Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родилась в Вологодской области, близ районного центра Сазонова в 1933 году. Когда началась война, мне было 8 лет. 22 июня совпало с Троицей, и все ушли на кладбище. А нас, маленьких, оставили со стариками. И мы боялись даже сказать, что началась война.
У нас не было радио, ничего не было. Приехал председатель колхоза и сказал. Отец был дома и сказал, что началась война, и так мы узнали, во второй половине дня. Уже с кладбища все заплаканные шли. И так мы узнали, все плакали. А деревня была большая, 300 домов. А я ходила в первый класс. И сразу же закрыли школу. Всех взяли. Учитель был молодой – только институт закончил, Голубев, и когда началась блокада Ленинграда, всех стали эвакуировать, и везли их на Урал, и везли по нашей деревне, мимо нашей деревни. И учительница была с ребеночком, а девочек было шесть лет, и она нам преподавала, четыре классе вела в две смены.
На войну ушел старший брат Иван Павлович. Он взят был на службу в 1939 году и так остался и служил до 1949 года. Он был в Германии долго, стал майором. Потом взяли их из Бокситогорска, они там работали на заводе. Брат еще с 1923 года рождения Константин, того сразу взяли, в Нарьян отправили, мама туда поехали, чтобы проводить, а они уже на фронте были. Иван – с 1918 года рождения, а Костя – с 1923 года рождения. Папу тоже взяли в армию. Хотя был инвалид, все равно взяли, его направили в Вологду, ремонтировать на завод. А в семье я восьмая, нас было восемь человек. Двое ушли в армию, три были сестры, и две умерли еще до войны, и мы с Валентином, он с 1937 года, я с 1933 года рождения.
Когда война была в разгаре, нас в семье было только двое. Сестры работали в Чагоде на стекольном заводе. А мы с Валентином были вдвоем во время войны. Мы не сидели ни одной минутки: и в колхозе пололи, и дома все время и скотину держали. И когда стали Ленинград эвакуировать, вся деревня принимала как за родных. Боялись накормить – были истощенные такие. А они поедят – их рвет. Правда, был врач с ними. От Тихвина мы недалеко, через нас все самолеты. А в Сазаново у нас был аэродром, и летчики все жили в нашей деревне. И их возили, и в Сазонове была часть и все эти самолеты, и мы сколько бегали на аэродром, смотреть, как они убираются в укрытие, – нам интересно: прилетел, сел на аэродром, летчики жили все время. Потом когда привезли всех гражданских на Урал, на железную дорогу, стали везти военных, заключенных. А у нас строили железную дорогу, Они тоже, бедные, мучились, наши военные, тоже голодом сидели. И вся деревня приняла все равно. Мы не мылись, конечно, в банях, тогда дома маленько, потому что жили в бане. Вся деревня была, загородки такие стояли. Но никто ничего не жалел, были курицы в каждом доме, и коровы тоже. Молока не видели, все их кормили. А куриц они сами съели, без разрешения. Но никто не жалел. Они за 8 км ходили в Кабону строить железную дорогу. Никто не упрекал никого.
Мы еще не накормлены, мама уже несет еду в баню. Шесть человек там жили. Вся деревня была как в оккупации, вся была сожжена. Избы стояли близко друг к другу, и ни одного забора нет. И так мы жили. Ой, лучше не вспоминать. А когда закончилась война, вся деревня заболела скарлатиной. У нас молодые все, девчонки, мне было 12 лет, и вся деревня заболела, лежали в инфекционном отделении в скарлатине.
Раньше в Сазонове называлось «заразный барак». И нас положили туда и не выпускали. А когда война закончилась, мы не знали – у нас-то радио не было. Радио было только в Сазонове. Это был районный центр. Прибежала медсестра, распахнула дверь инфекционного отделения: «Победа!!!» В то время, 1945 год, зима, весна были холодные. 9 мая в 1945 году еще снег лежал. А мы босиком побежали из этого барака, мы рады, что нас выпустили хоть подышать воздухом. Бегали бегом, собирали шишки и кричали: «Война закончилась!»
А так не замечали особо войну. В Чагоде начнут бомбить, тогда мы слышим, что бомбят. Сазоново начнут бомбить. А бомбили только железные дороги. А сколько немцы летали мимо наших домов, и «привет» крыльями с флагом немецким. И мы их приветствовали – мы же не понимали. Но ничего не делали вредного нам немцы, не бомбили ни разу. Такая была большая деревня, и Анисимово была большая деревня. Но дело в том, что мы наших упрашивали, чтобы они не сбивали их. Если только тронут – так всю деревню разбомбят. Но они их не сбивали.
