< Все воспоминания

Лесина (Тульская) Анна Николаевна

Заставка для - Лесина (Тульская) Анна Николаевна

Война началась , когда она жила в деревни Солонцы.

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Моя фамилия девичья была Тульская, а родилась я в 1932 году двадцать пятого декабря. Никогда не знала своего дня рождения, у мамы спрашивала: «Мама, когда я родилась?» Она: «Ты родилась на Спиридона». «Мама, а когда он, Спиридон?»  «Перед новым годом!». Вот думай-гадай. Мама вышла замуж, когда ей было семнадцать лет, папе было шестнадцать лет, их породнили матери – подруги. Сказали: «Хорошая пара будет, давай поженим!» Они женились и не знали друг друга. Это Воронежская область, Воронцовский район тогда был, село Каменка. Там жила моя мама, а в селе Солонцы жил мой папа. Так интересно, моя мама и подруга ее были в четвертом поколение сестры. У нас как бы идет издалека родня. Мама была такая большая – руки и ноги толстые, работящие. Им нужна была невестка, чтобы работала хорошо. А жили они богато: две коровы у них были, еще лошади были, куры, гуси, поросята.

Анна Николаевна с мужем Лесиным Владимиром Петровичем и дочерью Валентиной . Тульская область, гор. Кимовск, 1953 й год

Приехали бабушка с дедушкой на мельницу в деревню Каменка. У деда-богача, папиного отца, была своя ветрянка, но она поломалась. И вот они поехали туда, а когда приехали – мельница на замке. Бабушка Мария говорит: «Пойдем к Татьяне доедем». Они на лошадке приехали на своей молоть пшеницу. Приехали, увидели маму – очень красивая девушка. Она говорит: «Таня, а у нас жених есть, Николай как раз!»- А нашей семнадцать! – А нашему шестнадцать, да ничего, поженим! – Ну, приходите свататься! Мама долго плакала, не хотела за него выходить. Самой еще семнадцать лет. Говорит: «Мама, я не хочу замуж, я еще на свете не жила, уже замуж!» А она ей: «Ой, доченька, такой жених, такие богачи, ты там голодная никогда не будешь, и твои детки не будут голодные, разутая, раздетая не будешь ходить!» Что ж, как решали родители, так и надо делать, надо слушаться. Я так по-воронежски говорю, по-быстрому. Приехали, посватались, посмотрели все. Поставили к печке русской, поглядели – папа чуть меньше мамы. И сидят и смотрят – на смотрины же пришли. Вот какая пара будет хорошая! Все. Свадьбу сыграли, венчали. Когда венчали,  батюшка в церкви маме на ухо: «Не к шубе рукава!» Не пара. А мама-то это услышала, что он так сказал: «Господи помилуй, венчается раб божий!» А сам подошел и говорит: «Не к шубе рукав». Мама тогда у своей мамы спрашивает: «Мама, а чего батюшка сказал, не к шубе рукава?» А она отвечает: «Да слушай его больше, он тебе наговорит!» Не объяснила ей. Потом жили, детей рожали. Двенадцать детей было у них, я десятая. После меня еще два брата – один брат умер в 1943 году. Ему было два годика, а второй 1936 года рождения, сегодня у него день рождения – восемьдесят лет. Мы поедем с дочкой, которая в Волгограде. Она сейчас здесь, мы поедем к нему на юбилей в следующие выходные. Дети умирали часто от неизвестной болезни – понос, рвота. Никто ничего не знал – врачей-то не было. Бабушка какая пошепчет: один отходит, другой и нет. Осталось четверо детей, восемь человек умерли в младенчестве.

В 1924 году у меня старшая сестра родилась, а в семнадцать лет она уехала в Ленинград по вербовке. Завербовалась и всю блокаду была в Ленинграде. Много рассказывала, такое вспоминать не хочется. Выжила, они там ели кошек, собак. Потом вышла замуж после войны там же. Они перевозили на баржах – эвакуировали детские дома, людей по дороге жизни. Ходили по домам, по квартирам, мертвых выносили, копали ямы, закапывали.

