Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родилась в 1920 году в городе Клин Московской области. Маму звали Евдокия Матвеевна, отца звали Михаил Александрович, работал он телеграфистом в городе Клин.
Когда мне исполнилось 5 лет, мама разошлась с отцом и осталась с тремя детьми. Мне было 3 года, старшему брату 7 лет, а младшей сестре 7 месяцев. Мама говорила, что отец очень пил, а однажды уехал и пропал. Маме надо было как-то прокормить семью. Ей очень хорошо помогал старший брат – Петр Иванович, он жил в Завидово, был начальником станции. Он нас к себе забирал. Мама научилась шить, была портнихой, и этим зарабатывала. Сначала дома шила, потом работала в мастерской, стала обучать девочек шитью. Вот так нас и прокормила. В 1928 году она познакомилась с молодым мужчиной, который был младше ее на 10 лет. Он очень полюбил маму, и они поженились, несмотря на то, что у нее было трое детей. Но против этой свадьбы были его родители. Поэтому он решил уехать, знал, что родители не дадут жизни. И мы уехали в Малую Вишеру. Там Николай Иванович пошел работать стрелочником, и у них в 1929 году родился сын Аркадий. А я в 1929 году пошла в первый класс. Мне было 9 лет, когда я пошла в первый класс. Первую учительницу звали Лилия Федоровна Чашина. Там, в Вишере, я закончила 5 классов.
Николай Иванович, мой отчим, уже работал в Ленинграде составителем поездов. И он потерял правую руку на работе. Однажды он поезд как -то составлял ночью, был туман, и он попал под поезд. Такой – то молодой. Но его все – таки взяли на работу, как инвалида. Он был на Московском вокзале на перронном контроле. Он с Большой Вишеры ездил на работу не каждый день, а посменно. Тяжело было, поэтому мы потом переехали в Ушаки, там мамина сестра жила. . Вот мы переехали , и я пошла в шестой класс. А мама сторожила и убирала в этой же школе. Мы с братом ей помогали. Наш классный руководитель Павел Михайлович преподавал алгебру, физику. Я была в пионерской организации звеньевой. В школе были кружки, мы танцевали, рисовали, была физкультура. В мою обязанность как звеньевой входила обязанность рассказывать о новостях дня, мы вместе читали «Пионерскую газету». В звено входили 7 человек, 4 звена было, и вот я была звеньевой. Закончила я семь классов и поступила в медицинское училище. Техникум медицинский в Пушкине. Но я там была недолго, я в ноябре очень заболела, с ушами было плохо, и я долго лечилась, а потом, я очень боялась крови. И мама мне посоветовала бросить училище. Меня оставили дома. У мамы еще родился ребенок. Здесь я была уже и нянькой, и помогала маме в шитье – обметывала швы. Отец мало получал. Мы тогда жили в железнодорожной казарме. С левой стороны от железной дороги были две казармы, двухэтажный дом, но во время войны все разбомбило.
Населения до войны в Ушаках много было. Поселок считался, но работы в поселке никакой не было. Все работали на Ижорском заводе или в Ленинграде. В поселке дом Культуры был . До 1936 года там была церковь, а в войну там немцы пекарню сделали …. Потом мне отчим говорит: «Давай в Ленинград тебя устрою на седьмую фабрику, на платформу механизированного учета». И я сначала была ученицей месяц, потом работала в статистике. И вот я работала очень хорошо, каждый день ездила в Ленинград. А на работе я еще собирали членские взносы, потом мне дали как комсомолке нагрузку, чтобы я сделала библиотеку. Я брала из центральной библиотеки книги и организовала обмен книгами. А в выходные дни я ходила на танцы в ДК в Ушаках. Там в Новый год организован был маскарад. На праздник многие пришли в костюмах, я была матросом, брат – Чарли Чаплиным, сестра двоюродная – ночью. Вот такие были костюмы. Музыку сами исполняли. Был музыкальный кружок, кто на гитаре, кто на балалайке. Приезжал к нам из Колпино слепой и играл на гармошке. Он все танцы играл: вальс и все другие танцы. Много молодежи собиралось. Как -то не было пьянок. Все ребята были хорошие. Одноклассник у меня был, Станкевич Валя, ухаживал за мной, на танцы приглашал, провожал до дома. Другой раз мама ругала меня: зачем с кавалером пришла, а я говорила: « Мама, не беспокойся, мы так просто дружим». Чтобы приставал кто – то, такого не было. А на танцах я легкая была такая, меня часто ребята потанцевать приглашали. Только вот однажды Сморыгин пригласил меня и стал крепко прижимать, так я поддала ему по щеке, а потом боялась, что он мне отомстит.