У нас зенитки через дом стояли, но ни разу не стреляли. Потом, когда немцы стали отступать, блокада закончилась, в Тихвин уже увезли зенитки. Но мы все время наравне со взрослыми и лен собирали, и картошку копали. А после войны нам было тяжело. 1947 год. Область была не под немцами, и нас налогами обложили, что даже корову забирали. Нет яиц, нужно было сдать их. Я была распухшая, и были проблемы и с сердцем, и с почками. У меня был плохой аппетит, и вот что такое было декомпенсация, а я была опухшая, а мне экзамены надо сдавать. А потом полечили немного. Хоть хлеба был кусок, а то только щавель, и щи, чего только не ели, а весной – картошку. Была страшная засуха на Украине, и туда всё везли. А потом стали жить заново. С каждого двора все работали, даже без ног был мужчина и ползал на коленях и кое- как подвозил колышки.
А потом в 1946 году к нам пригнали немцев. Они же в Чагоде разрушили стекольный завод, разбомбили – Чагоду сильно бомбили. И раньше был как клуб, там не было дворца культуры. И в Чагоде очень много строений, а жить им там негде было. В Чагоде все сами голодовали. И их поселили в наши дома. Не спрашивали, сколько человек, есть где спать: вас будет пять человек, их шесть человек. И они строили, наши не достроили в Кабоне железную дорогу – они достраивали. К нам в деревне попались немцы очень обходительные – никакой ругани, ничего не было. Конечно, они все тоже пухли, и все равно наши русские, мы их кормили. Большой чугун мама щей сварит, папа скажет: «Отнеси в клуб, там работают шесть немцев, они не ели ничего!» Кормить пришлось, а как же.
А во время войны мы немцев не видели, только на самолете пролетят, посигналят, флагом помашут. А мы, как дурачки, и мы стоим, машем. А вой немецких самолетов от наших отличается, и мы уже издалека знали, если немец летает, то как перекатывается звук, – сильные были самолеты. А во время войны мы немцев не видели, единственное, что был упавший самолет – сбили самолет за нашей баней. Наш русский самолет сбили немцы. И упал немецкий самолет и наш. Наших-то раскопали, мы потом похоронили, а вот немцев кто хоронил, не помню.
Праздники были в войну.
Праздновали божественные праздники – и Рождество, и Масленицу. Кто плачет, кто песни поет. С нашей деревни почти никто не пришел. Ни одной семьи не было, чтобы не погиб кто-то на войне. Всех убили. Брат у меня так и остался. Как служил младший, дошел до Германии и в Берлина, уже под мостом сидели, думали, что все, убьют. А второй брат Константин, как взяли его в Бокситогорске, в Нарьян отправили. Мама приехала туда, пешком шла с нашей деревни. Говорит, до большого двора дошла, а немецкие танки стоят, а они по-русски говорили, спрашивают ее: «Тетенька, а ты куда?»
«Да Костю взяли в армию!» Она не поняла даже, что это немцы. И он пропал у нас без вести. Потом мы писали, искали, но он пропал без вести. В болотах они утонули. Бой был в Нарьяне, и как отправили туда, в Синявинские болота, и больше его не было. После войны старший брат у нас служил, он был офицером, так его много допрашивали: «Где да что?» Мы все сомневались: может, он и живой, может, во Власовской армии. И вот мы писали, но так нам и сказали, что он пропал без вести.