Анна Николаевна Лесина, 20 лет.
Гор. Кимовск, 1953 -й год

Голод был. Была фабрика, где делают тетради, фанеру. Фабрика бумажная. Разбомбили ее, они зашли, там котлы стоят здоровые с чем-то, киснет там бумага. А они думали, что тесто. Начали есть, а потом их сковало. Плохо было. Еще страшно. Одна говорит: шли с работы такие голодные, сидит бабушка, продает холодец. Тарелочку взяли холодца, пришли домой и стали есть, а там детский пальчик попался с ноготком. Страшно было. Мама в колхозе всю жизнь проработала, папа столяром работал, а потом уже на лошадях. Когда надо – на лошадях, а когда в столярке работал, много чего делал: хомуты, оглоблю, арбы, как телеги. Мне было восемь с половиной лет, когда война началась. А наша хата была третья от края. И по нашей улице пастух всегда прогонял коров хозяйских. Всегда сплю и слышу: пастух погнал коров, они идут, мычат. А тут, что-то не так: коровы мычат, а люди говорят. Я на русской печке спала, вскочила, подошла к окну, гляжу – что-то случилось: бабы плачут, мужики курят. Я прямо в окно выпрыгнула. Подхожу, а там подруга Уля. Я говорю: «Что случилось?» А она говорит: «Война началась!» А я говорю: «Какая война?» А она: «Не знаю, у немцев, где-то там!» Рукой махнула и все.

Стали брать сразу же. Через неделю забрали семь человек молодых мужиков. Папиной сестры муж, дядя Ваня, Завьялов Иван Никитич, его взяли в Литву, Латвию, их туда отправили. И они там всю войну были. И погибли там все. Там бои были. А потом стали брать и брать потихоньку, подбирали мужиков. Моего папу взяли в 1943 году, в начале. Повестку принесли, а он говорит: «Не плачьте, не горюйте, мы немцу этому покажем, за три месяца разобьем его и придем домой!». Я вообще думала, что он уйдет, как на поле поработать. Разобьет немцев. Чего он там будет делать, не соображала, знала, что через три месяца папа придет. Но он не пришел, погиб, без вести пропал. И письмо он нам присылал, писал, что идем в бой, может быть, в последний раз – в Брянских лесах. Там были бои сильные. Это, наверное, уже в 1944 году. «Идем в бой, наверное, в последний раз».

Я прочитала письмо – умела читать, первый класс уже закончила. В сентябре пошла, до заморозков ходила босиком, а как морозы начались – сижу дома. А брат ходил в маминых валенках, он приносил мне уроки. Брат приносил, а я дома делала. И так научилась писать и читать – от него как бы. Когда пошла после войны во второй класс, до Нового года походила, а после Нового года в третий класс посадили. Пять классов закончила после войны, потому что мы уже работали.

Восемь с половиной мне было, когда война началась. В первый класс я пошла, поучилась немного. У нас забрали и врачей, и учителей – всех. Нас после войны учили те девочки, которые успели закончить десять классов. У нас не было немцев, в Воронеже были. Немцы были пленные, гнали их много. Нагляделись мы на них. Я сейчас год не помню, их как эшелоном гнали. Начали в каждый дом по несколько человек заводить. И вот у нас восемь человек было, всю неделю были у нас. Они ели, брали из-под лавки сырую картошку – потрут и в печку бросят. Мама печку топила. Бросят эту картошку, картошка только там согрелась, они палочкой берут, сразу чистят и скорее едят. Голодные были. А холода они боялись – страсть. Конвоир их выведет на улицу, сам натирается снегом и их заставляет. А снега были большие, тогда такие были сугробы, что трубу на хате забивало: мама печку растопит, а дым не идет. Она мне: «Нюр , погляди, что там?» Я лезу, чищу трубу лопатой. Неделю они у нас простояли. Например, немец был врач, а у нас брат, которому сейчас восемьдесят лет будет, у него на голове был чирей. Мы не хотели пускать их, немцы же враги. А командир их говорит: «А чего не пускаете, боитесь их?» Мама: «Да нет, у меня ребенок больной!» А он говорит: «Сейчас врач посмотрит!»

