Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Коверчаковская Екатерина Кирилловна, родилась в 1930 – м году. Мне уже 85 лет. Жили мы в деревне Пустынь Лужского района. Сейчас нет этой деревни.
Когда немцы пришли в Толмачево, мы их долго не видели. У нас в деревне была школа, 4 класса было в школе. Я до войны закончила четыре класса. В этой школе жили партизаны, а наш дом был самый крайний. В школу было близко ходить. Есть такая деревня – Ситенька в нашей округе. Там был старостой Хохлов, как его звали, не помню. И он привел к нам карательный отряд. Знал, что в школе живут партизаны. А карательный отряд известно из кого состоит – из эсэсовцев. Мы-то ничего, конечно, не знали, мы жили в своем доме. И утром все еще работали, колхоз еще был. Немцев еще не было в деревне. Существовал колхоз, все уже было посеяно, посажено, мужчин мало в деревне было, потому что ушли в армию, на фронт. Остались мужчины, которых уже не брали в армию. А папу не взяли, потому что у нас была большая семья. Было шесть детей, и мама была беременна седьмым.
Поэтому папу оставили, сказали, что до особого распоряжения. Он был с партизанами, конечно, связан. Мама пекла хлеб, а папа знал, где партизаны живут в лесу, и переправлял этот хлеб партизанам. У папы была лошадь, работал он лесничим. Когда немцы пришли в деревню в первый раз, зашли они не там, где мы жили, а с другой стороны деревни.
А мы с папой ходили на поле: убирали овес или ячмень. Двое мужчин еще косили на лошадях. Мы сгребали, а мужчины вешали на скирды, чтобы сохло. А мы со старшей сестрой ходили помогать папе. Подгребали, а они вешали на вилы.
И так мы пришли домой только в пять часов. Заканчивали, август был. Пришли мы с работы. Еще пока шли, папа говорит: «Вы идите домой, а я зайду к дяде. Нам надо поговорить». А у папы дядя жил на том краю деревни, откуда немцы пришли. А мама ушла картошку копать. Нам в деревне огород не давали, там был колхоз, и нам не давали, потому что папа был лесничим, и был у него в лесничестве клочок земли. Мы там картошку сажали. Мы пришли домой, а дома ни мамы, ни папы, были только малыши. Самому младшему было 2 года, и девочка постарше. Самой старшей было уже 13 лет. Это было в 1941 м году, мне было 11 лет. Мы с ней пришли, только хотели что-нибудь перекусить, а папа был запасливый, все говорили, что война будет, голод будет. У нас было несколько мешков сухарей и зерно было. И в подвале огурцы были, и помидоры были посолены. Запасы были сделаны хорошие. А мама всегда шила на нас, много надо было: всего семья-то большая. И она как попадала в Толмачево или в Лугу, всегда покупала материал какой-нибудь, сама шила платья нам. Еще у нее приданого был такой сундук, целый сундук, мы еще смотрели все, вышито было, связано все было. Раньше все для себя сами делали. И папа говорил ей: «Давай в бочку сложим это и зароем в яму!» Но мама была принципиальная: «А что в твоей яме? Место было низкое в деревне, сырое такое. Выкопаешь ты яму, будет там вода стоять!»А папа говорит: «Бочка-то не течет!»
«Все равно, сколько-то не течет, а потом потечет. И все испортим!»
Не разрешила она ему, ничего в землю закопать, так что в доме осталось, то и было. Мы только расположились, чтобы поесть, маленькие играли под окном, как вдруг стали стрелять. А мы утром видели, что партизаны из школы вышли и ушли в ту строну, откуда должны были прийти немцы. Они нам ничего не сказали, не знаю, может, с папой говорили, но он нам не сказал ничего. Ну так вот, мы только расположились, вдруг как стали стрелять, сначала так: «Пух, пух». А потом как пошли из пулеметов строчить. А у нас никого нет дома, ни мамы, ни папы. Мы тут забегали с Лидой, а маленькие прибежали. И понимали уже, что стреляют: «Ой, – говорят, – нас чуть не убили!» И тут папа прибежал, скомандовал всем, а у нас печка стояла русская. И за печкой было пространство, он нам скомандовал: «Всем за печку». А до этого мама нам командовала: «Из шкафа все вынимайте и на улицу. Все раскидайте, чтобы не сгорело, если вдруг будет пожар». Ну и мы с Лидой (сестрой) давай из шкафа все вынимать. Все вытащили и развесили по стульям. Тут как пальба началась, все так и осталось. Так мы и не выходили на улицу, потому что папа нам скомандовал: всем за печку и ничего не выносить. Там пальба идет, пули везде свистят, он-то бежал, знает. А Генка, младший брат, тому было 2 года, а в деревне три окна на дорогу, а под окнами лавка широкая, он бегает и по окнам вешается, ничего не боится. «Стреляют», – говорит. Смотрим, немцы идут уже с того конца, и мы их видим отсюда, пока до нас не дошли. Они заходили в каждый дом и всех выгоняли из домов на улицу, всех гонят по дороге. Жители идут впереди, а немцы сзади. И к нам подошли уже. В один дом, нам было хорошо видно от нас из окон, что туда зашли. А я знаю, что там жили две девушки, ни матери, ни отца у них не было. Смотрим, а одной, мы знали, дома не было, а вторая была дома. И смотрим, они зашли, никого они оттуда не вывели. Значит, убили в доме ее.
Заходят тут и к нам. И сразу на папу набросились: «Партизан, партизан». А мама говорит: «Это не партизан, это мой муж». А что им объяснять, по-русски они не понимают. Раз мужчина, значит партизан. И всех толкают: мол, выходите вон, выходите на улицу. Папу сразу под конвоем, а мы, кто как выходили. Было лето, мы были все раздеты, в одном платьице, босиком. Пришли с работы. Мы разделись и босиком ходили. Папу вытолкали, а мама тут забегала, Гена-то бегает по лавке, а мама ищет. А раньше как было принято в деревне: если мальчишка, ему надевали длинную рубашку, и он бегал без штанов. Ну, мама ищет его ноги, чтобы обуть его, ноги-то босые, 2 года ребенку. А она так растерялась, что ничего найти не может. Немец ее толкает, а она ему показывает, что ребенка завернуть, а он показывает: выходите, ничего вам не надо. Ну, так и выгнали нас из дома. А мама перед этим стирала, с нас все белье сняла, чтобы в баню пойти. Надела на нас, чтобы бегать было в чем. И так нас выгнали в такой одежде и погнали за деревню, где школа, хутора там были. Пригнали нас на хутор, километра, наверное, 3 от деревни хутор был. Всех жителей забрали.
А еще по дороге она нас гнали, а потом кричат: «Ложись!» И кто как, кто по канавам, кто как. Потом кричат: «Вставай!» Издевались, в общем. Пришли мы на хутор. А мы еще тогда смотрели, как от дома отошли, дом наш загорелся, смотрим, дым пошел с нашего дома.
На хутор нас пригнали. Там сарай еще старый стоял. Посадили мужчин в круг, потом нас по краям, женщин и детей. Пулеметы поставили сзади, и тут все зашептались, что сейчас расстреливать будут. А мужчин, которые в сарае сидели, они там избивали. Папа сидел тут, где мы сидели. Папу не били тогда. А там был такой скат под горку, и там была река, небольшая такая, как ручей, но побольше. Немцы собрались у речки, конвоиров поставили, чтобы никто не убежал. У нас в деревне жила латышская семья, женщина-латышка. Она понимала по-немецки. Она рассказала, что они голосовали, кто за то, чтобы жителей, женщин и детей не трогать, а кто за то, чтобы всех расстрелять. Ну и большинство оказалось за то, чтобы оставить жителей.
