Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Меня зовут Иванова Мария Львовна.
Сколько мне тогда было? 12 лет, я с 1932 года рождения, а в 1941 году пришел немец.
Жила я в Псковской области, деревня была Клюка. От нашей деревни находились партизаны, 3 км от нас. Из Пскова все выселяли людей, везли полные обозы ехали. И вот ехали, были окопы, и место называлось Рацы, там было озеро, и там были партизаны. Там было много партизан, и штаб стоял партизанский. И вот из Пскова выселяли всех на лошадях. Шли обозы, не знаю, из самого города или только из деревень, из-под Пскова, этого я не скажу.
Мы жили в своем доме. Было два дома, и строили еще новый дом. Уже было подведено под крышу. Мы пчел держали. Пчелы были поставлены в новый дом, закрыты соломой. Прошла неделя, немцы-то приедут. Нас не выгоняли из дома. Утром появятся: «Партизан был?» – «Нет, не было!» Они все смотрели следы. Отец был оставлен за уполномоченного, в армию его не взяли. Эвакуировали детей, увозить куда-то, только погрузили на машину – и вдруг немцы. Из машины пришлось всех детей разгрузить, всех по домам. Нас не тронули немцы. Из дома они нас не выгнали. Было страшно, мы отсидели ночь, как утро – появляются немцы и проверяют, были ли партизаны. «Нет партизан!»
А отцу тогда приносили листовки. Партизаны приносили. Приходили ночью, когда и приносили. Куда нам эти листовки прятать?
А что было написано в листовках, я не помню. Читала, не читала – не знаю. А листовки были свернуты. В трубу запихиваешь – и в печку, в трубу. Потом, когда все утихло, день-два тихо, не приходят немцы. Мы с Ванькой Тихановым – сосед был, такой же пацан, как и не я. Нас папа послал: «Идите в те кусты, – сказал, какое место, – и положите под сосну все эти листовки. А там придет человек и их заберет!» И мы пошли с ним.
Мы с ним пошли и идем, как будто мы за травой. Взяли серп, чтобы для коров жать траву. Пожали траву, положили в корзину и идем. Быстро посмотрели – все кругом тихо, спокойно. И мы под эту сосну, которая примеченная была, мы под нее сложили листовки и зарыли мхом. И быстро мы оттуда пошли траву жать. Тогда никого мы не видели – ни немцев, ни партизан. Как они забрали уж эти листовки, я не знаю. Потом прошла неделя.
А немцы уехали из деревни тихо, спокойно. А мы пошли на поле. Колхозное было поле, пошли мы. Там что-то было посеяно. Мы сгребали, как сухое сено, клали в кучи. Потом немцы через неделю опять появились. Приехали – и прямо к нам на улицу: «У нас был партизан, партизан!»
Мы: «Нет, нет, не было, нет!» Вот они все разрыли у нас, везде пересмотрели, ничего у нас не нашли. Не было у нас там партизан. Походили, опять уехали. Потом – это было еще летом – уже пошло на другой год, когда на лыжах приехал карательный отряд. Пришла зима.
А у нас много было из-под Пскова людей. К нам поселились в дома, и были еще откуда-то, в каждый дом по несколько человек.
Отец был уполномоченный и расселял в каждый дом. У нас жили татары. Я не помню. Нормально было, и кормили их, и поили. Они нам помогали, что по дому сделать. Я не помню, сколько они прожили. Потом в каком же месяце они нас сожгли? Летом нас сожгли, уже картошка была выкопана, полный подвал картофеля, все было в подвале, и вот они сожгли деревню.
Мы собрались к партизанам ехать. Только лошадь запрягли, за 3 км от деревни – там окопы партизанские, и туда мы. И они хлоп – на улицу. Папа успел убежать. «Я, – говорит, – под елочку сунулся и так ползком, ползком переполз поле. Добрался до партизан на место к Рамцам».
А я осталась. Мама распрягла лошадь. Эти немцы забрали нашу лошадь, насыпали ей галет. А она же не приучена, сено приучена кушать. А мы жили, уже когда все дома сожгли в Клюке.
А когда к партизанам ушли, мы не дошли до них. Были сделаны раньше окопы – мы там спрятались.
Все соседские, 15 домов в деревне, все мы ушли в окопы. И деревню сожгли. Ни одного не было дома. А после пожара мы поехали в соседнюю деревню Площаны. У нас там была тетка, за 3 км, они не было сожжены.
И мы поехали к ней. А папу так и не знали, где он. Ушел к партизанам. Мы его и не видели больше.
А что ели?
У нас там, когда в окоп переносили картофель, хлеб был снесен, вот и ели.
А остальное сгорело. Все сгорело, ничего не было. Два дома, пчелы – и все сгорело.
У нас корова была. Отелилась, и они выгнали всех коров и лошадей, а была до войны глиняная постройка под колхоз забрана от тетки, была кладовая колхозная. И вот мы жили. Натянули на эту глину крышу, на эту постройку. Пола не было. Земля и нары, и мы там жили, три семьи, не помню, в каком году. И мы жили на этих нарах. У каждого – свои нары. Потом являются опять немцы. Когда стали отступать, наши стали настигать их. Гнали их. Как их захватить? И они взяли одного мужчину: «Веди нас к Рамцы, показывай дорогу, где живут партизаны!» А этот мужчина, Нины отец, этого он не стал делать. Если бы он повел туда, там было несколько тысяч партизан и мирного населения, он повел их в другую сторону. А они по карте посмотрели и видят, что не то. И его застрелили. И на дороге остался лежать убитый.
Бомбы не бросали, только снаряды бросали. Когда мы жили, в каком же году это было? Когда немец стал отступать, а наши гнали, в каком же это было году? Приехал карательный отряд. Одна женщина Дуся, из другой была деревни, Колядухи, пришла и говорит: «Не бойтесь, я не знаю кто, или наши едут в белых халатах лыжники, или немцы, я не знаю. Только не бойтесь, не переживайте. Может, наши?»
Она была из сельсовета, была поселена у родственников. И вдруг являются немцы и карательный отряд. Нас всех выгнали, а мама только пошла корову доить, хотела напоить теленка. Мамы нет. Я схватила Аню, даже пальто не надела и я кричу: «Мама, мама!» Она услышала, бросила молоко и к нам. Аню схватила, ей было 4 года, наверное. И нас выгнали на такой пригорок. И там было чистое поле. И мы смотрим: там много было мужчин. Все выстроены были в ряд. И мужчины тоже были, которые из-под Пскова, и наши деревенские мужчины. И мы только стояли и боялись, тряслись, что покажут пальцем, что мы партизанская семья, что муж партизан, и нас всех убьют. Мама и говорит тетке, невестке: «Становитесь рядышком. Если отец вернется, нас найдет. Пусть хоть зароет всех вместе». Лицо к лицу нас выстроили. Метров пять между нами. Вот они: по одну сторону – мужики, а мы – по другую сторону. В ноги кланяемся им: «Не убивайте нас, мы не виноваты, что война!»
И вдруг приезжает немец на белой лошади. Сам весь в кокардах, весь такой начальник какой-то. А мы все кланяемся в ноги: не убивайте нас. Вот он скомандовал: «Матки на хауз!». Это значит, в хату. И загнали нас в хату. А некоторые в свои пошли хаты, а мы здесь. Сколько нас было человек?
Шурка с матерью и с Колей, я, Аня маленькая была, мама и тетка с сыном была. Они увидели, что мальчишки есть по 13–14 лет. Они их схватили, и всех их к мужикам. Нас загнали и сказали, что нужно завесить окно, и сказали: «Не выходить, если будете выходить, мы убьем!» И мы стояли, боялись. И потом они заставили окно закрыть и стали стрелять из пулеметов, а пулеметы были перед нами и позади мужчин этих. И стали стрелять, только огневые пули освещали окно, как гроза, все освещали. Долго стреляли, потом все затихло. А скот весь на улице, коровы бегали по улице, потом настало утро, тишина. Мы все сидим. Тишина. Вскакивает женщина-соседка, она своего сына взяла и переодела в женскую одежду, и она его спасла – платье надела на него. А у нее еще были двое стариков больных. И вот день прошел так. Она и говорит: «Мужики все убитые лежат». Все лежат убитые. А когда они пришли к нам и спрашивают: «Дайте шпату!» Мы не понимаем, что это. Одной женщине дошло, беженка она была: лопату просят они. Вышла бабка Доня, Шурина мать, и дала им лопату. Они этими лопатами зарывали снегом убитых мужчин. А один парнишка из-под Пскова – фамилию я не знаю. тоже молодой. Когда скомандовали огонь – и он упал от страху. А отец убитый – на него. Утихло все, тишина, уже рассвет стал, и он стал вылезать из-под мертвого отца и пополз в лес. Не умер, ничего, только был обмороженный. Пополз до следующий деревни – 3 км. Как он полз, где, как, по кустам. И чудом он остался жив, этот парнишка. Эти мужчины все остались лежать, снегом зарытые. Нас на второй день выгоняют, и уже становится темно. А у них лошади были большие такие, и был скотный двор. И там они вырубили проход, чтобы лошадей завести туда – мало ли, будут бомбить, убьют лошадей тогда. Загнали лошадей и нас всех в строй, и к лошадям к этим. Мы думаем: «Ну все, лошади нас затопчут». Но они нас не тронули! И когда пролетели самолеты, не бомбили, ничего, утихло все. Нас выгнали и погнали на 1 км, была оставлена деревня несожжённая, где Нина жила. Нас туда погнали. «Завтра, – говорили, – повезут вас в Германию».
Ну, так и шли мы этот км. Поселили нас в один дом, загнали. А деревня была несожжённая. Мама говорит: «Пан, можно сходить, корове сена дать?» Разрешил. Мать пошла, сена положила в угол, и там даже две козы были. От нас остались две козы, и коров всех наших куда-то угнали. Когда мы вернулись после Победы, не было ни одной коровы. Это было в марте месяце. Дотянули до утра. Кому санки подносят. Мы сложили свои. А выскочили – даже платка не было на голове. Бабушка развязала передник и завязала мне платок из него. А я схватила на себя шубку маленькую и хлеб печёный в русской печке. А немец увидел, что я хлеб схватила. А у них было навешано оружие: где были у нас нары, было оружие. Он думал, что я оружие взяла. Он меня за шубу схватил и в дверь меня. У меня хлеб выпал из рук и покатился, и ничего не осталось, ни кусочка. И нас, значит, собрали, дали нам проводников, два немца впереди с автоматом нас сопровождают. 6 км надо было идти пешком. А там была Белая – деревня называлась. И там было две церкви. И собирали в эту церковь и подгоняли машины и отправляли в Германию. Мы прошли км 3, а там разные дороги. Одна тропка такая – не шоссейная дорога, а просто наезжая в другую деревню. Мы решили: туда пойдем. В Белую мы не пойдем, не поедем в Германию. «Пойдемте в Гусара, деревню, 1,5 км!» Пришли. Там окопы, жили там люди. А людей нет никого. Не знаем, где они. Может, в лес ушли. И мы, 18 человек, зашли в окоп. И там была печка-буржуйка.
Немного было дров. Мы затопили, пошло тепло, обогрелись немного. А кушать нет ничего. А кушать не хотели и не просили. Плакала Аня – кушать хотела. И вот к нам поселили немца в окоп, и он говорит по-русски. Он дал галет сколько-то штук маме и говорит: «Накорми девочку!» Мама в водичке галеты намочила и накормила Аню, и она уснула. Они как являются: «Муж партизан!» Пристают. А мы говорим: «Девочке столько-то лет, она родилась до войны, болезненная, и она не растет и маленькая такая!» Ну отстанут, не привязываются.
Ну вот, в Белую мы не пошли. А некоторые пошли еще правее в дорогу. Много людей пошли дальше. В Ряднево пошли по другим деревням, а Белая деревня была левее дорогу, и такая проезжая, наезженная дорога была. Вот мы, 18 человек, здесь остались, а те пошли дальше. Они пошли дальше, а двое мужчин развернулись и пошли обратно. Видят патрули. Обратно вернулись. Они сказали: «Если обратно пойдете, вас убьют. В другую сторону не ходите!» А двое пошли – и их убили. Так на дороге и убили. И вот мы сидели в этом окопе полную неделю. Хотелось кушать, бабушка была, тетка моя, и она говорит: «Пойдемте к немцам!» Раненый немец у нас сидел, но говорил по-русски. Бабушка и говорит: «Сынок, в Германию-то погонят, наверное!» А он сказал: «Бабушка, ваши русские не сегодня-завтра будут тут, гонят нас, как собак!» Говорил по-русски, может, русский был. И мы пошли к немцам. А у меня платье было простое такое. Он меня схватил за платье: «Негуд, негуд, шляхт!» – что я плохо одета. «У нас дети гуд одеты, а тут шляхт, шляхт!» А у меня платье рвется, сейчас голая буду. Мы попросили: «Мы кушать хотим, дайте что-нибудь!» Они нам насыпали, бабка завернула в передник, дали галет. Мы разделили по галете, потом котелок картошки меленькой такой и сварили картошку, с очисткой проглотили. И вот мы сидели полную неделю. По дороге едут, а которые были беженцы, не помню, из какого они были места, женщина грамотная была, и говорит: «Женщины, давайте как-нибудь терпеть. Может, нас теперь не тронут!» А снаряды рвались рядом с нашим окопом, и мы были счастливые: ни один снаряд не попал в наш окоп. А снаряды рядом рвались и осколки летели. Отсидели полную неделю. И утром, было воскресенье, март, какого числа, не помню, кричат на улице: «Русские пришли, русские пришли!» Которых помоложе, забирали на дорогу, чтобы дорогу расчищать им, немцам.
Шурка забрала братика, Поля тоже забрала братишку маленького на руки. Не взяли, не стали приставать. Так нас оставили. Снаряды рвались рядом, только воронки потом видели, когда мы вышли. Мы боимся выходить. Вдруг кричат: «Ура, Ура! Выходите, кто живой!» А мы боимся выходить. Мы думаем: вдруг карательный отряд? Пока они нас не убедили. Были грамотные женщины у нас некоторые – удостоверились. А наши «Катюши» шуганули немцев от Новгорода. Когда мы сидели в Площинах была бойня. Убили наших русских солдат. Стреляли. Такая была драка. Наши бились с немцами. Пятьсот человек похоронены там. Братская могила там, и дорогу сделали в 1945 году, это 1944-й год, наверное.
Их раздевали наши. Наши своих раздевали. Были нарыты швеллера, огромные кучи. За что раздевали – не знаю. Может, одежду на фронт надо было, война-то еще шла.
В гимнастерках так и хоронили. Документов много было найдено тогда. Когда мы бежали смотреть, уже немцы ушли. Пошли смотреть, как хоронили наших. Кучи документов, много нашли. Отдавали все начальству с кокардой. И все убитые молодые были.
И как немцы издевались: тетку ранили мою, сестру двоюродную убили – бросали гранаты при отступлении.
Когда они воевали, а наши трое в глинобитке сидели. Мать и трое детей под нары забрались. И стали немцы бросать туда гранаты. Тетку ранили. У нее было 22 осколков в голову, и задница была в осколках. Старшую дочку убили. И двое младших живы: Мишка и Надя: один – с 1938 года и с 1935 года. Мать их под себя и закрыла своим телом. Они остались живы. И вот такая раненая она среди ночи детей своих взяла, и они поползли к партизанам. А ползти надо было 3 км. Их встретили пораньше, погрузили и отправили тетку в лагерь. Был лагерь, где были партизаны, в землянке. И там она лежала, ее там лечили.
В 3 км от партизан жили мы. Казенный лес был огромный.
Почему казенный? Не давали никому вырубать его. И там было много окопов наделано – готовились к войне. Там были партизаны, и вот выселили туда беженцев из-под Пскова и дальше. Долго жили беженцы с нами. Мы жили в окопах.
Война закончилась, татары уехали. Когда я была в Пскове, их встретила, Зоя была девушка, Рая была, и еще забыла, как девку звали, трое все у нас жили.
Мы вернулись домой, когда наши пришли из окопа и сказали, что все, немцев отогнали. Уже Псков наши заняли, уже русские, победные. Как наши шли, как они держались! Оборванные, в обмотках все, полуголодные и как немцев гнали. Как им Бог только помог!
И мы из этого окопа вылезаем. Сразу нам сказали: «Идите теперь по своим деревням, где вы жили. Идите к своим домам!» Ну что, мы пришли. Эти мужички так и лежат зарытые. Снег тает, март месяц. Собрались там, я уже не помню, из каких деревень, и похоронили их всех там.
Бог спас, что ни один сосед не показал на нашу семью, что папа у нас в партизанах. Господь так помог. Пришли мы домой – у нас нет ничего: ни подушки, ни одеяла – ничего нет, никакой тряпки. Подушки разнесли, где немцы сидели. У них поставлен автомат – положена подушка. На этой подушке они сидели с автоматом, немцы эти. Прошло дня 2-3, стали деревенские женщины все разбирать. От пожара было зарыто немного тряпок, а из точево (самотканные полотенца из льна) были сшиты наволочки
И вот несут – одна соседка, другая. «Нет, вот твоя, вот твоя подушка!» Спасибо этой тетке, деревня которой осталась несожжённая: они были в лесу, они вернулись домой. Она принесла нам хлеб, круглый, большой. И вот мы пошли рыться в картошке, где горели дома: не найдем ли мы картошки в подвалах.
Рылись там. Где найдем картошину, а она как жареная. Ну и ели.
Хлеб разделили по кусочку, и потом я уже не знаю, как мы начали жить. Пожили.
Пришло лето – надо сажать огород. У нас сделали пограничную полосу: провели провод и сделали погранполосу. И нас всех выгнали в лес, в кусты. Что это было? А погранполосы мы не видали, ни солдат не видали, ничего. Мама пошла с соседкой за 6 км. Нас отправили, как на курорт: три сельсовета – всех туда. У некоторых были коровы. Пасли около речки коров. Сделали из прутьев шалаши: как дождь пойдет -нас заливает. Мы тогда Аню простудили, она на ушко осталась глухая. Мама и вот все женщины туда в деревню пошли: сажать картошку: сколько-то для колхоза или для кого-то, какую-то полоску посадили картошки. И им дали по несколько картошин и они посадили для себя на грядке. Пришла пора картошку пошевелить. И они пошли свои полоски окучивать. И их взяли и арестовали наши, милиция или кто, не знаю. Арестовали и их в штаб согнали, в лесу. Где Рамцы был штаб и их туда. Пришла ночь, мы плачем, кричим: «Мамы пропали, нет мам!» Может, убили, застрелили. Потом они к рассвету пришли. Отпустили их. Мы так радовались, что они пришли к нам. Мы прожили самый сезон, когда картошку надо сажать – май, июнь. И только отпустили нас оттуда. Такое было вредительство. Оставили нас голодных. А эта деревня была как отгорожена, как откуплена кем-то. И дядька был богатый, картошки много насажал. И мы к нему ходили: покупали или меняли. Он дорого с нас брал за ведро картошки. И так жили, не знаю, как прожили. Потом посеяли зерно. Дали гнилого зерна, мы посеяли, молотили его, летом уже. Мололи – жернова были: камни-то не сгорели, сделали жернова. А отца сразу взяли в армию, в 1945 году-то его взяли сразу.
Мы встретились. Его взяли в армию, тогда в Риге еще мост строили, еще война не закончилась. А мы вот так остались жить. Сделали окоп, где дом был срубленный. Подвал вычистили и положили бревна, какие доски были. И сделали потолок, и земли насыпали, чтобы дождем не поливало. И так жили в этом окопе. До какого же года мы там жили? Не помню опять. Это когда уже война закончилась, нет, еще не закончилась. Стали в колхозе на лошадях появляться, лошадей не было, шесть женщин за плуг впрягали, тянут, протянут кол и за этот кол держатся: с одной три женщины стороны и с другой. А меня учила женщина: «Ты держишь за плуг. Пахать будешь». Я так поняла, и меня хвалили. И я делала бороздки. А они сеяли, сажали. Правда, был плохой урожай тогда. Нечего было есть. А потом уже не помню, как мы стали жить, строились.
Золу замачивали и делали баню такую, выкопали окоп, положили всякие палочки, сделали печку из камня, кирпича. Грели воду, помоемся, золу насеем, нальем водой золу, скользкая делается – и голову мыли, и стирали. Но вшей было потом, очень много было вшей.
Стригли коротко волосы. Было коротко, Шура меня подстригла. Потом в деревне, которая осталась, организовали школу – теткин дом, два дома было. В одном коридоре сделали школу. И я туда ходила учиться в 1–2 классы. И в третий перешла, стала ходить, а тут мама сказала: «Доченька, надо идти работать. В школу больше ходить не будешь: кушать нечего нам». И я пошла работать.
В 4-й класс перешла, а больше я не училась. И я пошла работать. Тогда лошадей дали сколько-то на деревню, я работала на лошади.
В Ленинградскую область переехали в 1955 году.
Отец пришел с войны, уехал в Толмачево, а маму из колхоза не отпускали.
Документов не было. Метрики уцелели. По метрикам паспорта получили. Отец уехал на кирпичный завод, устроился в Толмачево и взял Аню к себе. Она начала здесь ходить в школу. А Валю она родила в 1947 году, потом Вальку взял к себе. А меня не отпускали. Я вышла замуж, кавалер пришел из армии, жил в Колпино и увез меня в Колпино. Меня отпустили из колхоза, когда замуж вышла. Мы там пожили год, а потом решили поехать в Толмачево к родителям. И тут начали мы строиться.