 И он посмотрел. Чирей большой, мама плакала, говорила: «Вот, Вань, как прорвется, уйдет внутрь головы, ты и умрешь!» Врач посмотрел, обстриг все это и маме говорит: «Дайте какую-нибудь посудину и девочку, она со мной пойдет!» А мама: «Еще чего не хватало, девочку с тобой отпущу!» Во дворе стояла, а в ней солидол, вроде. Ну, мама дала какую-то мисочку, я пошла, врач положил, как сейчас я помню запах, и все. И вот два раза намазал. Неделю был тут, коркой все вылезло. На ночь намазал, утром как снял повязку – все оттуда выходит, гною полно. Чирей прорвался, вытек. Потом лучше-лучше, стала рана затягиваться и зажила. Они пока тут были, еще болела, потом они уехали, угнали их, и зажила. А короста была по всей деревне у детей и взрослых. Чесались все – как золотушка что ли под коленками.

А немец доктор сказал: «Вот эта мазь, разнеси по всем своей родне, у кого короста эта». Мама берет капусту, отрывает лист, а он туда положит ложечку мази. И мама командует: «Неси туда, неси туда». Я так и разносила. Всем разнесла, все мазали, и у всех короста прошла. Эта короста чесалась очень, спать не давал, как чесалось. Ой, про вшей не будем вспоминать, дуста не было, мыла не было. Золой мыли. Волосы длинные были и у детей и у мамы. И я вот сижу: ведро, на ведро решето, на решето тряпку, потом золу. Горячую воду льешь через золу, получается щелок, щелочная вода, так и мыли голову. А вшей было… Мне один дедушка до сих пор во сне снится: у него была борода окладистая такая, вши были в бороде, а он слепой. Сын на фронте, у невестки двое детей, некогда ей – и колхоз был, и огород был, дети маленькие. А мы выйдем в прятки играть, он меня по голосу узнает: «Нюра, Нюра, подойди ко мне!» Мне прямо так неохота идти к нему. Я знаю, что мне надо делать будет. Я в бороде вшей искала. Я говорила: «Дедушка, давай бороду тебе состригу!» «Не надо, подрежу немного!» Кругленько подрежет. Дедушка же чужой.

Нас не бомбили. Мы были в 200 километрах от Воронежа. За тридцать километров у нас Бутурлиновка. Там войска стояли, наблюдали. Прожекторы светили: видно было за тридцать километров. Они искали самолеты, чтобы сбить. Там солдаты стояли, многие погибли там. А до нашей деревни немцы не дошли. А коптилочки такие – как свечки. В баночку наливали керосин – баночка такая железная с ушками, а в железе дырочка просверлена, туда вставляется карандаш в трубочку, а в трубочку вставляется фитиль, сделанный из ваты или из конопли, льна. И ниточкой завязывали. Когда надо, шилом или иголочкой поднимали. И опять горела коптилка эта. Фитиль горел, мама и ткала, и пряла, и шила при этой коптилке. На десять дворов был один дедушка, он ходил туда-сюда и смотрел: если у кого-то свет горит, то колотушкой в окошко стучал: «Закрой окошко!» Кресты клеили из газеты. Потом брат приходит, он 1927 года рождения, его потом в семнадцать лет на фронт взяли. Он принос листовки. Собирали где-то – самолет разбросал. А в листовках написано: «Не завешивайте окна, мы и так знаем, где города, а где деревушки». Ну и чего, все равно, раз было сказано завесить – закрывали окна. А листовками печку мама разжигала, они же бумажные. Туалет был на улице. У кого был туалет, у кого сарай – просто за сарай ходили или в сарай, если холодно. Весной все чистили и бросали в огород. Там все перегнило, как навоз. А подтирались – летом листочками или травкой, а зимой соломкой. И не всякой соломкой, надо овсяной, она мягче всех, пучочком. Штанов не было, прокладок не было. Подтирали подолом – и все. Я вот вспоминаю – бедные бабы деревенские: рожали много и без штанов зимой ходили. Мама бывает, говорила, пока ухаживаю за скотиной, приду у меня лытки (руки) такие красные, как огонь горят, а потом отходят – колючки идут. То есть сначала холод, а потом в хату зайдет – тепло.

