Я – Овчинникова Ангелина Ивановна, девичья фамилия – Поликарпова. Родилась в Ленинградской области, Лужский район, поселок Натальино. 8 июля 1924 года рождения. Родители мои: отец был бухгалтером, мать – домохозяйкой. Кроме меня, еще была сестра Кира Ивановна Поликарпова, 1928 года рождения. Она закончила библиотечный институт и работала в инженерно-строительном институте заведующей библиотекой. Умерла в 2006 году, похоронена в Толмачево. Родители мои давно умерли, мать – в 1991 году, отец раньше. Вот и вся моя семья
В 1948 году я вышла замуж за Овчинникова Юрия Борисовича, он закончил морское училище имени Фрунзе по специальности гидрограф. Вот мы с ним живем до сих пор, уже с 1948 года – сколько лет, считайте. Когда замуж вышла, я путешествовала с ним и на Тихом океане и на Балтике. У нас один сын – Овчинников Борис Юрьевич. Он с 1949 года рождения, он закончил политехнический институт по специальности механик, инженер-механик. Он женат на Наталье Владимировне, 1952 года рождения, двое внуков: Иван Борисович, 1976 года и Алексей Борисович 1977 года. У них дети: у Ивана Борисовича – два мальчика, Михаил и Леонид, а у Алексея – дочь Вера и сын Никита. Иван закончил институт по специальности «электромеханик», а Алексей закончил топографический техникум и имеет бизнес, работает в автосервисе.
Начало войны мы встретили здесь, в Толмачево. Только мой дом не здесь, а в Водном, если знаете Водное. Недалеко Богатыревых знаете, рядом с ними – наш дом. Когда мы встретили войну, только был наш дом. Сейчас-то что построено – уже после войны, а было только несколько домов. И бомбили – песчаное было поле. Оно сейчас застроено, наш дом трещал, как только мог.
Мы вырыли окоп под оврагом и сидели там. И всю бомбежку я заснула. А тетя моя и бабушка не успели прийти в окоп и остались в доме. Тетю ранило в ногу, но она поправилась. А бабушка порезала ногу, когда пряталась в подвал, и вскоре умерла от заражения крови.
Мама с сестрой они ушли на хутор, а мы не успели уйти и остались в Толмачево.
А мой отец, ну как сказать, в 1937 году был репрессирован и погиб. Его расстреляли ни за что. А потом, в 1954 году, прислали документы, что это было ошибочно, что он не виноват, это незаконно, маме дали пенсию.
Он был бухгалтером. Ни за что, просто расстреливали людей ни за что. И мой отец так попал.
Мы очень голодали. Самое главное, что я могу сказать: мы страшно голодали. Люди как жили, не могу сказать, а мы голодали. 30 августа 1941 года, уже через месяц. Продукты не запасали. Все военные, которые были: «Сидите дома, не волнуйтесь! Мы вернемся скоро назад!»
Коля был такой Кручинин, он взорвал электростанцию и бежал к партизанам, но по указанию. Электростанция стояла в том месте, где железная лестница, как идти в больницу. Немцы, хорошо, не расстреляли никого, а всех выгнали,
А потом меня немцы забрали в лагерь. Но кроме меня еще многих забрали. Умерла Валя Худякова, я с ней была, Нина Кучерова, Таисия Алексеевна, учительница, вот Нина, ее младшая сестра, вот с этой Ниной мы были в лагере. А вот еще была почтальон Лена Кузьмина, Елена Яковлевна, тоже умерла, ее брат был со мной в лагере. И мы решили бежать в Толмачево из лагеря.
А лагерь был во Псковской области, дорога на Новоржев – Опочку. Мы должны были ремонтировать дорогу. А деревня Горки, где был лагерь. Мы убежали. Нас не поймали, но все несчастье в том, что мы бежали вслепую, не знали, куда мы идем, не знали, где Толмачево находится. И встретились мы с партизанами и остались у них.
Мне было 19 лет.
Там был партизанский край, было много бригад. Бригада у нас была десятая, рядом была вторая, третья бригада была имени героя Германа. А полк отделился. Это были тысячи. У нас была бригада в две тысячи человек. Третья, четвертая, пятая, шестая и наша была десятая. Про седьмую и первую не знаю, где были.