Чем питались во время войны? Чего только не ели! И щавель – это самое лучшее. А хлеб пекли! И не опилки, а вот собираем колоски, высушим их, молим, а потом – ручные жернова и мука. Это только на заправку. А так-то картофелину добавит, кто чего. Так надо и корову прокормить, чтобы молоко было. Была распухшая в 1947 году. Тогда не знали, что за болезнь. Половина деревни были распухшие. Плохо питались. Мама говорит: «Покачали ложками – и блюда нет!» Все равно нас пять человек: две сестры, я, Валентин, да папа с мамой. Да бабушка у нас жила. До 100 лет бабушка Агафья, молилась все время за армию, за людей. Бывает, встанет в 12 часов и до 6 часов стояла, она четки перебирала и молилась. А потом умерла. Ну маленьких все жалели, куда бы мы ни пришли, кто-то был побогаче, но были не бедные, потому что мы были раскулаченные еще, как были не бедные. А были очень бедные семьи, принесут папе ремонтировать валенки, как-нибудь заплатки поставит. Потом школу закрыли, и в 4-й класс через 3 км и полями, нигде нет дерева, все занесено, а мы идем в школу. А директор у нас была еще такая: как только побежим по школе – заорать-то хочется, она, война, избаловала вас, а у нас слезы на глаза. Учителя, конечно, были хорошие, вот у нас немка была учительница, до чего хорошо немецкий преподавала, мы все песни немецкие знали наизусть. Хорошо учились. Ну а школа: бумаги не было, чернил не было, ручек не знали же, так кладем какую – нибудь книжку, может она и дельная и пишем между строк. И сдаем эту книжку на проверку. Стихотворения наизусть учили , спросят до корочки все. Так учились и дисциплина была. И драк не было, зависти не было. Подружка моя была отличницей, так она помогала всем даже кому и не надо, кто лентяй, все помогала. А уж лепешки эти, идем в школу и чего взять , утром нечего взять, коров запустили, если корова сохранилась, а у многих коров за долги уводили. Мама наведет брусники с картошкой. Картошка нечищеная. Чисто – чисто вымоют, в чугуне зажарят.
Буфета не было в школе, она муки хоть какой -то найдет, замесит, поставит, кренделей напечет и в сумку. И мы в школу идем. И до 17 часов так с двумя булочками ходили. Так две горы еще надо было пройти. И все равно мы шли, и никто не спрашивал, болеешь ты или нет. Большая деревня такая, но не врачей, ни медсестры не было. Как то прошло все, не плохо, выжили.
Мама нас будит в пять часов надо за грибами. До восьми часов утра их принесем. Грибов было много во время войны. Мама скажет: «Нина, а теперь помойтесь и давайте за ягодами, за черникой или брусникой». Мама быстренько грибов пожарит между чугунов, и мы в лес идем.
Наберем ягод, никто ничего не продавал, все заделывали. Знали, что зимой надо есть. Лесом мы жили. А то картошку вырастим, а ее увезут. Налогом обложили и увезли. Лишнюю картофелину не посадить. Отпущено тебе двадцать соток – на двадцати сотках нужно и сажать, но все поля были засеяны.
Взрослые женщины на себе плуг таскали, а мы боронили следом, борона была привязана на веревке. Мальчишки идут железную борону тащат, у нее много зубьев, широкая такая. А мы тащили такую же деревянную борону. Тракторов не было, сеялок не было, все вручную. Когда сеяли, то нас к гороху не подпускали, потому что мы его ели. А взрослые понимали, что нельзя есть. Лен пололи, много было льна. Некогда было озоровать.
И так школу семь классов закончили. А потом в техникум поступила, вначале в Череповецкий медицинский. Одна прошла по конкурсу и осталась.
Потом поехали все в Устюг и меня взяли. На первом курсе отец спрашивает: «На кого учишься?». А я отвечаю: «Не знаю». А потом выяснилось что на агронома.
В колхозе в основном рабочие руки нужны. На коровах мы не пахали. После войны пахали на женщинах, потом мужчины пришли и на них пахали.
И государство много помогало, семена брали ведь откуда – то. Мы маленькие были – не понимали. А семена покупали: и лен и все. Государство выделяло какие-то копейки и все поля были засеяны. И так выживали.
Но никто в поле не озоровал. Если горох посеют, а поля большие и там был сторож. А мы ведь все равно залезем. Сторож попугает, попугает, а что у него в берданке? Вот и так жили. Государство помогало. Но мы никак не могли и слово сказать. Ни про наших, ни про немцев. Нельзя было. Один раз к нам приехал уполномоченный с райисполкома. А у нас крышу кроют деревянными щепками, черепицей. А меня мама спрашивает: «К нам машина подошла. Нинка, кто приехал?». А я говорю: «А дядька тот страшной, который сидит на рисунке». На иконе то – есть.
А я была еще маленькая, не понимала. Мне может годов восемь было. А оказывается это следователь. И следователь услышал, и говорит матери: «Почему это я страшной?» А мама и говорит: «Да ну ее, она так просто сморозила». Боялись. Допустим, кто – то в деревне живет более менее, но следователя обязательно к нам сунут. А нас восемь человек. И все равно ему выделят комнату отдельную, а мы на печку. А кто спрашивает? Хорошее было в нашем доме изображение суда Божьего, но мы тогда не понимали еще. Такая картина! Немец так просил. А потом дом продали и куда это делось? Иконы у нас были шикарные. Все равно ничего выжили кое – как.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь.