Сидят слева муж Анны Николаевны – Владимир Петрович и Анна Николаевна. Сзади стоит брат Иван.
гор. Кимовск ,1952-й год

Вот таки жили в одной хате. Папа женился, маму привел. Брат женился, себе привел. Дедушка с бабушкой – на печке русской. А у них там две кровати. Дети – кто на печке, кто за печкой, на стеллажах. Слава богу, дети не уроды. Сейчас сколько инвалидов рожают. Вот у мамы двенадцать человек – все были хорошие. Ни одного горбатого, косого, слепого. Никто нигде не поранился, друг за другом ходили. Я вот, например, если на год старше от двоюродной сестры, у меня Ваня и Саша, а у нее Саша и Нина. Вот мы шесть человек вместе все за ручку ходили. Я достану чугун с печки со щами или с кашей, со свеклой – да вкусно как. Достану, у нас поели кашу с молоком. «Пошли к бабушке!» Папина мама жила не с нами, она жила с дочкой. Туда пойдем, там она нас покормит.

А потом 1947- й год был очень голодный. Сначала было нормально, и учителя у нас были – присланы были, не наши деревенские. Наша, деревенская, только одна была – Мария Александровна, она преподавала русский язык. Первая моя учительница была Нина Васильевна Ковыленко. Она нравилась. Она хорошая была, строгая, но зато ребята не так баловались у нее. Девочки хорошо учились. Мальчики были переростки. У нас потом уже в пятом классе был учитель Алексей Михайлович – еврей. Он вел немецкий язык. И у него был первый урок, мы приходили сразу на немецкий язык. А ребята все заходили на пруд, и там катались, чтобы опоздать. Тогда часов не было, мы так ходили по времени, знали. Учитель, когда заходит, видит: девочки на местах, а мальчиков нет. Он вызовет кого-нибудь к доске, кто лучше учится – тот объяснял, а мы все писали, слушали. А сам берет хворостину, идет на пруд и, как овец, мальчишек гонит всех в класс. Скажет: «И не думайте, я вас в угол носом ставить не буду, вы все будете у меня сейчас на первых партах сидеть!» И начинает их спрашивать, а они ничего не знают.