Оттуда они пришли, и дали команду мужчинам строиться по 2 человека в ряд впереди. А женщины и дети – по 4 человека сзади. Так нас построили и погнали опять в деревню. А мы когда мимо дома шли, как раз дом наш уже обваливался, ничего было уже не спасти. Остановили посередине деревни и скомандовали: «Женщины и дети, идите по домам, которые остались!» Ну, тогда они только шесть домов сожгли. «И спите спокойно, больше вас трогать никто не будет». У нас-то дома нет, идти нам некуда. Ну, тут сосед, который через дорогу, наискосок жил: «Галя, пойдемте ко мне. Куда же вы пойдете?» Мы жили у них некоторое время. А мама ходила потом в Толмачево, искала дом, где можно пожить. У нас была корова, овцы в деревне, оставались они в поле, поэтому все и остались, раз их не пригнали домой. А поросенка кто-то выпустил, он бегал по деревне, ну, мы его, конечно, поймали. Немцы, может быть, его и ловили, но поросенка не так просто поймать, он быстро бегает и не дается в руки. Мы потом его поймали, поросенка зарезали. На первое время, чтобы было что поесть. Потом мама приглядела дом, когда ходила в Толмачево. Дачный дом, зимой там никто не жил. Летняя дача, холодный дом. Но жить нам было негде, поэтому пришлось переехать.
А немцы были и тут, в Толмачево. Они были везде тут, в домах жили у людей. А там они пришли, нас выгнали, и дом сожгли, а мужчин они забрали с собой. Они их погнали опять в ту сторону, откуда сами пришли. Они их должны были в Лугу доставить, там полигон был, дальше за Пустынью. А дальше был тоже полигон, там никто не жил, учились стрелять там. Они мужчин гнали впереди себя, а сами шли сзади. На каком-то хуторе ночевали, потому что уже ночь настигла. Наутро пошли в соседнюю деревню. Туда они пришли только утром. И там папу и еще одного парня расстреляли, двоих в той деревне. Папа был лесничим, а тот парень был лесник.
Староста из Ситенки был предателем. Он привел показывать, где у нас в Пустыне живут партизаны, но они же ушли, партизаны-то. И засели в лесу. Когда немцы шли, они открыли стрельбу, ни одного немца не убили, только ранили в руку. Поэтому нас немцы оставили. Ни одного немца не убили, а папу расстреляли в соседней деревне. И дом наш сожгли. Папа видел, что дом сгорел, а утром его расстреляли. Да, так было. Папу вот расстреляли, потом мужиков, которых они поймали в поле. Они спрашивали: «Живут ли у вас партизаны?» Никто же не мог сказать, что есть партизаны. Один сказал, что видел уже давно, а второй ответил, что вообще не видел. А как партизаны стали в них стрелять, то мужиков расстреляли за вранье. Однажды в деревне мужчина бежал по деревне, его тоже застрелили. Недалеко от нас он жил. А так в этот раз, когда пришли, никого больше не трогали.
В Пустыне мы прожили недолго, потом мама дом присмотрела, и мы переехали. Мама была уже на 7-м месяце беременности. Когда мы переехали в этот дом из Пустыни, там у тех, кто жил рядом, был хлев. Но они уже уехали оттуда. Хлев стоял пустой, и мы поставили туда корову, и у нас остались корова и овцы. Мы пешком пришли и корову привели в Скринцено (непонятно название). Хлев был рядом, мы коров кормили, хотя кормить-то тоже было нечем. А сено у нас осталось в Пустыне, еще и покос был у папы на острове. Такой хороший был остров. Там росли разные травы, вокруг болото, мох, где растет клюква. Мы косили сено, когда накосим, в стог сметаем, а потом зимой, когда все замерзает, тогда перевозим его. И мы когда в Шалогу переехали, нам приходилось ездить в Пустынь. Вообще из Пустыни всех выселили немцы, но там сказали, у кого дома остались: «Можете разобрать эти дома, по бревнышку раскидайте. Иначе все сожгут. Никого там не оставят, там будут жить партизаны и никого не оставят». Люди, конечно, разобрали свои дома, кто куда перенес. На лошадях перевозили. Раньше только лошади были. А мы сюда переехали, в этот дом. И нам приходилось ездить за сеном в Пустынь. Там уже потом никто не жил. Как мы проедем – след только остается. А ездили мы на подвозках, ну представляете, какие подвозки, на них бревна возят, сзади прицепляют, чтобы длинные бревна класть. Подвозки называются, у них полозья широкие такие.
У нас не было лошади. Сами ездили, с мамой вдвоем, один раз я, второй раз Лида, а мама каждый раз. Что мы там привезем – на день только хватало. На следующий день надо опять ехать, чтобы и корову кормить, и овец надо кормить. В один конец километров 15. При этом были голодные. Есть было нечего. Поросенка быстро съели, корова не доилась.
А там, где сейчас ЖБИ, был завод. Раньше это был лесопильный завод. А был приказ, чтобы его взорвать, немцам не оставлять. Но его так и не взорвали. И немцы этим заводом пользовались. Они ведь тут столько деревьев спилили, тут такой парк был, где ДК стоит в Толмачево. Такой был красивый парк, все спилили. Все на завод, пилили на доски. Они и на той стороне пилили, где лес был. Все пилили. И в деревнях тоже заставляли пилить. А на машинах потом возили. Пилили немцы, а работали наши мужики, каких они наберут. И женщины, и дети.
Но детей-то они не трогали тогда. Командовал там немец – такой зверь был. Эсэсовец. Если женщина хочет идти работать, а работать людям приходилось, потому что есть-то надо было что-то. А они там по 300 граммов хлеба давали. Ну, и мама устроилась туда на завод. А потом она уже родила ребенка седьмого. И мы вообще с Лидой вдвоем за сеном ездили. Лида-то постарше, на меня всю дорогу кричит: «Ты плохо везешь, ты мне не помогаешь, иди вперед!» Ездили в Пустынь. Туда, на Остров. По дороге никого, ни одной души. Никого там не было. Мы ездили, но никого никогда не встречали.
Я про завод почему говорю, потому что немцы сгоняли из деревень сюда всех мужчин с лошадьми. Тут опять на эстакаду надо поднимать бревна, от пилорамы надо было отвозить на лошадях. В вагоны грузили доски и отправляли в Германию. Почему и рассказываю, лошадей они согнали сюда, а кормить их тоже нечем. Так лошади просто подыхали или их забивали до смерти. И они всех этих лошадей сбрасывали. Там были сосны. И они всех лошадей туда свозили. Мама пойдет, возьмет топор, нарубит мягких частей от лошадей, домой принесет, шкуру сдерет, намочит это мясо. И конину эту мы с собой брали, чтобы поесть. А то мы и не приедем, обессилили совсем.
Это уже зима была. Это с 1941 года на 1942 -й год. Потом мама родила, устроилась на завод. А для детей маленьких открыли ясли, и мама туда понесла маленького ребенка. Ему уже 7 месяцев было, и он чем-то заболел. Кормили тоже отходами. Они же русских ничем не кормили. Там были нянечки, ухаживали за ребятишками. Но хоронить-то не хоронили. Он был такой худенький, и в 7 месяцев он умер. Заболел. А кто будет лечить? Немцы не будут лечить. И он умер.
А мы со старшей сестрой ходили в комендатуру. Комендатура была в Толмачево, вот где сейчас школа, там и до войны была школа. И когда мы там жили, тоже была школа. А у немцев там была комендатура. И мы с Лидой, старшей сестрой, ходили туда пилить дрова. Там давали по 300 граммов хлеба. А иждивенцам, ну вот хотя бы нашим маленьким ребятишкам, давали по 150 граммов, карточки были. Все были на учете и ходили в магазин. Магазин был тоже в Толмачево, недалеко от школы. Там хлеб делили, резали на кусочки. Работали в магазине русские. Пекарня была в Толмачево, она располагалась, где раньше школьные мастерские были. Интернат еще там школьный, вот там она была. Располагалась напротив милиции и напротив комендатуры.