У нас ребята были все дружные, станционные девочки в одном уголке собирались, из деревни девочки – в другом, у каждого своя компания. Питались мы тогда нормально, мама шила кому- то из начальников , а его жена имела корову, за мамину работу расплачивались молоком. Яйца были свои, мамина сестра тоже держала корову, и курицы у них были тоже, огород большой был. Жили мы по адресу: Железнодорожная казарма номер 8. Так что до войны хорошо жили, не страдали особо. Помню первый день войны. Война началась, радио не было. У Бориса Захаровича, нашего соседа, был приемник. Вот он включил и услышал, что объявили войну. А я в это утро ходила на колодец за водой, у нас не было колодца, а стирать и мыть посуду брали с канавы. И вот я с маленькими ведрами пошла за водой, прихожу обратно , а у нас тетка в слезах, Катюша, её дочь, и Саша ,её сын,- все в слезах: война началась. Они услышали , что немцы уже на границе в Бресте. Все тут зашевелились : что-то надо делать. Мобилизовали всех мужчин, кто военнообязанный. Они собирались в Тосно. У меня старший брат еще в 1937 году ушел в армию. Он уже служил, закончил курсы, у него уже было звание в 1940 году. Он был лейтенантом в войсках НКВД, жил во Львове, женился в 1940 году. Была жена и ребенок, он ее эвакуировал, и она приехала в Ушаки, к родителям. Это было 25 августа. Слышим утром: кто –то стучит в окошко, смотрим -она с ребенком к нам вернулась, а ее родители на Пушкинской улице жили. Она бежала от немцев. Так вот Саша наш погиб в первую очередь, во Львов немцы быстро вошли. Он погиб в 1942 году, в феврале.
Сначала мы об этом не знали, а потом жена выхлопотала пенсию. Так вот она получила сведения, что он погиб в 42 году, и получала пенсию. В августе 41 над Ушаками уже летали самолеты немецкие, бомбили железную дорогу. А 27 августа утром мы встали, накануне приехал отец, уже он был на казарменном положении, а брат Борис работал на Ижорском заводе. Мы собрались утром 27 числа и решили, что мама пойдет в деревню Марьино с ребятами. Все ушакинцы собрались уезжать: кто в лесах скрывались, кто собрались на Боры, кто в Андрианово, кто в Марьино. Мы договорились, что семья пойдет в Марьино . Отец был на казарменном положении в Ленинграде, Борис приедет в Марьино позже, а я поехала в ночь на работу. Я проводила свою семью до старой школы, на марьинскую дорогу вывела. Братьям моим Аркадию было 12 лет, а Гене 4 года. Мама узелки какие- то взяла, я их проводила. Сама вернулась домой, прибралась в квартире немного, мама отложила мне в узелок из белья кое-что одеть и одну простыню. Вот я взяла узелок и поехала на работу. Я работала тогда в камере хранения. Сначала зашла к тетке, она жила на Невском, 79 . А к ней я заходила накануне, у нее муж моряк был, в первую очередь на фронт ушел, потом сын добровольцем ушел. А она в слезах : «Зоя, ты меня не оставляй». Мы же не думали, что так быстро все будет, что немцы придут. В сентябре уже нам дали продовольственные карточки всем. В магазине уже мало чего было. Кто- то нахватать продуктов успел, а многих денег- то не было. Что я тогда перед войной получила -23 рубля, денег- то не было. Можно было бы, конечно, что – то прикупить, но об этом в первые дни войны не думали. Но те, которые были побогаче, так те нахватали.
А с ночи 28 августа, когда я поехала в Ушаки, то уже нас не пустили, до Колпино доехала, а там все бегут: и военные, и гражданские, кричат: попала бомба в состав в Саблино, Тосно заняли, в Ушаках уже немцы. Уже и в Любани были немцы. Все бегут в Колпино, и я вернулась к тетке. Пришла со слезами, но она говорит : «Оставайся, что же делать». Брат Борис вечером 29 августа пришел в Ленинград из Марьино и говорит, что у мамы и хлеба нет, ничего нет из продуктов. Мы с отцом-отчимом накупили на Московском вокзале бутерброды и с мешочком Бориса отправили в Марьино. Он пошел и вернулся к вечеру, никак было не пройти никуда – ни в Ушаки, ни в Марьино. Мы остановились у тетушки, брат поехал на работу в Колпино. Его отправили на завод « Электросила». А завод этот стал эвакуироваться, и Бориса нашего эвакуировали в Свердловскую область. . А еще 25 августа я последний поезд провожала в эвакуацию детей из детского садика. Нас, четверых женщин с вокзала, на помощь отправили, мы встречали автобусы и детей сопровождали. А дети были с 3- х лет и до семи лет, такого возраста. Состав, помню, был большой. И вот ребята шли по двое: у каждого было пальто одето, шапочка, за плечами мешочек, и в одной руке еще мешочек, и так они колонной шли. И мы этих детей сопровождали, а в вагоне встречали их воспитательницы. Я вот спросила у них, куда их, а воспитательница говорит: «В Старую Руссу отправляют».
