все УЗИ установки на нем были. Он ездил, проверял еще их, и сам все время дозиметр носил с собой. Умер от инфаркта. Тромб оторвался, и все. И нет человека.