Во время войны голода не было. Потому что еще свой урожай был. Мы сажали, собирали, огород всегда был. Хоть голод, хоть нет – надо было сажать, сеять, как мама скажет. По сотке всего надо: пшеницы сотку, ржи сотку, ячменя сотку, проса сотку, чтобы свои крупы были, каша была. Картошки больше, свеклы, капусты, помидоров побольше. Поливать надо. Засуха была, колодец был во дворе. Мама уходит на работу и говорит: «Ты бочку налей воды, чтобы она нагрелась на солнце!» Вот мы идем с братом, который помоложе меня, достаем, наливаем. Вечером таскали эту воду, поливали огурцы, помидоры, капусту. Каждый день поливали, а то не вырастет, не насолим заготовки. А потом опять бочку наливали, чтобы вода была постоянно. А я была, как нянька. У меня еще был маленький братик: а вдруг он там упал, испачкался. У нас такое корытце стояло, вода в нем теплая, его туда посажу, намою, вытру, одену и пошли гулять. Когда папа ушел на фронт, проводили его. Три месяца прошло, а его нет. Война идет и идет – много похоронок приходит. Вязали перчатки из овечьей шерсти: перчатки вязать надо с двумя пальцами, чтобы стрелять можно было. Мама пряла, вязать меня научила. Я уже вязала перчатки, носки, отправляли на фронт. Еще шили кисеты. Махорку сажали в огороде, потом разделывали. Махорку делали так: сажали, потом срубали, сушили, потом топором мелко рубили. Топором на доске рубили, потом рубленый табак клали в ступу, толкли пестиком. Большая ступа. Потом сеяли. Например, сеешь в решете, где дырки побольше: какие крупные куски остались – опять в ступу и толочь, табак, который осыпался – в другое сито просевать. И там на самую мелкую мелочь. Детей много было, кумовьев много. И вот кум с кумой у мамы спрашивают: «Кума, ты когда будешь табак разделывать?» «Да хоть завтра!» «Мы придем!»  Они приходили, брали мелкий табак, запихивали в нос и чихали. Меня смех разбирал – они так сильно чихали. Начихаются и домой еще возьмут: кто-то курил, а они, видно, нюхали. Мелкую махорку не отправляли. Отправляли ту, из которой папиросы можно делать нормальные. А если крупные остаются, то опять толчешь до той степени, пока не будет, как надо. Кисет сошьем, в кисет махорки насыпали и посылку отправляли на фронт.

Папа написал, что последний раз в бой идет. Я письмо то прочитала и говорю: «Ура! Папа еще раз сходит в последний раз и домой придет!» У меня мысль другая была. Я думала, он сходит и придет. А у него другая мысль была: или останется в живых, или нет. А потом уже война закончилась. Все идут-идут с фронта – без руки, без ноги, раненые, всякие приходили. И как кто придет, бабы спрашивают: «Ты моего там не видел?». Много односельчан вернулось, многие и не вернулись. У нас потом поставили памятник, и вот такие большие стены были углом, все было в фотографиях: одна была с фотографиями тех, кто служил, кто призывался, а вторая – кто не пришел. А папа пропал. Так маме пенсию не платили даже. У кого отец не пришел, погиб, почему-то им помощь была, например, подруге моей принесли материал от сельсовета. Мама им пошила брюки, штаны, платья. А мой папа без вести пропал. Но я такая была настырная. Я пошла в военкомат, надо было идти тридцать километров. Пошла одна, без всех. Пришла туда, мужчина сидит. Меня спрашивают: «Девочка, что хотела?» Я говорю: «Хотела бы узнать, где папа!» «Приходи через две недели, скажу!»

Анна Николаевна с мужем Владимиром.
гор. Кимовск, 1952 – й год

 Прихожу через две недели, он говорит: «До Брянских лесов доходит, дальше теряется – пропал без вести». Я пошла домой опять. Пришла, маме говорю: «Пропал, нет следов дальше!» А потом думаю: «Пойду еще раз, может быть, меня обманули, может, не искали!» Пошла еще раз. Пришла, там молодой сидит, я к нему: « Пришла, чтобы папу поискать». Он поглядел на меня и говорит: «Вы же искали уже». Я говорю: «Искали, сказали, что до Брянских лесов доходит, а дальше следов нет! А я хочу знать, где там захоронен!» А он: «Нет, а еще что ты хочешь?» А я говорю: «Чтобы помощь оказали!» Он справку написал: «Пусть мама возьмет справку и пойдет к председателю колхоза, он окажет помощь!». Мама взяла справку, пошла. Председатель говорит: «Иди к кладовщику, он поможет, даст что-нибудь». Он нам дал пуд кукурузы в початках. Мы с нее насушили ведро кукурузы, зерна. А мама сказала: «А початками печку растопим». Мне не понравилось это. Я говорю: «Что, наш папа ведра кукурузы стоит?» Я пошла в военкомат опять. «Вам же помощь оказали!» «Не надо нам эту помощь, вы дайте деньгами. Мама купит обувь, одежду, чтоб в школу ходить!» «Иди домой, сельсовет окажет вам помощь!» .