От болезней Бог нас берег, ну, болели такими болезнями, чесоткой, например. Мы бы сами не заболели, если бы не Люся, сестра с 1935 года рождения. Она бегала играть через дорогу к ребятишкам, и там, видимо, были ребятишки с чесоткой, и она принесла эту заразу, потом мы все заразились. Мы так мучились. А мама потом достала где-то такой рецепт на основе серы огневой. Вот эту серу надо было сварить с маслом сливочным, купорос еще добавляли. Ну, масло у нас было, у нас корова потом телилась, когда мы возили сено, 4 месяца корова не доилась. Потому что плохо кормили, она долго была без молока. Потом мы теленка зарезали. Мама свезла потом под Лугу, обменяла на овсяную муку, за теленка дали мешок овсяной муки. Мама все болтушку делала, а еще мы ездили в Пустынь, огороды-то были, капуста была посажена. Кочаны, конечно, люди растащили, а хряпа осталась на поле. И вот мы ходили, за сеном надо было съездить, еще и за капустой, лопатами снег разрывали и доставали из-под снега вот эту хряпу. В мешки набивали и привозили. В дом принесем, она оттает, мама намоет, и варили из нее густые такие щи. Ни хлеба, ничего нет, вот только хряпу ели и конину.
Тогда не бомбили, и вообще в Толмачево, по-моему, они не бомбили, про бомбежку мы не слышали. Вот в Луге – да, а тут нет. И так мы до 1944 года жили при немцах.
При немцах жили, но дело в том, что неспокойно жили, хотя у нас осталась корова, они потом приезжали в деревню за коровами. Тоже у людей отбирали. Еще пока мы в Пустыне жили – две недели мы там жили – и они приезжали коров отбирать. Мама тогда просила их, чтобы оставили, говорила, что у нас много детей. И нам корову оставили, овец немцы не видели тогда, они были в хлеву, поэтому тоже остались. А так у людей они отобрали коров.
А одежду носили, какую люди давали. Сами знаете, в деревнях бедно жили. До войны в колхозах раньше жили бедно, и давать особо было нечего. Кто новое даст? Никто не даст. Обноски. Кто чулочки, фуфайку старую…
Зимой-то холодно. Ну, так и ходили.
Ну, из овечьей шерсти, конечно, делали потом. Но надо было время, чтобы добраться до этого, надо было иметь, на чем делать и чем. А так ходили кое-как одетые, ну, короче говоря, нищие были. Так мы и ходили, нас было много, а у людей тоже ничего нет.
Но все дети остались живы, кроме этого мальчика. Все до последнего остались живы, мама всех вытянула. Я даже поражаюсь, как она так смогла нас вытянуть, ведь такой был голод. Есть нам было совершенно нечего. Я рассказывала, как мы хряпу ели, потом хряпы тоже не стало. Собирать в лес ходили что-нибудь. Летом ходили, конечно. Потом ели траву, а потом мы с Лидой уже перестали в комендатуру ходить. А тут за мостом автомобильным немцы окопы рыли.
Раньше у немцев было тут окопов много нарыто! Они линию обороны строили на той стороне. Так мы ходили окопы копать. Немец такой был надзирателем, но он говорил: «Я не немец, я венгр!» Кто-то говорил по-русски, вот он говорил. Ну, а наши женщины… Они, в общем-то, сами добивались. Нахальные были. Вот он говорил: «Сидеть нельзя, делайте вид, что вы работаете. Вот хоть по чуть-чуть берите на лопату и кидайте. А не можете – кинули земли, потом вообще пустой лопатой махнули, ну, чтобы видели, что вы что-то делаете. Чтобы немцы видели, что вы что-то делаете». А они сядут и разговаривают. Ну, он говорил им. А потом немцы подошли и на него наорали. И поставили другого надзирателя. Уж у того не посидишь, он все время только орал. Там приходилось уже работать. Как мы в комендатуре пилили с Лидой дрова: козлы сделаны, кладешь туда полено – метровые раньше были дрова – положишь их на козлы и пилой назад – вперед. А немец специально нам сказал: «Я не немец, я поляк. Вы меня не бойтесь, я не немец, и ничего вы не пилите. А таскайте пилу назад, вперед, чтобы видели, но тоже сидеть нельзя. Немцы не любят, когда сидят, вы пришли на работу, должны работать, и делайте вид, что работаете». Нас все так учил. Кормить нас не кормил ничем. Мы приходили к девяти часам и до пяти работали. Приходили со Скомельсено, с той стороны речки. При немцах можно было по мосту ходить. Перевоз был через речку, лодка ходила. Вот так мы работали.
У нас еще что случилось. Володя, брат, который после меня был, с 1932 года рождения, пас коров и овец. Корова потом отелилась, и молоко мы немцам носили, Володя носил. А тут в Скомельсено, за речкой, жили немцы в каждом доме. Вот он ходил по домам и разносил молоко. Некоторые немцы брали по-честному: литр молока наливали и давали буханку хлеба. Маленькие такие были буханки, как сейчас булку пекут у нас. Даже поменьше были. А другие молоко возьмут и ничего не дадут, и за дверь. А другие и хлеба давали, и галеты квадратные такие, безвкусные, правда. Могли и ударить.
Мы как-то с Люсей пошли в баню за переезд. Это общая была баня, была там банщица. Там мылись русские, немцы там не мылись. И мы ходили из-за речки туда. Раз в неделю мылись. Ну вот, мы идем, где был магазин, там раньше ходили пароходы, и была пристань построена, такое длинное здание, как раньше бараки строили, там было много окошек и дом такой низенький вдоль реки. И вот мы переехали речку, а тут стоял дом, как сказать, когда был магазин водный, а там наверху была бухгалтерия. Дом этот сохранился, и там жили немцы. А был забор невысокий, и мы должны были идти мимо этого забора. Мы дорогу знали. А немцы, видимо, я не читала нигде, не разрешали там ходить. Мы идем с Люсей мимо забора, вдруг выскочил немец, как заорал на нас. Но Люсю он не трогал, только меня, я была постарше. И стал по голове бить кулаками. Я потом еле вымылась в бане, в голове шумело все.
Но они не приставали. Нет, такого не было, а мы не очень-то им на глаза попадались. Мы боялись, потом после всего этого боялись мы их как огня. Мы знали, что от них можно всего ожидать.
Мы там жили в том доме. Володя пас коров и овец. И нечаянно запустил их в немецкий огород. В Шалоге они даже сажали огород. Они сами копали, сажали сами. Любили работать. Пока в Шалоге жили, мы тут не сажали. Это 1941- 1942 годы мы прожили в том доме. А потом, когда Володя запустил в огород, это уже была весна, даже, наверное, лето. Это было еще с весны на лето, потому что огород был посажен у немцев. И Володя запустил и корову, и овец в немецкий огород. Потом они прибежали к нам, а мама на заводе работала, и они сказали сразу, что отберут у нас и корову, и овец. А от нас недалеко жил папин брат, тоже в Шалоге. Мама побежала к дяде Саше, посоветоваться, что делать, а дядя Саша был лесником и знал леса, и знал, где что осталось, какие постройки. И вот там за Ситенкой, за Словенкой был лес. В лесу была эстонская деревня, она была сожжена раньше, как только немцы пришли, сожгли ее.
Называлась деревня Уселла по-эстонски. Так вот, говорит, там осталась школа в этой деревне. Она от деревни в двух километрах. И в лесу там осталась школа, немцы ее не сожгли. Окна были выбиты, в одной половине были классы, там окна выбиты. А другая половина была хорошая, можно было жить. И он нам посоветовал: давайте корову на веревку – и туда, в школу. Это далеко, а что делать, километров 12 , а может, и больше.