Командира не помню, а второй был Новиков. Полковник, а того не могу вспомнить. Я была в роте охраны. Командир роты был армянин Костя. Он был на Балтийском флоте. В 1942 году организовали лыжный отряд из моряков, 100 человек. Костя говорит, никого не знал. Но он был жив, пока не встретились с Красной армией. А потом не знаю, может, уехал в Армению или взяли в армию, не знаю.
Отношения были нормальные. Ко мне хорошо партизаны относились. Я была вроде как медсестра.
Никаких лесов не было. В 1943 году мы жили в деревнях. Нас кормил народ, все, что было, пошло на партизан, потому что огромное количество было партизан из Псковской, из Ленинградской области.
Говорить о том, что были бои, и мы воевали, – этого говорить нельзя. Нам же посылали боеприпасы из советского тыла на самолетах, и мы берегли их как могли. В основном были группы и взрывали мосты. А когда немцы наседали, приходилось воевать. Но мы должны были как можно быстрее отойти от немцев, иначе мы потеряем боезапасы, и тут они всех перебьют. Все партизаны занимались тем, что как могли вредили немцам.
Медикаментов не было никаких. Санитарные пакеты, ваты немного – и все. Ничего не было, потому что все мы получали через советский тыл. Потом с парашюта сбросили двух врачей: одна женщина и молодой человек – врач. У него были инструменты. А вообще тяжелых раненых отправляли, когда приходили самолеты.
Их отправляли в советский тыл. Я одно время была отправлена в госпиталь. Он был в лесу на болоте. У меня и ноги больные, потому что у нас было много раненых тяжело. Ну, различные ранения. Ходить с нами они не могли, когда мы меняли место. Мы меняли место, чтобы немцы не засекли. Меня направили в госпиталь, а он находился в расположении шестой бригады. И в этом госпитале я была с ноября до Нового года, наверное. Потом врач пришел, меня там звали Галя, потому что Ангелина трудно было. «Галя, пришла твоя бригада, в 5 км от нас она стоит. Разрешите, мы вас не отправим. Оставим у себя».
Я говорю: «Разрешите мне сходить. Хочу встретиться!» Пришла к командиру и говорю: так и так, нас не хотят отдавать. «Ничего, завтра заберем!» И нас забрали. Пришла телега, еще был снег, и нас забрали, А 23 февраля 1944 года мы встретились с Красной армией. Вот тут мы воевали, Немцы должны были прорваться через нас, потому что они отступали от Луги уже, в Толмачево было. А был дан приказ, чтобы мы их не пропускали. И вот мы Порховский, по-моему, район мы держали. Погибло 190 человек, и там братская могила.
Люди разного возраста были в партизанском отряде: и за 40 лет, и молодые. Разведчики молодые были, но погибали, конечно.
Были очень нехорошие девчонки. Мальчишки говорили: «Галя, ты хорошая, а были не очень хорошие».
И как раз там, где я была в деревне, село было большое. Смотрю, вдруг идут: Впереди – командир, сзади – знаменосец, пушка. Но небольшой отряд был. И как только они пришли, сразу немцев взяли в плен, и война закончилась.
Потом мы сидели не далеко. Командовали же нами из Ленинграда, там был штаб. Сказали: «Ждите, дадим указания!» Мимо нас проходило много войск и днем, и ночью, пехота, пушки, танки. Такой был Алексей Иванович старый человек. Жена у него была Лена, она умерла от белокровия. Так вот он из этой деревни Воробино. Я ему сказала, что мы стояли в доме женщины. А потом был дан приказ, что мы все должны приехать в Хвойную, в Новгородскую область. Мы пешком шли до Ленинграда, до Гатчины, там наверное все шли бригады. Я там встретила из той бригады. Видимо, все пришли в Хвойное. Нас наградили, дали медали и справки, что мы были в партизанах. Меня направили в Лугу на комсомольскую работу. Кого куда направляли. Это было 16 марта 1944 года. Дали мне документы, проездные. А когда стояли в Ленинграде, на Варшавском вокзале, я побежала. Моя тетя жила рядом с вокзалом, на второй Красноармейской улице. Я побежала к ней домой, звоню – никто не отвечает. А в этом же доме жили наши друзья. Я поднялась к ним, и говорят, что тетя жива. Дядя был тоже военный моряк. Они ей позвонили, и они пришли к поезду. Нашли меня. И сказали: «Ангелина, ты как только приедешь, приходи к нам сразу». Он был на казарменном положении, работал в военно-морской медицинской академии. У Витебского вокзала была академия, больница профессора Нечаева. Я пришла к ним. Они сказали: «Оставайся, через штаб получишь направление на учебу и останешься здесь!» Я получила паспорт, в штабе дали направление на учебу. Правда, дядя был тоже фармацевт. Из-за него я стала фармацевтом. А другой родственник говорил: «Иди в медицинский институт, лучше будет!»
«Ой, я боюсь, не пойду!»
Ну и, конечно, пожалела. А потом я закончила, меня направили в Койвисто, это теперь Приморск, там я работала в аптеке. А потом муж ждал, закончил 4 курс училища, и мы поженились. На этом деле закончилось. И поехали по флотам, сначала – на Балтийский, а потом во Владивостоке жили много, а потом на Русском острове жили. Он мало заселен, красиво все там, и растительность. Муж вышел в отставку, и приехали сюда. В Луге получил квартиру, и мы там работали. А потом сын закончил школу, и нужно было дальше учиться. Я не хотела, чтобы он болтался по общежитиям, и мы меняли Лугу на Ленинград. Там муж устроился на военный завод инженером. А там организовали кооператив, мы заплатили, построили. Сын закончил институт, служил в армии в Тамбове. Уже все пожилые: сыну – 65 лет, мне – 91 год, мужу – 89 лет.
Так, специально с немцами один на один не встречалась. Бывали злые немцы, особенно на лесопильном заводе на той стороне.
Железный крест имел. Вроде сыновья погибли в войну, и был немец злой. А рядом с нами жила женщина. Она тоже была репрессирована – Александра Антоновна Фонзальц. Она была баронесса. Ей было в 1941 году 50 лет. И вот она дружила с моей теткой. Она была выслана на 101 км как политическая. Отец ее был комендантом Петропавловской крепости. Когда немцы узнали, что она баронесса, предложили поехать ей в Германию. Она ответила: «Мой отец служил русскому народу, и я с ним останусь!» Вот что значит патриоты Родины, России. Она была выгнана из квартиры, была отправлена за Урал.
И вот здесь, в Толмачево, она похоронена в нашем палисаднике. Дед-немец отправил ее работать в детский сад, там был организован детский приемник. Она заразилась тифом и умерла.
Детский сад где-то был на той стороне. Что за дети? Почему там были? Не знаю, Где ваша школа, была комендатура.
Напротив – пекарня, немцам пекли хлеб. Больше ничего не знаю. Где сидели гестаповцы, не знаю. Далеко от дома мы не уходили. Все мальчики, которые здесь были, погибли.
Именно здесь. Немцы убили или кто. Кто был на фронте – все вернулись. Только один Вася погиб. Была медсестра Анна, ее мужа младший брат, он погиб. Остальные все вернулись. Кто был летчик, кто топограф.
В партизанском отряде никакой стирки не было, вшивые были ужасно.
Мне никто не стирал. Прислали нам ватные брюки, и я так в них ходила. Потом мне партизаны дали пальто плюшевое такое с воротником. Приношу, а командир: «Слушай, Галя, зачем тебе пальто?» А я говорю: «Костя, да мне оно не нужно совершенно!»
Какая-то куртка была из дома. Он: «Давай сделаем так: тебе куртку, а мне жилетку».
Я: «Ради бога!» И так ходили, и носили ватные брюки.
А обувь? У Таисии Алексеевны дед был сапожник. У нас были голенища, сшил он мне русские сапожки. У меня нога маленькая, 34 размера. В этих сапогах и отправили в лагерь, а когда мы уже возвращались в Ленинград и ехали в Хвойное, со мной произошел ужасный случай. Тетка мне дала 2000 рублей, но тогда тысячи были небольшие деньги. У меня украли партизаны и выкинули мои сапоги. Я просыпаюсь: ни денег, ни сапог. А уже все разбежались. Я думаю: «Господи, хорошо, нашла брошенные валенки». И в них я по воде пришла в Хвойное. Там стоят опорки. Я нашла опорки и в них я приехала в Ленинград.
Опорки – это рваные сапоги. Вот это опорки какие-то кирзовые. Они были рваные все. Что за партизаны ехали, в какую я теплушку попала? Вроде не к своим. Вот такая история.
Когда мы были в деревнях, варили те хозяйки, у которых мы стояли.
В избе обычно были: у нас был Костя-командир; политрук Иван Игнатьевич, связной и я – четыре человека. Хозяйка – женщина, сын был в партизанах и беременная невестка.
Кушали мы хорошо. Щи варили на мясе.
Здесь партизанская слава. На станции железнодорожная Карамышево был похоронен наш командир Григорьев. Мы даже должны были переходить эту станцию и идти дальше. И завязался бой между партизанами и немцами. А я тогда была не в роте, а в особом отделе. И мы стояли с радистами. Я была агентурщицей. И вот, когда скажут: «Будете перебегать железную дорогу, а пока ждите. Потому что сейчас идет бой, и не дай бог уничтожат эти рации, и мы без них пропадем»». Мы сидим, ждем. «Бегите!» Стали переходить железную дорогу: комиссар бригады, я и девочка-разведчица. Его убило тут же, девочку ранило в живот, она умерла. А я перешла. Еще надо было метров 200 до партизан бежать, а пули летели. Ни о чем не думаешь, бежишь – и все. Мы долго шли, дошли до деревни Мараморка, сейчас называют Мараморочка, валились от усталости, воевать мы не могли – боеприпасы заканчивались. Что делать? Надо уходить. А потом по рации вызываем самолет и организуем встречу. Самолет нам бросает что-то, а если есть возможность – садится. И вот этот Григорьев Василий, отчество, по-моему, Григорьевич, он похоронен там, в Мараморке, здесь его надгробная плита стоит.
Кто такой агентурщик? Например, нам говорит начальник: «Вы с Тоней пойдете в такую-то деревню. Вам покажут, как дойти до поста!» А пост – значит, партизан сидит с оружием. Если немцы придут, он погибнет первый. Мы пришли туда, а по пути встретили разведчиков. Еще сказали: «Вы идите и узнайте, там есть мост. Нужно узнать, охраняют ли немцы мост!» Мы пошли. Разведчики: «Девчонки, вы куда?» – «А мы идем туда-то узнать!» – «И нам тоже надо узнать. Узнаете – скажете нам!»
Узнали: немцы пост охраняют. Мы представились, что идем в Лугу, а куда, не знаем. Нам сказали, что немцы охраняют мост. Мы повернули назад. Встретили разведчиков. А должны были управиться до 16 часов. А потом все пошли дальше. А меня отправили в госпиталь с ранеными. В основном был страшный бой, когда 190 человек погибло. А так в основном были небольшие бои. Вот такой был случай: смотрю, самолет летает, стреляют. А самолет немецкий и очень низко летает. А смотрю: раненый на снегу. Думаю, побегу к нему. Самолет летит, да черт с ним – все забываешь. Так же и тут. Думаю, пусть летает, а мне надо к раненому, очень близко летал. Военные сказали, что, наверное, у него не было пулеметчика, и он просто как разведка был. Меня не ранило, не убило. Я подхожу к нему: «Ты жив?» Он говорит: «Жив!» – «Что у тебя?» – «Да вот в поясницу ранило!» – «Встать можешь? Я ведь тебя не дотащу». – «Да!»
Под руку схватила, и шли.
Может, раны как такой и не было, просто кожу стерло. Пуля мимо пролетела, потому что только одежда разорвана была. Больше я не знаю, где он, видимо не тяжелое было ранение.
Еще у нас Саша был такой, он был разведчик. Он был в диверсионной группе. Вот он ходил, подрывал мосты. Его ранило – видимо, минометный осколок в грудь. Тоже мог идти, крови не было, только маленькая дырочка. Вот как раз этот врач его смотрел. Я его тоже тащила на себе.
Вот этот Сашка, который был ранен, он пришел. Ходил на задание. Приходит к нашему командиру и говорит: «Костя, я тебе должен сказать. Старший в нашей группе, он врет вам. Мы приходим и не делали, что надо было!» Этого человека расстреляли в присутствии всей бригады. Оказывается, попал в ряды партизан, человек по заданию.
Один раз уходили наши воевать, а я болела, мне сказали: «Галя, останешься в деревне, куда ты пойдешь, ты чуть жива!» А я болела: у меня был стоматит. Я не могла есть. Все десны были поражены, от грязи заболевание.
Уже лечили, когда в Ленинград приехала.
В Толмачево, когда мы попали к партизанам: «Откуда вы?» – «Из Луги!» Ой. как они Лугу ругали, что там живут одни предатели.
Предавали партизан. Это было же в войну. Сейчас другой народ живет. Все предатели погибли или в тюрьму попали. Вот так они о Луге отзывались.
Сталина, конечно, все хвалили, но как-то у нас не было политических разговоров.
Я видела Хрущева. Мы жили во Владивостоке, муж был в экспедиции, он плавал в это время. Шесть месяцев в море. А ко мне приехали знакомые, с которыми мы ехали в поезде, – Николай-летчик с женой и девочкой. А шел фильм «Бродяга». Он говорит: «Пойдем смотреть фильм. Девочку оставим Боре, а мы пойдем смотреть фильм!» Посмотрели, выходим из кино и встречаем приятельницу, жену товарища, с которым муж учился. А напротив кинотеатра был райком партии. Владивосток – это же край. Все ждут Хрущева, и мы встали. И оказались в первом ряду. Впереди кто-то ехал, выскочило много генералов, потом он стал подъезжать. На машине, какая машина, не знаю. На легковой машине. Хрущев ехал в мягком пальто, драп с ворсом. Его я видела и больше из руководителей никого не видела.
В Толмачево сразу попасть нельзя было, пока делали паспорт.
В это время я была в Ленинграде у тети. Это 1944 год. Я, наверное, не была в Толмачево в 1944 году, когда наши пришли и всех отправили в Водный, а остальных немцы загнали к себе. В нашем доме много было народу – переступить нельзя было. Как спали, не знаю. А в 1945 году я училась Уже, наверное. В 1944–1945 году я закончила первый курс. Я только попала. Тогда без пропуска не пускали. Наверное, в 1945 году попала в Толмачево.
Сестра и мама перешли и жили в этом доме всю войну.
Вокзал был прекрасный, сейчас нет такого, был такой красивый. Или на фотографии можно увидеть, или в фильме «Волочаевские дни», в 1936 году его снимали у нас, на фоне вокзала нашего. А потом я, когда закончила, жила у тети в Ленинграде, в ее квартире, и сестра там же жила. Сестра закончила библиотечный техникум, а потом – институт. И мы жили у тети на второй Красноармейской. С мужем познакомилась в его училище. Пошли на танцы.
Зимой как передвигались? Так и передвигались. Брали мы от местных жителей лошадей. Груз везли же все-таки, запас какой-то. А остальные пешком. Передвигались ночью, когда темно. Днем не было передвижения. Один раз, это уже смешной случай: это была поздняя осень, шли все. Хорошо идем, мины взрывались, но никого не ранило. Дошли до речки, речка с крутыми берегами, а шириной она, крутой берег высокий и речка чуть шире комнаты, но перейти по воде нельзя: холодно, и ноги намокнут, а потом глубину не знаешь. Высоко, высоко лежат две жерди, по ним надо перейти, как акробат: хочешь – иди, хочешь – нет. Как я перейду? Кто-то на лошадях верхом ехал. Одна девочка упала с жердей. Свалилась на всадника, который ехал, а всадник – командир бригады. И оба в речку, оба мокрые были. Буквально я последняя. Как я перешла? Я не знаю. Кто-то за меня молился. Я так боялась, прямо идти не могла.
Потом один партизан ходил в большой шубе. Шуба до самого низа. Шуба была огромная, до самых пят, а он был высокий. И ехал командир, и увидел шубу, и говорит: «Я тебе отдам полушубок, отдай мне шубу!» Партизан отдал шубу. Через день обратно принесли – шуба была вся вшивая. Вшивость была большая. При такой вшивости не было эпидемии. Один только болел. Мы его оставили в деревне. Потом приходили, и он лежал. Немцы не приходили, и он жив остался и поправился. Лекарства не было никакого. А санитарные пакеты – один или два.
Расформировали бригаду в связи с окончанием боевых действий. Некоторых отправили. Когда я была замужем, и мы с мужем приехали в Ленинград, мы сначала в Луге получили, потом на комнату меняли, и я работала на санэпидстанции, и там был врач Вениамин Лившич, заговорили про партизан, а он говорит: «Я был в 4-ой бригаде».