Сельсовет дал нам семьдесят рублей, в то время хорошие деньги были. Но был такой голод и соли не было: люди без соли опухали и умирали. Мама взяла эти деньги, пошла за сорок километров за станцию на ферму «Журавка». Там соль везли для коров, видно, подворовывали и толкли ее там. Стакан стоил одиннадцать рублей. Мама на эти семьдесят рублей купила шесть стаканов. Дело было как раз под пасху весной. Она берет кочан капусты, отрывает лист, сыпет туда ложку соли. «Неси, – говорит, – вот этим и этим!» У всех детей много, уже опухали. А я носила-носила и говорю: «Мама, я ходила три раза, и ты сходила за сорок километров, чтобы соли этой купить. А теперь ее по всей деревне раздаешь!» Она ответила: «Пусть люди хоть на Пасху поедят соленого, а то весна, люди ослабли, все умрут, а мы останемся с солью. Нам же их хоронить придется!»

Она меня убила этими словами. Я была рада, пусть все раздаст, только чтобы моя деревня жива была. Вы представляете, мы с мамой и братом останется, мы выживем, а все семьсот домов умрут. Нам же их хоронить придется! Я махнула рукой: «Раздавай, сколько хочешь!» Вот так все мои хлопоты прошли. Ну ладно, людям хоть польза, соленого поели. А почему же голод такой был, сейчас скажу. Наши огороды были на горке. Весной вскопали огород лопатами, и поднялся такой буран, что все раскрыло. У нас хаты были покрыты соломой, так все разнесло по улицам, одна солома везде лежала. Сгребали солому на свою хату. Землю всю с посевами и посадками унесло в яр. Мы три ведра на семена оставили, я их посадила, а их унесло ветром. Еще на штык вскопали, а сажать нечем! Мама ходила, просила: «Хоть картошки дайте или очисток, когда будете чистить, где росточки, чуть потолще посадить!» И вот, что было из погреба, все посеяли, посадили. Есть нечего. Ели траву, желуди. Такой ураган был только в нашей деревне и еще в двух. Голодали. Трава-мурава, гусиная трава, мелкий подорожник. Мама пышки пекла: варила сначала, а потом в печку. Они засохнут сверху и снизу, а посередине трава травой. Сейчас говорят: «Ой, несоленое, как трава!» А я знаю, что это такое.

Слева Анна Николаевна, мама -Евдокия Васильевна, сын Павел
гор. Кимовск, Тульская область, 1958-й год