Большой был автобус, много было детей там, колонна была большая. Я со слезами провожала их, смотреть на них было так жалко: малыши первые шли, постарше вторая колонна и так далее. Что с ними сталось, я не знаю. В Ленинграде уже воздушные тревоги были. Было страшно: такой рев самолета, ужасный шум. Тетушка жила на третьем этаже, а мы спускались. На Невском было много уже взорвано домов, мы подвалы занимали, а так негде было спрятаться. Дружины были организованы. В 1942 году уже меня взяли на всеобуч весной, первую зиму как- то прожили мы с тетушкой ужасно. Отопления уже никакого не было, паровое же раньше было отопление. Чтобы отапливаться, в магазине я купила настил на плиту, а дворник нам помог сделать плитку, мы натаскали кирпичей и сделали плиту. Я работала в камере хранения, она была большая, туда военные только сдавали вещи. Из Колпино они приезжали с передовой, сдавали вещи, а сами потом по городу гуляли. Так там, в камере стеллажи были деревянные. А у меня пилка была маленькая, напилю дерева со стеллажей, наложу в сумку, и вот этим топили. Вечером тетка с работы придет ( ее на окопы посылали), и мы протопим немного плитку. У нее комната была в коммунальной квартире с 12 комнатами. Некоторые ее соседи эвакуировались, многие комнаты пустовали. Кухня не работала, газа не было, воды не было, все кое- как устраивались. А воду брали в подвале Нева-кинотеатр. Там была вода, и была к этой воде очередь . Там и зимой вода была, там был люк, и там кран организовали.
А в туалет ходили кто как, во двор выливали, ничего не работало. Вонь была страшная. Света нет, воды нет, свечей не было, я достала масло какое- то. В коробочку масло наливала и фитилек с коптилкой – вот так и освещались. Хлеба мы получали понемногу : кусочек хлеба по 125 граммов я и тетка. Всего 250 граммов в день. Мы придем с работы, на работе ничего не давали, там была только вода. Я другой раз приду на работу, так там был сменщик старичок, он топил титан, и вот выпьешь горячей воды, а кусочек хлеб оставляешь на вечер, чтобы потом поесть. И экономили, чтобы поесть. Хлебные карточки нам давали на работе. Магазин хлебный в подвале находился на Невском, и люди вставали в 6 часов утра, занимали очередь, иногда не хватало хлеба на всех. Вперед никак нельзя было хлеб взять, только на завтра можно было взять или за прошедшие дни. Вот так получали хлеб. Ужасно было. Были даже случаи людоедства. Понимаете, покойников-то не вывозили, если все родственники умирали. Я однажды выхожу на работу, смотрю, труп лежит, в простыне завернут, а мягкие места все вырезаны. Был слух, что на барахолке продавали консервы из человечьего мяса. Эта барахолка была на Обводном канале с левой стороны. Я туда ходили, купила ватные чуни. Они стоили мне 200 граммов хлеба. Пальто тоже надо было. Хорошо, что у отца был кусок материала, принес мне: «Зоя, закажи себе пальто». Заказала пальто, когда еще мастерские работали. Помню, как 150 граммов заплатила за шапку. На водку что – то меняла. Давали пол- литра в месяц или в год, я не помню. Папиросы давали. Первый раз дали 200 граммов масла, это было в 1942 году в феврале.
Моя тетка в магазине работала, она его получила и хотела своему сыну свезти, а я его облизала, но не съела. Так тетка обиделась, что я его полизала. Так что, вот так. Идешь утром по улицам, недалеко же теткин дом от Московского вокзала. Идешь по Лиговке, смотришь: то один свалился, то другой, и идешь мимо, еле – еле идешь сам. Я тоже один раз поскользнулась и лежу, но все-таки я сама как-то встала. А так упал человек, и все. Все магазины были забиты ящиками с песком, идешь и видишь, как человек присел отдохнуть на песок, подходишь к нему, а он мертвый уже. Вот так. Я еще боялась ходить по городу во время войны просто так – только на работу. Надо было ведь 12 часов отработать, так сверх еще 30 часов отработать в месяц. Хоть час один, хоть за день, обязательно отработать. Хорошо, что это камера хранения, а там подвал. Я, кроме работы, никуда не ходила, у соседей все эвакуировались, никто не выходил с детьми, все только на работу и домой. Помню, была кошка в нашей квартире. Сидела на окне в 1941 году, а на второй день ее уже нет. Кошек , собак не было. Ужасно. В первые дни весны 1942 года пустили электричество. Помню, утром пошел пробный трамвай по Невскому. И в трамвай попала бомба, на углу Литейного и Невского. Половина вагона все мертвые лежат . Я как это все увидела и тут же убежала. Не знаю, как я оказалась на Литейном? Вскочила в свой подъезд к тетке, назад страшно было смотреть.
Самое тяжелое время войны – конец 1941 года. Холода, потом январь, февраль, март. Ну, а потом уже появилась травка, мы ездили на стрельбища, лебеду собирали. Я к тому времени с девушкой одной познакомилась, у меня к тому времени с теткой отношения были не очень хорошие, вот мы с подружкой щипали лебеду. Потом она какой – то клей дала, мешала и делала лепешки – у нее была печурка, и вот это все ели так. Потом ели холодец , который варили из ремня. А весной траву собирали, весной месяца два мы были на всеобуче, мы с ней на стрельбища идем и собираем первую траву, все девчонки собирали. Меня взяли на всеобуч в 1942 году. Туда брали девушек с 18 лет до 35лет. Нам надо было сдать продовольственную карточку, так как нам организовали питание в ресторане «Москва». Там суп давали дрожжевой, сухие дрожжи разводились и помидорами заправлялись, уж не знаю, откуда их брали, и две ложки овсяной каши. Это в обед давали и стакан чая. Несладкий был чай, а вечером давали кашу и хлеба кусочек еще и чай. Два раза в сутки кормили. Мы там изучали винтовку, собирали и разбирали ее, учились стрелять, ходили на стрельбища, были соревнования. За стрельбу нам ставили отметки. На крыши ходили дежурить мальчишки с нашего дома, лет по 15-16 , и мужчины с ними ходили. В июне нас распустили, я получила повестку 10 июня в армию, явится на пункт в 17-00 10 июня. Там всех девушек собрали, кто поварами были, кто телефонистками. Я попала в 13-ую отдельную бригаду, в третий батальон, в обслуживающую роту писарем. Выписывала продукты по кухням, в каждое подразделение. Входило в батальон, вроде, три роты, и нужно было выписывать продукты. А на одного солдата в день полагалось 1 грамм соли, 1 грамм чая, папиросы, хлеба по 400 граммов. На обед получали горох, варили, и нас кормили. Домой я не возвращалась, и с тетей не встречалась. Наша бригада стояла около Дома Советов в Ленинграде у Парка Победы. Около него была школа. Вот в этой школе мы и стояли в подвале. В Парк Победы свозили трупы, там был крематорий организован. Потом мы стояли у дома культуры имени Капранова, на площади Стачек. Это был передний план обороны. Его охраняли, впереди окопы были, мы там дежурили. Я жила с подругой Валей, она была с 1916 года. У нее была дочка, она эвакуировала ее. А после ее взяли в армию, и она работала с нами поваром. Нас поселили в одной комнате на Заставской. Мы так и остались с ней подругами . Я благодарна ей, она всегда мне лишнюю ложку каши в тарелку подкладывала. Но мы с ней потерялись в 1943 году, когда образовалась дивизия №21 Каждый день на войне было страшно. Было такое настроение – сегодня жива , и слава тебе Господи, вот так было. Отправляли нас с приказом в штаб, с Заставской , где мы были, на Международную. Бежишь, а осколки сыплются. Уже обстреливали Кировский район, уже недалеко были немецкие окопы. Днем особенно было выйти страшно, надо в штаб бежать под разрывами снарядов, строевую взять: сколько человек осталось в роте, и обратно потом бежишь. Купаться вообще не могли. Помню, когда переезжали на Ладожское озеро, так наконец – то помылись, а так бань не было, сами как- то голову мыли, вода уже была. Где мы стояли – вода была. На Ладогу переехали зимой в 1942 году. Охраняли Ладожский берег. Немец же был на том берегу, где финская граница. На Ладожском я тоже писарем была, потом в штабе телефонисткой. У меня был позывной «Роза, Роза». В штабе находился командир, а рядом с ним радистка сидит и телефонистка. Командир скажет передать, например, что из шестой роты командира вызвать, лейтенанта подразделения, вот и передаешь. Так было. Первый раз я увидела немца, когда привели его в штаб. Это был раненый француз, он очень сильно кричал, а я как раз в штабе была, когда его привели на допрос. Он ранен был в ногу, пока его допрашивали, из какого он подразделения, сколько их человек, переводчик работал. Он весь в крови был, и я ушла. Я с детства не переношу крови. Я сказала: «Не могу». Командир полка мне разрешил: «Иди, и не смотри на этого человека». Его вроде в госпиталь отправили потом. Уже когда наступления пошли в 1944 году в январе месяце, нас командиры защищали, мы вдвоем со сменщицей были. Все командиры собирались на совещания, подразделения первого, второго, третьего: «Запиши то-то, или передать что-то, девчонки, сварите кашу, накормите нас. Позвоните тому то». К нам, к девчонкам, хорошо относились. Там, на фронте, я познакомилась с Иваном Ефимовичем, моим мужем. Было какое- то совещание 23 февраля 1943 года, а потом отмечали праздник. В дом культуры пригласили нас, нескольких девчонок. Сначала просто был митинг, потом офицеры собрались, были и танцы. Вот там, на танцах, с Иваном Ефимовичем мы и познакомилась. Подошел ко мне и на танец пригласил, вальс, помню, танцевали. Вместе потом ехали на машине, а потом так и продолжалась наша дружба. Он уже майором был в 1943 году, заместителем командира полка.
Он был на девять лет старше меня. Ему было 32 лет, а мне 23. Потом в 1943 году стали жить. Пожила я с ним, а в 1943 ноябре месяце я забеременела. Мы с ним встретились только в 1944 году при освобождении Гатчины, когда войска пошли в наступление. Когда в наступления пошли, меня отправили в обоз: «Будешь ездить на лошади, развозить по кухням продукты». Во время наступления страшный был гул, стрельба была с пушек, столько было шума, очень страшно. Я очень плохо себя стала чувствовать, меня в санчасть послали и определили, что я беременная, а в феврале демобилизовали и на санитарной машине повезли в Ленинград. Я пролежала в госпитале недельку. А потом пришла к тетке, а та и говорит: « Я тебя не пропишу, у тебя будет своя семья, я тебя не пропишу». Ну что, надо хлопотать . Я со слезами пришла ко другой тетке – у нее тоже семья была . У ее дочери Кати был муж моряк, он говорил жене: «Ты не бросай Зою, помоги ей». И она мне много помогала. У нее был уже сын. Вот с ней, со своей двоюродной сестрой, я и ходила везде, чтобы получить комнату. В общем, я получила комнату на Пушкинской улице, дом 2, там же, где тетка, только в другом корпусе. Карточку продовольственную не получила, только давали беременным молоко, я на учет встала, 10 марта прописалась. Давали молоко, и ещё я получила одеяло на ребенка, серое и четыре пеленки теплых, из четырех халатов таких. Это все произошло уже в 1944 году, когда уже была снята блокада Получила я комнату, а в квартире еще три комнаты были, они были забронированы. Там евреи раньше жили, через коридор три мужика: один был директор фабрики Красный Октябрь, где нитки выпускали. Семья у него была эвакуирована, а он остался . Семья его потом приехала, все живы и здоровы. Потом еще жили Миша и Лев. Лев был по продуктам, Миша директором был. Мне помог отчим, печку сделал, принес чего- то. С мужем мы встретились в 1944 году, привезли его в офицерский госпиталь на Старорусской, там лежали раненые офицеры. Вот в марте в госпиталь его привезли, и он до сентября там был. Ранен был в плечо. Ему хотели отнять руку, но попался врач хороший. Все температура у него была долго, рана воспалялась, долго нарывало, а потом рану прочищать стали. Оказывается, в рану попал кусочек шубы, когда кусок этот вытащили, ему стало легче. А так хотели руку отнять. Все это благодаря врачу Анне Владимировне. Я в госпиталь с животом ходила, и меня там кормили. Он лежал в госпитале и все говорил: «Как только на ноги встану, зарегистрируемся». Он же был женат. Когда освободили Псковскую область, он написал сестре, как там его жена живет, мальчишка уже у них был. А сестра написала ему о том, что жена его разгульную жизнь с немцем вела, и пила, и гуляла. Она даже с немцами собиралась уехать в Германию. Получил он это письмо и сказал: «Пойдем, зарегистрируемся». Развода не было, в военной книжке не значилось, что у него жена была. 15 мая 1944 году мы зарегистрировались в ЗАКСе Куйбышевского района. Пришли Катюша, Иван Георгиевич пришел с корабля. Попили чайку, выпили, а Катюша напекла лепешки, вот мы так и посидели. Вот такая свадьба у нас была. Я перед родами жила у двоюродной сестры , у Кати, на улице Чайковского. А там, наискосок от метро, был роддом на Чернышевской. Я там и рожала. До родов я Кате помогала, ее Юрке уже был годик, я с животом и Юрку нянчила. Катя работала в детской консультации. Помню, я иду, а мне говорят: «Вот блокадница идет с двумя детьми». Даже помню в поезде ехали мы в Ушаки после освобождения, Катя с ребенком, и я с Борисом, а с полки спускается мужик и говорит с издевкой: «О, блокадницы, ничего себе, с ребятами». Значит, неплохо было нам в блокаду – так они думали. Я жила еще на Пушкинской, когда приехала первая моя знакомая Оля Ваганова. Она попала в оккупацию. Сначала она жила в Ленинграде в блокаду, потом, когда она сломала руку, ее эвакуировали в Краснодарский край, и она попала к немцам. В Ушаки она приехала первая, почти сразу после войны, и уже с животиком. Слухи были, что она с французом жила и беременная от него приехала. Приехала и остановились в Ушаках у тетки. Ее, прежде чем прописать в Ушаки, в лес направили на лесоповал, беременную. Месяца два- три у нее было. А в январе она родила. Эта Оля ко мне приехала, когда я жила в этой комнате на Пушкинской. Приехала она ко мне со слезами: «Что мне делать. Меня отправляют в лес, а у меня даже одежды нет!». Я ей дала фуфайку- от армии осталась, шинель, юбку дала армейскую. И она сообщила, что мама приезжает 15 июля 1945 года с эшелоном всех ушакинцев. Первый поезд пустили в марте 1944 года. В это время уже были освобождены Ушаки. Я собрала Бориса, своего сыночка, чемоданчик с пеленками взяла, села в поезд и поехала на встречу с родными. Встретил меня Аркадий, ему уже 15исполнилось. Мама бежит мне навстречу, обнимает. Вот так и встретились. А ведь четыре года не виделись. Когда освободили Ушаки, мы поехали к маме. Она жила в казарме с ребятами. Потом она рассказывала, что когда была в Марьино с ребятами, пришли немцы и сказали: «Возвращайтесь в свои дома!». И все возвратились из лесов в свои дома, и мама тоже вернулась с ребятами. А у нее две комнаты были, кухня, в одной комнате жили пекари- чехи, мать стирали им, и уборщицей у них была, куртки им стирала да шапки. Это считалось у немцев тылом. В 1943 году всех жителей Ушаков эвакуировали в Латвию. Вот мама и рассказывала: «Там латыши, были зажиточные на хуторах. Когда нас привезли, то выставили нас напоказ, чтобы разбирали латыши. Брали в основном рабочих, я последняя стою с ребятами». А мама взяла манекен с собой – она же прекрасной швеей была. И её взял к себе зажиточный старик. Аркадий там пас гусей, маленький Генка кур кормил, а мама обшивала этого богача. У него две дочки было, он их тоже заставлял работать. Ванюша после госпиталя уехал на фронт обратно в сентябре. Борису было 2 месяца, когда я проводила мужа с Варшавского вокзала.
Иван Ефимович вернулся домой в сентябре 1945 года. Борису был уже 1 год. Стучится кто – то в дверь. Мне евреи, которые уже вернулись из эвакуации, кричат: «Зоя, тебя военный спрашивает!» И я вот с Борькой на руках выхожу, а он стоит, ждет нас на кухне. Вот такая встреча. Вернулся он с Туркестанского военного округа, и послали его учиться под Москву, на станцию Подсолнечное. Он снял комнату, потом написал, чтобы я к нему приезжала. Он учился там год, мы так и прожили, а потом его назначили в Латвию в Либау, Он получил звание подполковника, мы жили в офицерском доме на берегу Балтийского моря.