Мама с Лидой сразу туда с коровой ушли. Ну не то, чтобы жить, а не пришли обратно в тот же день. Увели корову и там остались на ночь, а немцы пришли вечером, а мама сказала, если немцы придут, чтобы не говорить, что она там ушла с коровой или куда-то. «Не знаем!» И все, и мы так и сказали. «А где коров и овцы?» Мы тоже сказали, что не знаем. Ну, так они и ушли ни с чем. Потом уже потихоньку мама пришла и все таскали туда. Все туда перевезли. А у дяди Саши, у лесника, у папиного брата, была лошадь. И он нас увез в эту школу. Все погрузли, но особенно нечего была грузить-то. И мы стали там жить. Одни жили. Там речка была, и по другую сторону речки еще жила семья. Речка называлась Ящера и впадала в реку Луга. Она протекает оттуда, во Славенку протекает и в Лугу, напротив ручья впадает в реку. Потом мы забили окна, которые были выбиты.
И дядя Саша потом переехал и с нами жил. Там было две комнаты.
У него была семья: жена и двое детей было. И корова тоже была, и две коровы стояли в школе. И мы жили, две комнаты было. Одну комнату мы занимали, вторую дядя Саша с семьей. Это было в 1942 году.
Мама не ходила на работу. Мы с Лидой остались тут, мама была уже там с маленькими и с коровой. А мы жили еще в этом доме с Лидой. И ходили окопы копать сюда за мост.
А у меня разболелись ноги – все покрылись сплошной болячкой. Бывало, сядут, перекур посидеть, а мне и не посидеть, болячки болят, я уже там и листочков наклею. Видимо, нервы, потом врачи сказали, что на нервной почве. Потом прошло, мама мазала коровьим маслом. А еще на меня подействовало, когда дом сожгли и папу расстреляли. Я ходила, как неживая: не хотела ни пить, ни есть, ничего не хотелось. А еще утром, когда пришли и сказали, что папу расстреляли, съездили, его привезли в Пустынь. Могилу тут выкопали. Только стали хоронить, и опять кричат: «Немцы едут!» Ну, немцы! Все боялись их.
Из клевера лепешки пекли. Как щи варить, мы знали еще раньше. А вот клевер с Лидой тоже собирали, на мясорубке мололи и пекли. А что там за лепешки – они же все рассыпаются, ни муки, ничего нет. Ну, нам здесь на окопах давали на неделю буханку хлеба. Потом 50 граммов масла сливочного, потом 100 граммов меда, потом что-то еще давали, сахара еще давали, сахарин. Плиточками такой был сахарин, его давали. Соли нам не давали, мы сами должны были искать соль. Так эту буханочку хлеба пока мы с Лидой идем отсюда, от женского монастыря, эту буханку хлеба и съедим. Она свою съест, и я съем. Вот идешь, и не утерпеть. И к дому подходишь – хлеба уже нет. Вот и пекли лепешки всякие. Ну, потом мы с Лидой тоже уехали туда, в школу. Потом мы там все жили. Тут грибы начали расти, огород там посадили.
А семена немцы давали, овощных культур семяна давали. Но было расписано, сколько мы чего должны сдать. И зерно они нам дали, и картошки дали на семена, сажайте только. У речки участок мы раскопали, там посадили овощи, капусту, брюкву посадили. Брюква выросла крупная, с ведро, свекла тоже крупная была, большие кочаны капусты выросли, земля- то отдохнувшая, на берегу речки такая рыхлая земля и такое все выросло, и мы подкармливали навозом, все выросло, как в сказке. Картошку сажали, было поле, оно и раньше было, поле картофельное. Дядя Саша нам дал еще лошадь, вспахали участок под картошку и посадили. А сеять мама всех выгоняла, участок был у речки, пыреем все было заросшее. И нужно было его выдирать, и вот мы самых маленьких посадили, чтобы они вытряхивали эти корни.
Там, где мы копали, посеяли немного овса, ячменя, даже пшеницы было немного посеяно. Потом мы все убрали, смолотили все. Кажется, 3 или 4 мешка зерна было намолочено. Картошку мы выкопали и зарыли в яму. Был такой откос и там песок, мы вырыли яму и опустили туда картошку, потом зарыли. Овощи мы тоже все убрали, но не знаю, они, наверное, сгорели у нас, потом же немцы сожгли эту школу. И вот пока мы там жили, ходили в Лугу, выгружали там вагоны с мороженой картошкой. Везли, а она замерзала, и вот они эту мороженую картошку выгружают из вагонов потом, а мы ходили в Лугу пешком, 18 километров в один конец по полигону. Бугор, впадина, холмы всякие, и мы так ходили, прямо в Лугу приходили. Набирали этой картошки и на себе потом тащили. К нам партизаны не ходили. Однажды пришли с этой картошкой, уже было холодно. Картошку уже мы зарыли. Это было не с 1941 по 1942 год, в 1942 м году мы еще голодовали, ходили за мороженой картошкой. Пришли мы с этой картошкой, а чистится она, как вареная. Намоем, эту кожуру снимем, а у мамы был чугунок такой маленький. Опустит чугунок, вода кипит, а мы эту картошку в чугунок и кидаем. Она там парится, и едим потом ее. А Геша, самый младший, он любил смотреть, картошка кипит, а он стоит с ложкой на табуретке.
И вдруг приходят два парашютиста, оборванные, черные. Голодные русские. Спущены они с парашюта, видимо, партизан искать, а, наверное, еще не нашли. И тоже рядом с Гешей становятся, достают картошку и едят.
Они сказали, что должны найти партизан. А партизан они еще не нашли.
Потом ушли. А у мамы была куплена в Луге буханка хлеба, за деньги продавали большие буханки. Мама ее прятала, потому что мы можем съесть всю буханку. Она нам понемногу давала, все-таки что-то поели. Они у нас тоже стали искать, что поесть. Ну и нашли эту буханку. Мама их просила: «Оставьте, мне детей кормить!» Они сказали: «Да ладно, вы себе еще достанете». Все равно их тоже жалко, они тоже картошки поели, буханку забрали и ушли. Больше они не приходили.
А мы еще зиму голодовали, мы там жили в школе. Ничего у нас там не было, а корова телилась, доилась, и мама масло сбила. А в Толмачево была пекарня, немцы хлеб пекли. И они, со стола муку, тесто, которое оставалось, куски, потом хлеб достают, если буханки ломаются, они эти куски от хлеба тоже в ящик кидали. А потом меняли на масло. Мама пошла, все в мешок сложила, что они ей дали, побольше половины мешка. Но на себе много не утащишь, все-таки далеко идти надо. И вот она принесла эти сметки, поставила мешок посередине комнаты. Мы сели около мешка и все съели, осталась одна мука, и тесто съели, и хлеб, что был. Она нам не запрещала, что найдете в мешке, все ешьте.
А мы ходили за грибами. Мы еще по два раза в день ходили. Грибов было много, а лес был рядом, лес осиновый и мы пойдем, а там было очень много подосиновиков. И мы пойдем вдвоем, наберем, притащим, почистим, и мама на мясорубке смелет, мукой заправит и пекла лепешки. До чего были вкусные лепешки. А грибы, которые солить, мы в бочке солили.
Когда дом сгорел, у нас была соль запасена, но она лежала в подвале в чугуне, а чугуны были большие такие, эмалированные, и у мамы соль хранилась в подвале, так соль не сгорела так и осталась в чугуне. И мы эту соль потом собрали всю и таскали ее понемногу.
Школу немцы сожгли, потом стали отступать. Уже шел 1942г. на 1943 год. В 1943 году мы огород посадили. Семян нам дали, мы все хорошо посадили, все выросло. Это был уже 1943-й год, и они как раз собрались отступать. Мы им урожай не отдали, мы не успели. Уже они не о том думали. Собрали мы урожай, и нам сказали: « Немцы отступают и пойдут вот именно здесь, через вас». Дорога была на Сапцы, машины по ней ходили и в Лугу. Такая была дорога, но она была не асфальтовая, а грунтовая.
Машины ходили по дороге, а школа была рядом по этой дороге. Сказали, что немцы пойдут здесь, так что надо уходить из школы, прятаться где-то. Кто сказал? Люди-то ходили в Толмачево и слышали, и нам передали. Чтобы мы где-то прятались.
Еще было дело до этого, когда мы еще в Уселлу переезжали после того, как с Шалаги уехали. За речкой, я говорила, там тоже соседи жили. Там жил мужчина, который дезертировал из Красной армии и жил в этой семье. Он боялся и немцев, и партизан. Скрывался он. И тут он, видимо, прослышал, что немцы будут отступать. А у него была лошадь и корова была, и овцы были, и поросенок был – все было. Он был старостой, сена косил, сколько хотел. Тогда с сеном не было проблем – коси, сколько хочешь. Просторы были. И он уехал. Его родители – эстонцы. Он уехал на хутор. Мать его была жива. А там к ним пришли партизаны, он партизан тоже боялся. И они стали стрелять в партизан. Жене дал топор: «Если в окно полезут, руби топором!» А он из ружья стрелял. Не знаю, убили ли они сколько-то партизан, но дело в том, что партизаны подожгли их дом. А у них там и хлеб был, дом был большой, и овцы были, и корова, и поросенок. Было у них все. А партизаны подожгли их. Хорошим отношением можно было по-мирному договориться, а он стрелять стал, и они подожгли. Корову они как-то вывели со двора, увели с собой. Побежали в лес все. Бабушка старенькая не могла бежать, ее застрелили, была перестрелка. Корову они увели с собой в лес. А лошадь сгорела. Если загорелось, лошадь никуда не выведешь, она не пойдет. И поросенок сгорел, и овцы сгорели. А они оттуда убежали и опять же сюда примчались, в этот дом, который был за речкой.
А мы, когда нам сказали, что немцы будут отступать, оттуда убежали. В лесу был хутор эстонский: раньше кругом эстонцы жили. С хуторов-то выселяли. А эстонцы уезжали куда-то. Не знаю, может, в Эстонию, куда они там уехали, а хутора остались. А на этом хуторе банюшка была старая уже полуразваленная, но еще двери закрывались, пол был, там нас набралось в этой банюшке 24 человека. Лежать там было нельзя, только сидеть.
А перед этим мы ставили мережи в этой речке. Сплетенные такие были ловушки для рыб, там была горловина, а дальше прутья длинные, если туда рыба заплывает, то она уже оттуда не выберется. Поймали мы в эту мережу налима, такого большого, примерно как от стенки досюда. Голова, как у куклы, круглая, большая. Я как раз шла за водой на речку, иду, а Лида с Володей несут налима, никак, думаю, ребенка нашли, что ли. А когда подошли, то увидела, какую рыбу поймали. Мама этого налима разделала, икры была целая миска большая. Только одной икры. И мама сварила уху. А нас было много: наша семья, да еще в Тосиках жила папина сестра, у нее был мальчик Гена, непоседливый такой. И вот мама сварила уху. Раньше тарелочек не было, мы не разливали по тарелкам. А вот мама наварит, в большую миску нальет этой ухи и ставит на середину стола и всем по ложке. А в этот раз у нас была тетя Нюша с этим мальчиком. Мама налила им в отдельную миску ухи и поставила поближе к краю, чтобы сели и ели. А Гена был такой вертлявый, ну, сколько ему было, года 4, наверное, было, даже меньше, может. Он пока вертелся, опрокинул эту чашку, и вся уха на него и вылилась. Надо уходить в лес, а он весь ошпаренный. Потом мне было не до этого, я в баню редко заходила, потому что мы больше были на улице, а он лежал на полке, где парятся. Чем тетя Нюша его лечила, не могу сказать. Она возила его, завернули в простыню, в одеяло и так увезли в лес. Он там лежал ошпаренный. А чем она его лечила, я не знаю. Я в баню редко заходила. Забот было много: мы сеном должны были снабжать и коров, и овец. Две коровы у нас в предбаннике стояли. Поэтому мне некогда было ходить в баню. Мы на улице работали, дрова надо было заготовить.
Спали мы в бане. Только сидели, лежать было негде. И вот что получилось: мы вроде бы убегали от немцев, прятались от них в лесу, а пришли под самый нос к немцам. Мы даже не знали, что они поедут по этой дороге. Рядом. И ехали мимо школы, и школу сожгли, а мы же взяли все самое необходимое туда, в лес. И у нас опять все, что люди надавали, сгорело, ничего не осталось. И вот немцы едут по дороге, а там только перелесочек отделял нас от этой дороги, слышно было, как колеса стучат, лошадей было слышно.
Немцы ехали на телегах, на лошадях. На телегах, на повозках был натянут брезент. Там они перевозили пулеметы, ружья. Машины не шли, мотоциклы были. А машины не ехали, только впереди мотоциклы, а потом уже повозки. Все было слышно: как лошади храпят, как колеса стучат, как немцы разговаривают, тоже было слышно. И мы тихонько ходим, шепотом разговариваем, все боятся, костер на улице уже нельзя разжигать. А воды там рядом нет, топили снег, чтобы коров поить и сами со снегом питались.
Как раз была уже зима, воду оттаем и сами, кто что готовил себе. Но самое главное, что скотину нужно было накормить. Что удивительно, и за сеном мы уже не могли пойти: через нас немцы поливали минометами. Через баню летели снаряды и там, на поле, рвались. Почему-то квадрат этот обстреливали. Но в баню не попадали.
А за сеном нужно было к школе идти, и мы туда пошли. До леса дошли, кусты там росли около леса, а подальше в лесу проходила старая узкоколейка. Раньше лес по узкой колее туда в Лугу возили, вела она в Лугу через полигон. Заготавливали там лес, и была проложена узкоколейка, шла она через овраг и выходила на эту дорогу, а через нее и в Лугу. Ходили не просто вагоны, груженные лесом, а, как платформы, но маленькие. Дошли мы до этих кустов и слышим: где-то рубят, разговаривают. Много людей, движение было. Мы залегли в этих кустах, слушали, чья это речь, то ли немцы, то ли наши, но не поняли. А ближе подойти боимся. Если найдут, сразу пулю в лоб или в Германию угонят. Ну, мы полежали в кустах, ничего не добиться, никто не слышит, чья речь, слышно только, что рубят, слышно, что людей там много. Полежали и вернулись мы ни с чем. Животные будто все понимали: мы им есть не давали, пить не давали, и сами шепотом разговаривали, боялись, что немцы нас засекут. И они стояли молча – никто не пикнул. Особенно овцы удивили: они не любят, когда голодные, сразу начинают блеять, звуки издавать: давайте есть. Коровы могут еще промолчать. А тут никто ни звука не подал. Вот что удивительно, как животные все чувствуют.
Ну вот, немцы тут постреляли, мы опять идем туда к лесу, а через нас мины летят, уже близко, за баней, рвутся снаряды. Снаряды уже близко летят к земле, и вот идешь и не хочешь ложиться, а тебя все равно тянет к земле. Все равно эта сила, мощная такая, и ты все равно ложишься на землю. Я даже удивилась, что не хочу ложиться, и знаю, что они пролетают мимо, а ты все равно ложишься. Постреляли они, пока мы туда сходили, и они перестали стрелять. Обратно шли – уже не стреляли. Пришли оттуда ни с чем. Все ушли уже в баню, а я еще чего-то осталась на улице. Темно было уже. Верчусь на улице.
Вдруг из-за угла вылетает лыжник в белом халате, на лыжах с палками. Я стою, и он вылетает из-за угла, я так испугалась, не могла ни заорать, ничего. Стою, как мертвая. Он у меня еще что-то спросил, а я не могу сказать ничего. Я так испугалась. Ничего не могла сказать. Хорошо, женщина вышла из бани, он у нее стал спрашивать, та отвечала. Но все равно, стою я как вкопанная, и все. А оказывается, это разведчики наши на лыжах. Они подъехали, им уже сказали, что немцы ушли, но мы слышали, что затихло движение по дороге. Но все равно боялись и разговаривать, и костер разжигать. А они подъехали, сказали, что теперь не бойтесь, немцы уже ушли отсюда. Можете выходить, идите туда, где будете жить, скрываться больше незачем.
Ну, пошли мы, а что делать? Ведь школа сгорела, все у нас сгорело, только корова и овцы остались. Пошли дальше, а там овраг был глубокий, речка протекала, рядом с речкой горка была, и там были поля, на которых сажали жители сожженной деревни эстонской. А в овраге был оставшийся сарай, но там кто-то до нас уже жил в этом сарае. Стенки были досками обиты, и между ними был насыпан песок. Мы там поселились, двор был, видимо, с коровой жили, но они уже уехали оттуда. Корову в хлев поставили, у нас уже одна была корова, наша только, и овцы. И поселились мы в сарае. Столько там было крыс, ужас! А мы ходили в хлев спать, потому что в сарае было места мало. А нас жили три семьи. Наша семья, еще пожилые уже мужчина и женщина с дочкой взрослой, еще тетя Аня, тоже эстонка, вдвоем с дочкой. Три человека, два и нас шесть, спать негде. Мы ходили спать в хлев. Туда приходишь, расстилаешь, одеяло подтыкаешь под себя, а то не дай бог, крыса заберется. А крысы бегали через нас, а я так крыс боялась.
Ночью у нас украли барана. Потом нашли у речки, его там разделывали. Местные украли. Раньше воров тоже было полно. Тем более, что голод был, и тоже воровали. Мы долго жили там. Начался 1944 год, когда мы туда перешли. Зима была. Наши наступали по этой узкоколейке. Им надо было выйти на дорогу, где немцы ехали, перерезать путь немцам, а немцы уже ушли вперед. И они там рубили, дорогу прокладывали. Рубили лес и стелили себе под ноги. Но когда они пробили себе путь, немцы уже прошли. Они их, наверное, догнали.
И вот мы потом там колхоз организовался, там люди еще были. Те, которые жили под горой, построили себе домик наверху, мы жили внизу, а они себе такую маленькую избушку построили наверху и туда перешли. Колхоз образовался, мама была председателем колхоза.
Шла еще война, да. Но немцев уже прогнали, уже наши были солдаты. У нас была корова, доили корову и молоко носили в Ситенку, оттуда в Ситенку продавать носили. Тут был в Ситенке госпиталь, как назывался то он?
Военный, только он переезжал, это был передвижной госпиталь. А для чего госпиталь? Володя и еще одна девушка, ей уже было 25 лет, горбатенькая такая была, им надо было в лесу напилить дров, они жили наверху. Вот Володя, эта девушка и еще один парень пошли заготавливать дрова в лес. А там раньше шел фронт, там чего только ни валялось: и патроны, и снаряды в ящиках были, особенно полно было ящиков с минами. Брошены были. Они пошли в лес дрова заготавливать и нашли там, в лесу, банку. Она была металлическая, продолговатая, не круглая, с обеих сторон запечатана, не открывается нигде. А им захотелось посмотреть, что же там в банке. Володя нес топор, у тех была пила и топор, и у Володи был топор. Они говорят: «Ну, Володя, разруби с того конца, чтобы посмотреть, что там в банке, с этого конца она не рубится, не поддается. Видимо, из прочного металла» Он перевернул на другую сторону и как тюкнул, а он наклонился над этой банкой, она взорвалась и ему лицо все, грудь, руки, все в осколках. Было не лицо, а кусок мяса. Все изрезано было.
А эти двое, они стояли подальше, отошли. А я в это время ушла, молоко понесла в Ситенку, и я знаю, что когда уходила, никто не собирался ехать на лошади. А если надо было выйти в Толмачево или в Ситенку, мы тогда на лошади приезжали сюда, а тут вдруг – иди. К Ситенке стала подходить, а там такие поля, вижу, на лошади едет кто-то от нас, смотрю, на дровнях, лежит кто-то, лицо марлей закрыто, но марля в крови вся. Я даже удивилась: уходила, все было в порядке. Вижу, и Лида наша на дровнях сидит. Я спрашиваю у нее, что случилось, кого везет. Да это наш хулиган, нашел все-таки себе работы, ах, мальчишки эти. Они же такие: везде все надо проверить, выискать, патроны находили, пистолеты находили, автоматы и потом стреляли, а куда стрелять – куда попало, и они любили везде ковыряться. И Лида говорит: «Нашел работы себе». Мы привели его в медпункт, взяли его туда. Там его привели в порядок, обмыли, вынесли его -весь перевязанный, один нос оставили. Я еще у него спросила: « Володя, ты сквозь бинты чувствуешь глаза?» Я боялась за глаза.
– Можешь смотреть?
– Ничего не чувствую.
Он разговаривал, все слышал, все видел, но видеть не видел, но что говорят, слышал.
– Не вижу ничего, туман.
Его потом в Лугу увезли в госпиталь, сначала в военный госпиталь положили, там его хорошо лечили, один глаз вообще удалили, а второй оставили. Там тоже были осколки, но удаляли потихоньку, не сразу все. И сказали, что есть надежда, что сколько-то он сможет видеть, совсем не ослепнет.
А у нас в колхозе сдохла лошадь и ее свезли в овраг, а где мы жили, сарай стоял, а за ним был глухой овраг, и там были деревья полусгнившие, мусор туда бросали и лошадь туда сбросили. А мальчишки везде лазили и в этом овраге лошадь видели. А лошадь раз умерла, то с открытыми глазами лежала. Потом мама ездила каждый день к Володе. Приезжает и рассказывает, как дела у него. Рассказывает, что один глаз совсем удалили Володе, а второй почти не видит, а Геша, младший братишка, сидит и говорит: «Мама, в овраге лошадь лежит, у нее такие большие глаза открытые, вот ему бы такой глаз поставить».
Толмачево освободили 10 февраля 1944 года. Да, и солдаты еще тут жили, у них была построено что-то вроде палатки. Помню, как один солдат захотел показать мальчишкам, как гранаты бросают. И она у него в руках взорвалась, но он умер. Не сразу, его тоже в Ситенку возили, но он умер, ему все разорвало. Нам-то жалко было.
Ну, у нас там был колхоз. Мы оттуда уехали в 1946 году, там организовался колхоз, мы там ходили на работу, копали лопатами, коров запрягали своих. И мы тоже ходили с Лидой копали, и Володя ходил. А потом колхоз ликвидировали и нам сказали: «Хотите в Болото, кто хочет, приезжайте, или в Караулку». Ну, а нам хоть куда, такая семья, мы нищие, и мы приехали, остановились на насыпи около железной дороги, а мама пошла в деревню, нашла бригадира и все разузнала. В дом нас никто не пустит с такой семьей, кому мы нужны. А бригадир говорит, а куда вас поселить, пустого нет дома, есть рига на гумне.
Рига – это раньше, когда хлеба убирали, снопы свозили в гумно, потом ригу топили, там дверь была низкая, печка была выложена кирпичная, эту печку топили, она по-черному топилась и была она высокая, жерди были положены, и укладывали снопы сушиться. Вот они высохнут, потом снимали, а на гумне был пол застелен. В этом гумне расстилают снопы сухие и молотилками ручными молотили. Это рига, а пол кирпичный. Мы когда туда пришли, пол был сырой, мокрый, печка не топится. А делать было нечего, там пришлось жить. Спали в гумне, кое-как расположились. Это было в 1946 году. Лошадь нам дали, сложили все в одну телегу. Корова сзади шла, корова была с нами. Все та же корова была и штук пять овец.
Корова пережила с нами войну. Еще когда в школе жили мы, когда привели карательный отряд показывать, где партизаны. И как раз корову вел мимо нашей школы, и на обратном пути они зашли к нам, взяли у нас двух овец и корову нашу забрали. Еще две коровы стояли. Немцам говорят: «Берите эту корову, она недавно отелилась, много молока дает!» Ну, они и взяли нашу корову, и остались мы ни с чем. Так что когда мы были в лесу, корова у нас там была. Вторая не наша. Они забрали еще раньше, еще мы не уходили в лес, еще в школе жили. Корову они увели и поставили в Живом ручье. Немцы там жили, а мама каждый день ходила в комендатуру, просила вернуть, потому что много маленьких детишек, чем кормить детей-то? Ну, немцы тянули-тянули, но они, наверное, чувствовали, что будут отступать и корову не отдавали. Вот время назначат, ну, приходите через три дня, через пять дней. Потом стали говорить, через неделю приходите. А потом еще мама пришла, и сказали, через две недели приходите. Она вышла и плакала, потому что уже знала, что через две недели ничего не будет, ничего не получим. Но знали мы, что корова жива, немцы ее доили. И тут приезжает машина немецкая, выходит оттуда высокий чин, генерал, а мама сидит на крыльце, ее выгнали уже оттуда, сказали, через две недели приходить. Она сидит и плачет на крыльце, а этот немец с переводчицей, и спрашивает, почему эта женщина плачет, ну, переводчица у мамы все спросила, немцу все рассказала. А тот на немцев наорал и написал записку, чтобы немедленно отдали корову. Он уехал, а корову они опять не отдают. Опять: придите через два дня, но потом отдали, но сказали: «Корову мы вам отдадим, но с таким условием, что вы будете жить в Толмачево, и корова чтобы стояла в Толмачево. Чтобы где-то недалеко от комендатуры». Ну, вот Люба приходит Демьянова, моя двоюродная сестра, они жили там на Лесной улице, когда немцы были, и у них тоже была корова, и хлеб у них там был. Но потом коровы не было, только они жили. И дядя Сережа был дома, Любин отец. Мама пошла, с тетей Дуней договорились, что корову разрешат нам в хлеву поставить. Нас заставили, чтобы мы жили в Толмачево. Мы туда не поехали, а жили в Шалоге, улица шла к Ситенке через лес, дальше ручей. И там стоял домик, дача летняя. И мы не совсем переехали, а сделали вид, что мы туда переехали. Но чтобы ребятишки были тут все в Толмачево. Всех пришлось туда перетащить, да еще корова была с теленком, мы и теленка туда привели. Тоже дома стоял, мама ходила доить к тете Дуне. И молоко приносила, мы еще теленка поили молоком. А немцы пришли проверять. Проверяли еще и ребятишек всех посчитали. Потом в один прекрасный день забегали чего-то они, немцы. Пошел слух, что отступают, комендатура уезжает. Мама сходила, подоила корову. Пришла и говорит: «Я пойду в Толмачево, а ты немного подожди, потом приходи к тете Дуне. Может быть, корову уведем оттуда». Мама ушла, а я потом через некоторое время тоже пошла. Иду, смотрю, у комендатуры машин много нагнано, грузят все на машины, немцы бегают. Полный двор немцев. Прихожу и говорю, так и так. Дядя Сережа говорит: «Ну, значит, уезжают». Прошло немного времени, может, час, два. «Ну теперь, – говорит, – я сам схожу, посмотрю, какая картина: уехали или еще там кто-то остался». Он сходил, пришел и сказал, что уехали все. В комендатуре никого нет. Мы с мамой корову – на веревку, а река уже была замерзшая, а лед гладкий такой, блестит, снега-то не было. А нам надо было через речку корову тащить, а корова же не лошадь, не подкована, мы так с мамой боялись, мама с одной стороны держит, а я с другой, чтобы не расползлась она. Корова была опытная, но уже немолодая. Видимо, все она чувствовала, она шла так тихо, тихо, и мы так шли, а мы боимся, вдруг как наступит, а коровы они такие разъедутся, и все. И мы как на тот берег ее перетащили, вздохнули свободно, господи, помог нам боженька. Сразу мы впрягли ее в повозки, на которых сено возили. Мама запрягала потом корову, положили свои вещи, ребят посадили и в Уселлу обратно.
В Болотах мы долго жили, в 1946 году мы поселились в риге, на Золотой Горке жили военные, так как там был пункт для перехвата самолетов, жили они там в землянках. И потом стали уезжать на другое место, их переселили, а мама пошла посмотреть, нет ли свободной землянки. Но там оставались еще солдаты, но в других землянках. Освободилась одна землянка, и мы туда переехали на Золотую Горку.
А там тоже такая была атмосфера: весной, когда начинал снег таять, вода стояла на полу. Мы выливали ее оттуда, и мама болела все время. Вот огород надо пахать, а она болеет. Я помню, она все плакала, болеет, охает: не удается вспахать огород. Я думала, скоро ли я подрасту и буду сама пахать. Картошку посадили. А до этого мы там зиму тоже жили. Картошка тоже выросла, а вода была, и опять мы голодали. Вот так нам везло все время, сколько лет мы голодовали, и когда война закончилась, тоже был голод.
Мы держали много овец на Золотой горке, там поля были пустые. Сенокосов много и пастбища были, коров пасли, овец. И овец развелось много, мы старались много разводить, мама сама их резала, и ездили в Ленинград мясо продавать на базаре. Ездили на поезде. Уже поезда ходили.
Паровоз ходил. Мама зарежет овец, сразу двух, и мы вдвоем едем в Ленинград, приезжаем на рынок, там нарубят мясо и мы торгуем. Мама все копила деньги, чтобы потом хоть какой-нибудь домик купить. Не знаю, сколько она накопила, мы много мяса продавали. А потом корова отелилась, два теленка были. Мама еще никак не могла их зарезать, овец-то резала, а телят не могла. Соберется, пойдем, возьмет нож, топор, на улицу выйдет, постоит и не может осмелиться, раза три ходила. А идти просить кого-то, это надо идти в деревню километра два.
И она не решилась, сама как-то. А телят поехала сама продавать, продала и уже ехала в трамвае и вдруг схватилась за сумку, а она разрезана, а деньги вытащили. А мы ее в Толмачево встречаем, ждем, может, чего вкусного привезет. Смотрим, выходит из вагона, голова опущена, мы сразу поняли: что-то случилось. Ничего я вам не привезла и приехала ни с чем. Деньги вытащили.
Ну, мы овец-то продавали, купили в Болотах старый дом, в нем прожили мы в 1947 году. Потом мы переехали и 1948-1949 годы жили и 1950-й там жили. А потом в 1952 году я поехала в Выборг учиться на счетовода.
Я ходила в дневную школу 6 классов. Я в 6 класс ходила, у меня не было ни одной книжки, только задачник по алгебре. Школа была в Золотой горке, в Толмачево. А была она, как и сейчас, на Лесной улице, начальные классы там были. Мы с Люсей, и Раей втроем ходили в школу. Я ходила в пятый класс, Рая – она с 1937 года рождения – в первый, а Люся – не помню.
Закончила я шесть классов кое-как, с летним заданием. Книг не было, учебников нет. Я еще удивлялась: ученики выходят, теоремы рассказывают по геометрии, по алгебре задачки решают, всякие правила есть, а я ничего не знаю, у меня нет книг. А потом как-то шла мимо парты и увидела учебник, посмотрела в него и поняла: ах, вот откуда, а я все думала, откуда они знают?
Да нам не на что было книги купить. Их ведь нужно было покупать. А мама не могла купить: нам есть было нечего. Да она и не хотела, чтобы я в школу ходила.
Директор был – Боротинский, а как звать, не знаю. Отчество Тимофеевич, хороший был директор, человечный. Помню, по русскому и литературе была учительница Валентина Захаровна Величко, она мне очень нравилась, понимала всю нашу жизнь, хорошо относилась и никогда не грубила. А вот по алгебре и геометрии был преподаватель Крылов Иван Андреевич, баснописец мы его называли. Того я хорошо не вспоминаю, он был старенький, а придет на урок и рассказывает нам, что он полный, как ему надо похудеть. «Сижу на кефире» -, рассказывает нам на уроке. А я пятый класс закончила, я тоже, как и в шестом, ничего не знала. Такой был преподаватель – я там ничего не понимала. Если я прошу его: «Иван Андреевич, объясните, я не понимаю!» А у меня была тогда фамилия Цыганова. «Ах ты, Цыганова, не понимаешь, значит, тебе надо розги. Жиденькие бы такие розги, сразу бы поняла!» Ничего он не объяснял. Так и закончила, ничего не понимая по математике. Физику знала, там и книжки были, и учитель нравился Федоров Павел Андреевич, он еще химию преподавал. Физика была, я про себя скажу, доступная, надо было только учить. Книга была, только мало времени, чтобы учить: мама гоняла. Работать надо было. То колоски собирать, то еще что. Когда в шестой класс ходила, есть было нечего. Мама варила траву, из лебеды варила щи, а я не могла их есть.
Вот я приду в школу, такое состояние было, что я это или не я. Такое чувство было, ни баловаться не могла, забивалась в угол, чтобы ребята меня не трогали, и сидела там, забывалась там. Вот сижу. Вроде нечего не чувствую, потом слышу, кричат где-то, смеются ребята, но мне кажется, что далеко они где-то, а потом глаза открываю, а они у меня под носом.
Истощение, Рая с Люсей учились, а я в таком была состоянии. Еще Райка донимала, идем в школу с Золотой горки, а она у нас была рева, она как родилась, все плакала. Была причина, без причины – все ревела. Я в няньках сидела, а папа с мамой уходили на работу, на покос, Лида тоже на работу, а Володя тоже ходил на покос с папой. А я оставалась с малышами, Люся была побольше, она пол подметала и посуду мыла. А Райка была в люльке и все ревела. Мне, бывало, до того недоест, что я ей нахлопаю по заднице и в люльку положу. Она там ревет и уснет. А мне потом ее жалко, я сижу рядом и плачу, зачем я ее нахлопала. Выскочит на веранду, веранда была не застеклена, низ задранный, а рядом дядя Ваня Цыганов жил, она орет, тот выйдет: «Кто там орет? Я сейчас с ремнем приду!» Забегает домой, замолчит, потом опять начинает реветь. И бывало, девчонки, которые тоже сидели с малышами, соберутся в деревне, пойдем на речку купаться. Куда там купаться: на берег придем, те цветочки нарвут, кто с игрушками играет, я тоже цветочков ей нарву, разденусь. Только ногу в воду – она сзади. Никогда не давала искупаться. А когда ходили с Золотой горки в школу, нужно было мимо кладбища идти, а она орет во всю глотку. Сначала говорили, что волки ходят, волков боялась, машины идут по дороге, а мы идем три девчонки, я тоже боялась, надо тихо идти, никаких звуков, а она идет, орет, и ничего с ней не сделать. Встанешь, топочет и орет, мы с Люсей идем, а она все стоит, топочет, потом ее ждем. И мимо кладбища идем, а она орет.
Потом я пошла в вечернюю школу, мама сказала, что хватит школы, надо работать, я работала и в вечернюю школу ходила, и там закончила седьмой класс. А вечерняя школа где была? Может, и не помните, как к вокзалу идти, стоял домик, сельсовет там был, и там помещение было свободное, вот там и была вечерняя школа. А потом из того домика вечерняя школа переехала вот сюда, где сейчас школа, только подальше теперь. Старой-то нет, только новая, а раньше школа подальше была.
Бывало, день отработаешь на морозе на лошади в колхозе. То дрова возили, то сено и навоз на поля, целый день были на морозе. Приду в школу, а там тепло, сижу, не могу, спать хочу. Закончила я 7 класс на одни четверки. 7 класс закончила, работала в колхозе, потом хотела дальше учиться. Думаю, попробую поступить в техникум в Ленинграде, в сельскохозяйственный техникум на улице Ракова.
Техникум был в Пушкине, а на улице Ракова была общежитие для студентов. Мы там жили, и там я экзамены сдавала. Кажется, 7 -8 человек на место было. После своей школы я не могла сдать хорошо. Многие учились, как следует учиться. А я кое-как. Экзамены закончились, я не прошла, у меня были тройки. Приехала обратно в колхоз, а девчонки, которые тоже ездили поступать, сказали, что в Пушкине есть школа дорожных мастеров, туда без экзаменов принимают. Договорились 4-5 человек и поехали в эту школу. Мы отвезли документы, приехала я в колхоз, привезла справку, что принята туда в школу. А наше правление:
– В какую школу? У нас работать некому, а она поедет в школу. Вот хочешь учиться?
– Я учиться хочу, а что же теперь привязанной быть? Документов нет, паспорта нет, никуда не уйти из колхоза. Бесплатно работали? Работали!
– Если хочешь учиться, поезжай в Выборг, в школу счетоводов. У нас нет счетовода своего. Мы нанимаем, платим деньги. Вот поезжай, выучишься и будешь в бухгалтерии работать.
Что делать? Поехала. Приехала туда – а поезд всю ночь идет – только утром в Выборге оказалась. Еще темно было. Прихожу, все закрыто. Мне техничка открыла. Там ремонт везде, краской пахнет. Мне так не понравилось там. А директор пришел к 9 часам. Пришла к директору, читает мое направление и говорит:
– Фамилия как? Цыганова?
– Нет, Цыганова!
– Нет!
А мне так обидно стало, еще указывать будет, как моя фамилия. Мне был уже 21 год, я говорю:
– Неужели не знаю я свою фамилию! И мы с ним поспорили.
– Ну, – говорит, намекнул, – нам такие не нужны тут в школе!
– Не надо, не очень-то и понравилось!
Чемодан в руку и обратно. Он меня не пустил обратно.
– Нет, будете учиться?
– Буду учиться, только правильно фамилию называйте!
И вот я осталась там учиться, а учиться было трудно. Знаний-то у меня мало было, что я знала? Работала на лошади, с бумагами не обращалась! А там надо было учиться, а плохо учиться не хотелось. Я очень много занималась, а жили мы там впроголодь. 140 рублей была стипендия. Надо было и поесть, и одежду, туфли, платье купить. В чем-то ходить надо было. Город все-таки.
Экономили на всем. И что мы там ели: хлеб с солью и кипятком запивали. Кипяток на первом этаже был, а мы на втором жили, а классы на третьем этаже. Мы были ослабленные, а заниматься много надо было. А жили 9 человек в комнате, из них занимались только трое, а остальные все списывали у нас. А заниматься поднимались на третий этаж в класс. Я не могла в комнате заниматься: там весь вечер танцевали, пели. Печка была круглая, дверцы не было, а листом железа закрывалась и кочергой подпирали. Так брали кочергу, по листу долбали – это музыка была, и под нее танцевали. Мы уходили на третий этаж, а свет гасили в 12 часов. Нужно было успеть. Мы часто сидели до того, пока свет не погасят, а потом ложились спать, а утром оказывалось, что нет тетрадей и книг. Все растащили и списывают.
Я там на нервной почве свистеть начала. Сидела на уроке и свистела и не замечала, старалась учиться. А кто мне подскажет? А остальные или спишут, или на подсказку надеются. Парты стояли в три ряда. Я сидела на задней парте, а они кругом. Рядом соседка ничего не знала, с разных сторон меня дергают, а когда контрольная, сижу вся мокрая. Вот до чего доводили они меня.
Я успешно окончила школу и приехала работать в колхоз.