Я уже на работу ходила: мне давали участок пятнадцать соток, мама давала бутылку простокваши или ряженки и лепешку. Если курочка была, то яичко. Вот это весь был обед, и целый день с тяпкой ходишь. Пололи, работали. Если бы не корова у людей, умерли бы все. Детей было много у всех, есть нечего. «Мама, есть хочу!» «Ой, сейчас что-нибудь приготовлю!» Что мама могла сготовить, если не из чего? Вот сейчас говорят: «Я сплю четыре раза в день, чтобы меньше есть!». Да я не поверю, чтобы можно было голодной уснуть. Глаза закрыла, а есть хочется! Мама даст нам мел в руку: «Пишите, рисуйте, только есть не просите!» И рисовали, писали, а есть-то все равно хочется. С других деревень не помогали, у нас нет лесов и нет грибов. Ходили в школу – брали зимой картошку и огурчик, хлеба кусочек, на большой перемене ели, в школе не кормили нас. А налоги. Ой, про налоги даже не хочу вспоминать. Сто яиц, если хоть одна курица. Одну курицу никто не держал, а штук пять держали. С коровы – двадцать килограммов масла в год. Мы его государству отдавали. Я у мамы спрашиваю: «Мама, куда ты это масло отдаешь?» Она говорит: «Государству!» А я говорю: «Мам, а где это прожорливое государство есть? Куда это все идет?» Она: «Не знаю, налог есть налог!» Потом шерсть. Если овцу одну держишь, надо отдать сорок килограммов мяса и сколько-то шерсти – шестьсот граммов шерсти. Это с овцы. Так стоит держать эту овечку, если она шестнадцать килограммов веса? Бараний вес – шестнадцать килограммов, а отдать – сорок килограммов. Поэтому и не держали. Для чего? У нас корова умерла – проглотила гвоздь. Зарезали ее. А потом нам папина сестра дала телочку. А телочка плохая. Молока мама берет полное ведро, кувшин берет с собой, а сливок нет. И мама за три года задолжала вот эти шестьдесят килограммов масла. Не с чего брать! И на сепаратор молоко носила, но нет сливок – и все. Маму стали судить за масло, за налог. Она пошла, куда я ходила, в район – за тридцать километров. На суд ей повестку принесли. Там был суд: сына с отцом судили за воровство. А потом судья позвала: «Тульская, зайдите ко мне! Решайте, уплатить деньгами или масло отдать. Или продайте корову. У вас еще денежка останется, купите козу. Она будет давать три литра молока в день, без молока вы не будете. Останутся деньги – купите детям обувь, одежду, чтобы ходить в школу». Мама приехала и решила, что поведем корову на базар. Повели ее на базар, как в сказке, тоже за тридцать километров. Вечером стояли под торги, называется. Завтра торги, а вечером маленькие торги. Подойдут: «Что ты корову продаешь, молока мало дает?» «Да нет, молока много, сливок нет!» Уходят. Другой, третий. Я говорю: «Мама, мы ее так не продадим, говори, что есть сливки!» Она: «Нет, доченька, так нельзя людей обманывать. Они потом нас проклинать будут! У них, может, семья, и тоже налоги, я так не могу». Утром мы переночевали, люди пускали. Дедушка пошел, накосил мешок травы, чужой дед, принес, кинул. Корова наша поела, утром ее на рынок. Опять люди подходят, она опять так говорит: «Не могу я людей обманывать!» Подходят два мужика – отец с сыном. «Чего, тетка, корову продаешь? Молока мало?» А она: «Молока много, сливок нет!» «Ну, нам не надо сливки да молоко, мы ее на мясо берем!» Я так была рада. Продала она корову за сорок рублей, заплакала, что ее зарежут теперь. А я думаю: «Слава богу, мне все равно, мне хоть бы домой не гнать, а то потом опять надо гнать продавать!» Мама решила отдать деньгами. Отнесла в сельсовет деньги за три года за шестьдесят килограммов масла. Она их отсчитала сразу на масло, а те, что остались, пошли по рынку. Она мне купила кирзовые сапоги сорокового размера. «Мама, большие!» «Соломки подстелешь да двое носков – и ничего, хорошо будет!» Потом продавали синего цвета бушлат: «О, давай тебе купим бушлат!»  А я: «Мама, пуговицы блестят со звездами, а там еще серп и молот!» «Мы пуговицы поменяем!» Ну что – согласилась.

Анна Николаевна с двоюродными сестрами
гор. Кимовск, 1951 й год

Потом уже купила под пальто, сама под бушлат подобрала светло-голубую фланель. И сшила себе шаль. Зиму ходила такая нарядная, такая одетая! Ну, сапоги были большие, конечно, – шлепала. В грязь как залезешь, дорог-то не было, а в школу надо было ходить через яр. Весной залезешь в грязь, ногу тянешь – нога вытаскивается, а сапог в грязи. Так и ходили учиться. Из школы сразу на работу – к маме на поле весной. Пятнадцать соток мои сахарной свеклы надо проредить, прополоть несколько раз.

Давали за это трудодни. Я, когда на пенсию пошла, поехала в деревню. Сказали, что колхозный стаж входит. Ну, я поехала, пришла в контору, в архив. Женщина из кадров пришла, принесла тетрадь обыкновенную в клеточку. И вот, если я работала целый день, то на две клеточки палочка – число пишут. И палочка длинная. Если полдня работала, то на одну клеточку.

 

 

 

 

 

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь

Фото

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю