Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родилась в Ленинграде в феврале 1944, когда блокада уже была снята.
Мои корни из Тосненского района, потому что оттуда приехал мой прадед. Он жил в Любани, женат был на женщине из Соколова Ручья. Звали его Яковлев Яков, отчество не знаю. Перебрался он из Любани в Питер и начал заниматься извозом. Жил на Петроградской стороне. И было у него трое детей, но дольше всех прожил мой дед, остальные умерли молодыми. Дедушка родился уже в Петербурге. Женился он тоже на любанской девушке Дарье Ефремовне. Дед извозом уже не занимался, он держал маленькую лавку, торговал зеленью и углем.
Деда звали Федор Яковлевич, он пропал без вести во время Первой Мировой войны, оставив мою бабку Дарью Ефремовну с кучей ребятишек. Папа у меня был самый младший, с 1914 года рождения, перед ним была сестра Марья Федоровна. Она часто говорила, что она – коренная петербурженка. Братья: Василий, Григорий, Константин и Дмитрий – все были старше отца. Бабушка Дарья Ефремовна тоже была родом из Любани. Константин и Дмитрий были женаты на женщинах из Любани, потому что предпочитали брать девушек из сельской местности, а не из города, более спокойных. Двое из дедов погибли в войну. Дмитрий воевал на Невском пяточке. Даже не погиб, а писали, что пропал без вести.
Старший Константин был танкистом в звании майора. Он погиб при танковом штурме где – то в Румынии. Осталась у него жена, она была очень красивой женщиной. Перед войной они жили в Москве. И когда она отправилась в эвакуацию из Москвы, то попала со своими ребятишками под бомбежку. Дети погодками были: одному 5 лет, а другому 6 лет. Ребят она во время бомбежки потеряла, так и не увидела их ни живыми, ни мертвыми. И помешалась: ей казалось все время, что дети вышли куда-то погулять. Она говорила о них так, будто они живы.
Дядя Гриша воевал у нас на каком-то фронте, на каком – не могу сказать. Его тяжело ранило в руку, чуть выше локтя под Пензой, в Башмаково. Он попал в госпиталь и там познакомился с женщиной из Литвы. Они долго решали после войны, куда поехать, в Литву или Питер, а потом так и остались в Башмаково на все жизнь.
Тетушка моя , Марья Федоровна, в начале войны была уже замужем и работала на Печатном дворе, а муж у нее был кадровый военный. Фамилия его была Скугень, по – русски – Скуген. Он был латышского происхождения.
Всех тетушек я звала по имени, а одну- Марью Федоровну – просто тетушка, без имени. Она мне очень много уделяла внимания, и я ей благодарна всю жизнь. Муж у нее погиб в первые дни войны, а она работала санитаркой на Петроградской стороне. Вот она мне все о войне и рассказывала.
Как- то я к ней прихожу, а у нее гость из Узбекистана. Причем, дядечка этот работал прокурором в Узбекистане, видимо, в одном из районов Ташкента. Оказывается, он нашел ее после войны, искал ее очень долго. Рассказывал потом мне, что получил в бою множественные ранения. И вот в госпитале уже прошел первичную обработку: что могли, ему зашили. И тут у него образовался тромб, затянуло все это, и, когда он неудачно повернулся, тромбовая пробочка из крови выскочила, ударил фонтан крови. А моя тетка в это время убирала его палату. Думать ей была некогда, она быстро свой палец об халат обтерла и зажала ему сонную артерию, потом позвала медсестер, и его увезли в операционную. Так она его спасла от верной смерти.
Марья Федоровна пострадала при обстреле Петроградской стороны. Она попала под него на Большом проспекте, и ее ранило осколком. У нее был жуткий шрам на лице.
Она у нас настоящая героиня, у меня даже где-то сохранилась газетка, там про нее было написано, что она выполнила план на сколько-то процентов.
Самым младшим в семье был мой папочка. Он учился на Петроградской стороне в 127 школе. Она теперь уже переименована. Кирпичное такое здание. Жили они рядом с речкой Карповкой. Он мне рассказывал, как в детстве они к монахам лазили через забор воровать морковку и яблоки. Я как-то поехала на экскурсию и вспомнила его рассказ – там до сих пор стоят эти яблони.
Отец много где работал: и слесарем, и шофером, и токарем. Когда его призвали, он участвовал в польской компании. В батальоне связи служил. А призвали его в первые дни войны и отправили на курсы морских артиллеристов. А когда морская бригада была расформирована, он командовал минометной ротой. И здесь в районе нашего Тосненского района был ранен.
Он много рассказывал мне о войне. Его братья: дядя Гриша и дядя Вася тоже воевали. Дядя Вася возил снаряды, и за время войны у него ни одной царапины.
А бабушка, мама отца, умерла во время блокады в 1942 году. Мы 23 февраля 1942 года сдали ее паспорт, а точной даты, когда она умерла, у меня нет. Тогда людей хоронили в братских могилах, ее мы похоронили на Серафимовском кладбище. Так что из всей семьи только один дядя Вася прошел всю войну целым – невредимым. После войны братья собирались и вспомнили свои истории. Отец разные истории рассказывал.
Ну, например, у нас сейчас гастербайтеров полно. Мы к ним хорошо относимся, потому что многим им обязаны.
Отец вспоминал, что в начале 1942 года пришло пополнение на Ленинградский фронт: сибиряки и узбеки. Сибиряки – молодые красивые парни, а ему дали узбеков. Половина из них ничего не понимала по – русски. Но был среди них такой Юсуп Джуносов, он хорошо говорил по – русски. Он говорил: «Этого направо, этого налево, все будет хорошо». Отца удивляло, какое у них было святое отношение к командиру, знамя полка для них – дело святое. Они очень мерзли здесь. Но был еще один нюанс. Когда им присылали с Родины письма, то кое – кому присылали план, что – то типа анаши. Кто-то из них курил. Но зато перед атакой это, наверное, затормаживало сознание, и ему было все равно куда идти.
А папа им был обязан жизнью. В августе 1943 года в районе Красного Бора опять отодвигали линию фронта. В том бою отца тяжело ранило, и он остался лежать на поле боя. Пока идет бой, солдаты не могут вернуться, и там он пролежал целый день, истекая кровью. А когда пришли за ним, он понял, что солдаты по – русски ничего не понимают. «Твоя-моя не понимает». Но все – таки эти узбеки вынесли его с поля боя. В госпитале ему ампутировали правую руку очень высоко, даже часть лопатки удалили. Но жизнь спасли. Поэтому они с этим Юсупом Джуносовым всю жизнь продолжали переписку, они и умерли в один год. Отец у меня умер в апреле 1973 года, а Джунусов – в сентябре 1973 года. У них там был колхоз после войны. Я помню, что он лет 12-ть еще ездил к нам, сухофрукты привозил. Мама перебирала изюм и продавала к Пасхе своим знакомым дешевле, чем на рынке и в магазине.
У меня родственники жили в Ташкенте. Многочисленное семейство маминого брата. Мой двоюродный дед не вернулся из эвакуации, там всей семьей остались. И они говорили, что хорошо их там приняли. В войну, что было в Ленинграде и там, не сравнить.
Мои родители были знакомы давно, еще до войны. И вместе они жили где- то с 1938 года, но брак не регистрировали: мама была старше отца на 8 лет. Ей некогда было заниматься своей личной жизнью, потому что ей надо было помогать матери поставить на ноги младших детей. В 1924 году умер мамин отец, и ее отправили на заработки. Мама была третьим ребенком в семье, а после нее еще шестеро детей осталось. Ей было тогда 18 лет. На Петроградской стороне мама снимала жилье, а потом получила комнату. И там познакомилась на танцах с отцом в ГосНарДоме. Тогда это был в кинотеатр «Великан». Теперь в этом здании размещается Мюзик- холл. А раньше это был Государственный народный дом. Я думаю, что еще в царское время это здание построили для каких – то важных мероприятий.
В 1941 отец ушел на фронт и часто писал маме письма, у меня где- то есть его письма к маме: он её нежно называл Муся. Он был сентиментальным человеком, а мама была с твердым характером. Плакала она только тогда, когда никто не видел, жизнь заставила, не до слез было.
Мама мне как- то сказала: «Если бы не война, я бы, наверное, не рискнула родить ребенка». Ей было уже под 40 лет, 38 с хорошим хвостиком, когда она меня родила.
Ну, во- первых, она ни о ком из родных ничего не знала, все были неизвестно где. Единственного, кого из братьев она видела, дядю Васю, который здесь был после ранения. С Волховского фронта его как-то перебросили. Ни про свою маму, ни про многочисленных сестер и братьев она ничего не знала. В Ленинграде она одна жила. Она вообще была счетный работник – окончила бухгалтерские курсы, работала в общепите. Сначала работала в Инженерном замке – там долгое время размещалось военное училище. Там она много лет проработала, а перед самой войной перешла на фабрику «Красное знамя» и была бухгалтером в столовой.
Потом ее на какие-то военные курсы отправили. Она же у нас была ворошиловский стрелок. Мама до войны в течение 8 лет выезжала на военные сборы с военным училищем. Там курсы были, где специальный человек занимался с гражданскими вольнонаемными служащими военным делом.Но мама и до этого , действительно, хорошо стреляла. Её отец был егерем в Шапках еще до Первой мировой, он и научил ее стрелять.
Ну вот. В войну стояла зенитная батарея около Буддийского храма, и она там служила в НПВО. Там в основном служили только женщины и девушки. Она их называла девочками, так как по возрасту была старше их всех.
Мама про блокаду говорить не любила, ни фильмов не смотрела, ни книг не читала про блокаду, потому что тот ужас, который она пережила, представить трудно и описать невозможно. Из всех книг, которые они прочитала о войне, была только книга Лидии Чуковской, которая потом вошла в книгу о блокаде. Про блокаду она мне никогда не рассказывала. Приходили к нам ее сослуживцы: тетя Вера Шевякова, потом ее приятельница Тамара Баранова. Вот они иногда что-то рассказывали. Скорее Марья Федоровна что- то вспоминала.
В армию тогда стремились многие. И молодые женщины рвались. Видимо, все-таки там кормили. Было чуть получше. Мама совершенно туда поначалу не рвалась, потом уже втянулась и очень за своих девчонок переживала, потому что они все молоденькие были.
Истории были всякие: и смешные, и грустные. Когда подруги начинали их вспоминать, мама их обрывала: «Хватит, давайте мы о чем-нибудь другом поговорим, о хорошем!»
В блокаду у меня в Ленинграде жили тетушка Марья Федоровна, бабушка Дарья Ефремовна, которая умерла в 1942году, тетя Прасковья, жена дяди Димы, и две её дочки.
Комната у мамы была в коммунальной квартире на Фонтанке, недалеко от Аничкова моста. Тогда там был исполком, хотя, по-моему, и сейчас там исполком. Однажды во время бомбежки у них пробило авиационной бомбой перекрытие дома. Квартира у мамы была не то на четвертом, не то на пятом этаже. Как раз в ее комнату и попала бомба. Она прошла до подвала. Довольно большая была эта бомба, сколько килограммов, я уже не помню, и. она не взорвалась. Но перекрытие было проломлено, в комнату не зайти, прямо у двери яма, а у мамы в комнате был шкаф платяной недалеко от двери. В нем и обувь, и документы, и вещи. Так мама багром пожарным открывала дверь шкафа, вытягивала ящички, вещи и скидывала в яму, а потом в подвал спускалась и собирала, что падало. Чудо, что сама жива осталась!
Когда был ранен мой отец, он долго никому ничего не писал. Только в конце ноября кто-то из его сослуживцев написал его сестре Марии Федоровне, что её брат лежит в госпитале. Это был 1943 год. Ранило отца где-то в 20-х числах августа, и он лежал в госпитале в Ленинграде. Поскольку он остался без руки, у него, конечно, было депрессивное состояние, потому что без правой руки он ни слесарь, ни токарь, ни шофер, ни артиллерист. Ему было тогда около 30 лет. Так что все с нуля надо было начинать, всему заново учиться. При выписке из больницы он даже писать не умел. Затем научился, приспособился ко всему.
Видимо, мама побоялась одна остаться. Решила: пусть хотя бы будет ребенок. Их НПВО в 1943 году вошло в состав действующей армии, они уже были военнообязанные. Дальше их должны были отправить на фронт, и поэтому она рискнула: лучше ребенка родить в 38 лет. Дальше воевать надо идти, а уже нахлебались и тут горя.
Родилась я на канале Грибоедова, в доме, который одной стороной обращен на Сенную площадь. Там был роддом, я там родилась. Говорили, что папа меня пеленал зубами и одной левой рукой, потому что иначе никак было не управиться.
Сколько себя помню, я всю жизнь болею. И в детстве тоже часто болела: и ревматизм у меня был, и всякие другие болячки. Мне еще не было 3-х лет, когда отдали меня в ясельную группу детского сада. Есть такой маленький переулок, там четыре дома, он выходит с Адмиралтейской набережной прямо на Адмиралтейство. В этом маленьком переулке и был наш детский сад.
Я до сих пор помню свою подружку ясельного возраста Нину Глинину. У нас были рядом шкафчики: на одном был слоник, а на втором была изображена вишенка. Я точно помню, что мне хотелось наоборот. Если у меня была вишенка, то я хотела слоника. В детский сад я проходила не очень долго.
Однажды в саду проводили дезинфекцию, а вещество, которое содержалось в дезинфекционном растворе, убивало не только паразитов, но действовало и на сердечную мышцу человека. Меня еле откачали, и папа сказал: «Все, ребенка в крематорий не отдам. Сидеть буду без штанов, но не отдам в сад». И мама вынуждена была сидеть со мной дома.
Раньше были такие порядки, что отец каждый год должен был подтверждать свое право на пенсию по инвалидности. Ему даже нельзя было протез поставить, ведь у него была очень высокая ампутация. Он работал бригадиром во вневедомственной охране на фабрике Самойлова. У него был технический склад ума, он придумывал рациональные предложения по обеспечению системы безопасности кондитерский фабрики, по улучшению погрузки- разгрузки и т.д. Он уже в мирное время получил орден Трудового Красного Знамени. Несмотря на то, что он был без правой руки, он и писать научился, и шнурки завязывал, как фокусник, левой рукой на башмаках. Чистил картошку так, как я за всю жизнь не научилась чистить. У нас была табуретка, он выбил сучок в этой табуретке и в это отверстие вставлял маленький десертный ножичек. Он один ножичек очень хорошо заточил, и картошку крутил вокруг ножа, снимая тонкую шкурку. И вот так мастерски чистил он эту картошку .
Папа был человеком с юмором, часто смеялся и говорил, что его любят звери, дети и женщины. Так он утверждал. Он был очень обаятельным человеком, любил танцевать, петь, истории рассказывать. Немереное количество знал шуток и анекдотов. Когда отец умер, я была уже взрослым человеком, мне было тогда29 лет.
Разные папа истории рассказывал про войну. Но произошла с ним одна история, которая оставила у него в памяти неприятный осадок. Ему не везло с политруками. Во время войны формировали роту и давали с ней политрука. Первый политрук у него был с самострелом: он просто нанес себе ранение, чтобы не воевать. Второй стал дезертиром, сбежал с линии фронта и перешел на сторону немцев. Из-за этого отца арестовали. Но он тогда выкрутился: сказал, что командир должен отвечать за порядок в роте, но за морально- политическое состояние должен отвечать сам политрук. Отец у меня вступил в партию в декабре 1942 года, на фронте, и поэтому его не исключили. Отделался, скажем так, малой кровью. Но за это его отправили в штрафную роту. Где- то месяца три лейтенантом он командовал. В июне 1943 месяце его снова ранили. Это было у него второе ранение, тоже в руку – в предплечье.
Моя мама очень вкусно готовила. Помню, одно блюдо называлось «галантин». Это рыба, с которой снимали шкуру, потом из нее делали что-то типа фаршированной рыбы. И она выглядела, как целая рыба. Было очень красиво. Конечно, были всякие пироги, и я по части кухни заимствовала рецепты у всех своих теток многочисленных. У каждой что –то было свое. Мне что-то нравилось, а чего-то не нравилось. А у мамы еще все любили ее заливную рыбу и холодец, так как это не всегда всем удается. Почему-то у нее было много блюд еврейской кухни. Может быть, потому что у нее была приятельница из еврейской семьи. От них она научилась делать фаршированное мясо с курагой, с черносливом, кисло-сладкий соус, рыбу фаршированную. Мацуна на еврейскую пасху всегда у нас дома была. И куличи тоже были. Куличи стояли по две-три недели, и ничего с ними не было. Пасху делали и сырую и вареную.
Но папа у меня пришел с войны атеистом. Помню, как он однажды сказал: «Либо бога нет, либо мне такой бог не нужен! Народ так страдает, а есть люди, которые страдают совершенно невинно, так почему же Бог это допускает?».
А мама потихоньку бегала в церковь в Николо – Богоявленский собор. Это был самый ближайший собор, который был открыт, но ходила она туда только по большим праздникам. Иконы снимать не давала. Правда, потом ее старшая сестра выпросила у нее большой киот.
Крестили меня с Марьей Федоровной, с папиной сестрой, в Николо- Богоявленском соборе. Позднее уже, когда мы переезжали во время капитального ремонта с Гороховой на Лермонтовский проспект, в комоде я обнаружила между газетками свою крестильную рубашечку.
Папа у меня иногда проявлял свой взрывоопасный характер. Очень хорошо помню случай про окрошку. Я ее не любила, мне не нравилось, когда в ней плавает лук. И однажды я имела неосторожность его выплюнуть. А к еде у нас в доме относились очень трепетно. Это был единственный раз, когда меня наказали физически. После этого я окрошку не ела лет, наверное, до 40.
Да, семья у нас большая, историй много. Я выросла без бабушек и дедушек. Один дедушка, папин отец, был ездовым.
Второй дед – мамин отец – пропал на Озовских болотах в Белоруссии, во время Первой мировой войны.
Бабушки обе умерли в 1942 году. Только одна в феврале в блокадном Ленинграде, а мамина мама от голода умерла здесь, в Шапках, в оккупации в 1942 году на Покров, в октябре месяце. Похоронена она на старом Шапкинском кладбище. Ей было трудно работать, она, видимо, не могла уже. У нее к тому времени дочерей Анну и Екатерину угнали в Германию, а дядя Коля был здесь со своей женой и маленьким ребенком. Он у нас был полицаем, он там работал обозником, возил продукты и прочее.
Истории про него особая…Дядя Коля – это мамин брат, по счету четвертый ребенок в семье, он младше мамы. До войны он работал в песчаном карьере, и у него была бронь. Его жена Ольга Воробей работала в Тосно бухгалтером. Она еще в начале 30-ых годов приезжала в Шапки со своей сестрой организовывать комсомольские ячейки из Тосно. Перед войной Ольга стала кандидатом в члены партии, и, когда пришли немцы, кто – то их выдал. Взяли ее и Надю Кулакову, которая была секретарем комсомольской организации в Шапках. Около недели их держали в гестапо, но потом выпустили. Я помню, как она рассказывала, почему отпустили. Она, будто бы сказала немцам, что не была еще членом партии, а была только кандидатом в члены партии, а потом работала в библиотеке при сельсовете.
Видимо, чтобы спасти свою жену, дядя Коля и пошел служить в полицию. Немцы заставили его стать полицаем, надавила на самую больную точку.
В карательных операциях он не участвовал. Карательные меры не проводились здесь. Они ходили, сгоняли людей на работы всякие.
Сейчас я вам одну фотографию покажу. Это единственная фотография, которая у меня осталась этого периода .Немцы много фотографировались, у меня есть несколько фотографий, правда, плохого качества. Фотографии этого периода есть у Тани Вознесенской, которые вы сканировали, там у нее есть на обороте надпись «О прекрасном пребывании в Шапках. Россия. Июль 1943 год».
Но после войны никто не сказал про дядю Колю ничего плохого. Тогда все отряды проходили фильтрацию, а он у нас где- то года с 1908 был, значит, в 1944 году ему было 36 где – то лет. Мужчин здоровых, молодых после войны мало было. Может быть, ему предложили осваивать освобожденные земли Карелии, и он поехал на Вуоксу инспектором рыбнадзора, и Леля Воробей, его жена, отправилась вместе с ним. А умер он в 1951 году, несмотря на то, что прекрасно плавал, переплывал даже Неву. Он утонул при совершенно идиотских обстоятельствах на Вуоксе. Во время рыбалки запутался в леске и не смог вынырнуть, освободиться. Так водолазы его и вытащили всего опутанного леской.
Жили они во время войны в бывшем доме священника на втором этаже. На первом этаже до войны там жила семья председателя нашего Шапкинского сельсовета – Наумовича. Он ушел в партизанский отряд в Тосненском районе, а его семья успела эвакуироваться. Наумович участвовал еще в Первой мировой войну, он был трижды Георгиевский кавалер.
Председателем сельсовета до войны был Федоров Иван Андреевич – он был дважды Георгиевским кавалером. Немцы его расстреляли за то, что он не выдал им сейф с документами. Он его долго перепрятывал, односельчане говорили, что он закопал его на кладбище. В сейфе были документы нашего местного самоуправления. Расстреляли его на хуторе. Сначала угнали куда – то в Любань и там держали, потом сюда привезли, долго пытали, потом расстреляли и тело выкинули в овраг. Его похоронил, рискуя собой, Коля Писарихин (прозвище) у Барабановой в риге. После войны его прах перезахоронили на кладбище. Его жена Елизавета с младшим сыном Александром были угнаны в Германию.
Был у меня еще один дядя, самый младший дядюшка мой – Яныш, Яков. Янышем почему – то все его называли. Он был самый младший, 1924 года рождения. Он тоже работал в карьере, так как по возрасту был непризывной. В начале войны сначала шел призыв 1922 года, а ребят 1924 года призывали позднее.
Он у нас отсидел 20 лет в ссылке в Магаданской области за две фразы. Ходили они с приятелем в одном обозе, и, когда проходили так называемою фильтрацию, то приятель сказал, что ходил на фронт с обозом: туда возили чистое белье, продукты, обратно покойников и грязное белье. А наш Яков сказал, что туда возил снаряды и патроны, а обратно пустые ящики, пустые патроны. Вот за две эти фразы ему дали 20 лет и отправили в Магадан. Его зарезал заточкой мелкий воришка, когда ему было всего 41 год.
Он каждый год работал в экспедициях на золотодобывающих драгах. Оказалось, что у него были очень неплохие кулинарные способности. И в экспедиции с удовольствием брали мужчин. Женщин нет. Либо, это должна была быть жена начальника партии, либо всякие неприятности из – за женщины могли быть. А мужчин брали. И вот приехал он за продуктами, ждал машину. Видимо, он помешал воровать продукты, вот и получил заточку прямо в сердце.
Хочу вернуться к теме полицаев. В полицаи шли тогда люди, которые либо сами уже сидели, либо те, у которых были расстреляны родственники, то есть обиженные на советскую власть за что -то. И немцы, похоже, об этом знали. У меня такое ощущение, что у них были точные сведения о местных жителях. Они конкретно на этих людей опирались сразу.
Сначала пришли обычные немецкие войсковые части, а потом пришли каратели. И вот за октябрь и начало ноября повесили в Ерзуново 7 человек. Их привезли откуда-то, одна из них была женщина. Мы потом от нашей переводчицы узнали, что она была учительницей в Староселье. И похоронили их на Тарасовой дороге.
Клавдия Квашнева хорошо знала братьев Фимбергов и мне потом про них рассказывала. Она дружила с ними, они вместе училась в какой то сельскохозяйственной школе в Урицке ( Павловск). Один из братьев ей говорил, что для партизанского отряда еды, заложенной в закладке в лесу, хватит на несколько месяцев. Но в тот год рано наступили морозы, и им пришлось из леса выйти и вернуться домой. Но кто – то из наших их выдал, их схватили и 4 ноября 1941 всех организаторов партизанского отряда повесили. Двух поляков, двух братьев Финбергов, Алексеева, Гливенко, Цветкова. Их повесили по деревне в разных местах. Гливенко повесили прямо перед его домом. Его жена не выдержала, помешалась и умерла. Потом привезли откуда – то женщину и летчика: она его укрывала раненого. Их распяли на соснах на Барской горе. Прибили перекладины и распяли мертвых. Они висели там больше недели. Причем, мы не знали даже, откуда они были.
Ну, в общем, жертв было гораздо больше, нежели считают по всем официальным данным, потому что все время какие – то факты всплывают.
Вот, например, ходила я всю дорогу мимо одной могилки. Еще смотрю: дата – 1941 год, как раз самое начало оккупации – сентябрь- октябрь. Думаю: надо же, в 1941 люди еще от болезней умирали. И вдруг совершенно случайно вижу женщину из Тосно, и она убирает эту могилку. Она мне и рассказала: « А у меня тут дядюшка похоронен – его расстреляли немцы. Мы жили в Тосно перед войной. Мой дядя был военным. Когда он попал здесь в окружение, пошел искать свою семью. А в Тосно их уже не было, сказали, что они эвакуировались через Шапки. Он решил попробовать их там поискать. И какая-то знакомая женщина – она родом с Любани – его узнала и немцам выдала, рассказала, что он военный. Немцы его схватили и расстреляли».
Расстреляли и нашего безобидного деревенского дурачка . Перя такой у нас дурачок местный был. И похоронила его на Тарасовой дороге.
Поймали и расстреляли несколько подростков. Цифры называют совершенно разные: от пяти до десяти человек. Шли ребята в форме ФЗ-ушной, видимо, из какого- то ФЗУ(училища) ленинградского пробирались домой. На месте их гибели черные следопыты потом поставили металлический крест. Отдельно солдат расстреливали, если попадались те, кто отбился от своих частей.
У нас был лагерь военнопленных, и количество военнопленных называют разное: кто-то говорит, что порядка 100 человек было, кто-то называет 70 человек. Но, видимо, состав этого лагеря был переменный. Максимальную цифру называют до 300 человек. Держали их в помещении, который назывался пивным заводом. Его переоборудовали под большой барак. Гоняли их на тяжелые работы.
Отец Хабарова Владимира был в этом лагере. Погиб он от болезни. Жили впроголодь, да еще работа была тяжелая. Лагерь был между двумя деревнями, но, видимо, подростков иногда выпускали. К детям относились гораздо лучше. Им разрешали и в лес ходить, и в соседнюю деревню можно было пойти. Но не всегда. Один мальчишка попался им в лесу, и что- то он там нес к отцу. Ну и расстреляли на месте, как за связь с партизанами.
У нас увековечены имена двух юных партизан – Маркса Кротова и Нины Куковеровой. Маркс был учащимся Добросельской школы, теперь этого села нет. Но хочется вспомнить еще о двух мальчиках. Это Альбер Купша и Коля Рыжов. Они помогали партизанам через местного лесника, а еще помогали нашим летчикам бомбить немецкий аэродром – подсвечивали его. Немцы долго их не могли поймать, а потом подослали провокатора, который выдал себя за партизана и втерся к ним в доверие. Так немцы выяснили, кто им вредит. Этих мальчиков расстреляли в районе Белого озера
Нина Куковерова у нас дачницей была в Нечеперти. Они на даче жили в начале июня и не успели вернуться в город. У матери было трое детей, мужчины все на фронте. Мама заколебалась, что ей делать, а потом уже было поздно, потому что железная дорога была разбита Она и здесь пыталась связь с партизанами установить. Их дом был на отшибе, и к ним приходили красноармейцы, попавшие в окружении. Она объясняла, как им выйти из окружения в сторону фронта. Ее семья вызывала подозрение у немцев, так как ну них не было местной прописки, и их в конце 1941 года угнали в Гатчину, а потом в Псковскую область. В Псковской области Надя связалась с партизанами отряда Батова, была у них связной, собирала разведданные. Ее схватили, потому что Нину выдал случайный попутчик. Ей было 16 лет, когда ее схватили и казнили в Идрице, деревне Псковской области.
После войны Нине поставили памятник в Идрице. Ее мама после войны часто приезжала в Шапкинскую школу, проводили встречи памяти. Шапкинская пионерская дружина носила имя Нины Куковеревой, и даже был теплоход назван ее именем.
А еще у нас в Шапках был так называемый карьер. Его иногда называют Кукушкиным карьером, там уже кусочек горы сняли, где был откос. В этом месте немцы вели какие- то подземные работы. Там при немцах стоял бетонно-растворный узел и работали военнопленные, которые были пригнаны из Саблинского лагеря. Куда делись военнопленные – никто не знает. Я не слышала, чтобы с этого карьера поднимали убитых, может быть, их в другом месте расстреляли.
Знаю, что в соседней деревне Надино в парке были госпитальные захоронения. Там, где был немецкий госпиталь, находится около 600 захоронений. Часть их подняли, а часть ушло под асфальтовую дорогу . В Шапкинском парке тоже есть госпитальные захоронения, там похоронено около 615 немцев. Часть их подняли и перезахоронили в Сологубовке, а часть так и остались под постройками. В Сиголово есть часть захоронений немецких, в Ерзуеново , в Белоголово. Осталось 60 захоронений около старого храма Покрова Пресвятой Богородицы. Там хоронили немцев, привезенных с фронта.
Из старых довоенных зданий осталась в селе только ныне действующая церковь – это бывший библиотечный павильон имения Балашовых. В бывшем имении Марковых в Александровке сохранилась часть старого дома. На фундаменте почти в такой же пропорции, как старое здание, построен центральный корпус пионерлагеря «Салют».
