Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Язвенко Анна Васильевна, 1922 года рождения, 31 января мне исполнилось 93 года.
Я сначала работала за Волховом, в поселке Сясьстрой, там был госпиталь, он открылся в военное время. Я еще молодая была, нигде не работала. В Синявино я была в 1942 году, а в 1941-м году еще работала в госпитале.
Стали туда набирать вольнонаемных. Госпиталь был от пятьдесят четвертой армии. В госпитале работала я санитаркой. Потом нас перевезли работать, вот здесь, за Глажевом, станция Теребочиво, есть такой остров Октября, раньше он был под монастырем, потом там учили священников, а в войну он был занят немцами. Там были конюшни у них разные, но было все это монастырь, так все церковное. В госпитале я проработала год, потом меня из госпиталя отправили учиться на радистку. В 1942 году увезли нас куда-то в лес и там три месяца учили на радистку. Выучили, прислали нас сюда, ближе к этим местам Глажевским. Деревня была, и здесь нас расформировали по армейским частям. И я попала в пятьдесят четвертую армию, в пятьсот третий пулеметный полк и там работала радисткой. Ну, радисткой не то, что где-то бегала, у нас было определенное место, нас было одиннадцать девчонок. И вот принимали сведения, отдавали. А потом мобилизовалась оттуда я, меня демобилизовали, и домой уехала, потому что уже была беременная. И в 1944 году у меня родился сын, который уже умер. В 52 года умер в Киришах. Женился на Нине Николаевне, у нее две внучки у меня было, одна внучка погибла, а вторая внучка замужем, у нее две дочки. Вот так и живем.
Ну что помню, как были бои, помню, как мимо нашей землянки проходил рукопашный бой. Оттуда было наступление, мясорубка была полная. Землянку разбомбили, в которой мы сидели с рацией с девушкой с одной, подругой. Ну, землянку не в дребезги, конечно, но попали хорошо. Мы выкатились оттуда, двери распахнулись, рации наши по полу. Девушка эта убежала, подруга моя, в штаб. Ее ранило, попал осколок. А меня клубком перекатили в другую землянку быстро, как раз у них землянка была под землей, а наша – наверху. Они это все увидали и нас подобрали. Меня вот в другую землянку. И я осталась невредима, целая.
Видела немцев. Ходили мы по траншеям и через речку: мы на одном берегу, они на другом с котелками бегали. Так особо больше ничего не было. В наряд ходили, караулили с винтовками, страшно было. В госпитале за ранеными ухаживала. Принимали с боя раненых и привозили в госпиталь, а мы за ними ухаживали.
Очень много было раненых в 1941 году.
Их везли из разных частей. Около нас все время то отступали, то наступали. «Катюши» стояли замаскированные около землянок, попадали часто. А так больше ничего такого. Но было страшно, конечно.
Сильно были раненые, даже кушать не могли, кормили их, перевязки делали, сестрам помогали.
Мы же сидели за рацией, мы все первыми знали.
Ну как отступление. Мы радовались все¸ потому что от линии фронта, на Синявинских болотах были. Так линия фронта рядом же была. Мы же защищали Ленинград.
Самое пекло там.
Когда от немцев в 1943-м году освободили Ленинград, мы узнали первыми об этом – нам сообщили по рации.
Сейчас ничего не помню, азбуку Морзе – и то забыла.
А раньше у нас были ключи, была рация, педагог был у нас. На поляну в лес увезут строем, и вот там мы учились, причем интересно было, работать хорошо.
«Я – Ландыш». – «Я – Роза». Оттуда получаешь, с кем-то разговариваешь, передаешь: где, что, куда, что делать, кого посылать.
1942-й год – самый тяжелый период был, когда шли бои на Синявинских. Бои, конечно, сильные были. Но рукопашный бой – это очень страшно. С одной стороны – наши, а с другой – немцы, и друг на друга. Кровавая битва была около нашей землянки.
Нас вышибло оттуда взрывом.
Кричали бойцы больше таким криком сумасшедшим, что не знаешь, что они кричали.
Просто кричали – и все. Да, кто-то кричал, со слезами. Через трупы перешагивали, очень было страшно. Не боялись, просто чтобы. Столько там людей – армии целые же шли.
У меня подруги были близкие, радистки. Нас всего было в землянке одиннадцать девчонок – первые формировались после курсов. Мы приехали на пустое место, болото прямо. Ночевали. Бойцы-ребята нарубили веток хвои, нагородили кое-как, нары сделали и так спали. А потом стали строить землянки. А мы по лесу пошли, разглядываем. Мы же любопытные: нам надо везде все выглядеть. Пошли. Там столько снарядов всяких и гранат, и деревья повалены – не пройти было. Я взяла гранаты, подняла. На меня девчонки закричали: «Брось сейчас же, уходи!» Я взяла, поставила гранаты на пенек, и мы пошли дальше. А за нами следом еще идут девчата, одна тоже взяла. Зина, подруга, ее ранило. Ее дважды ранило, когда мы с рацией были в землянке. Она побежала в штаб, а в штаб снаряд попал, ее там ранило.
Страшно очень было. Но мы были глупые, молодые, причем из деревни. Я самая была молоденькая. Девчата окончили все по восемь классов, а я – только четыре класса, самая молодая. Но зато мне было не страшно. Я бестолковая, лезла куда попало.
Знаю, что Зинка, когда в штаб попал снаряд, ей восемь ребер сломало. Она в госпитале лежала потом.
Были землянки построены барачного типа, дощатые такие. Все кругом сосны были, ночью только пули о сосны свистели, свет не зажигали, пикалюшечки были такие, чтобы друг друга видеть.
Была столовая, повар был, кормили.
По ночам караул выставляли. И я в действующей армии была связистка.
Везде склады были. И с оружием были склады, и около, где «Катюши» были, стояли замаскированные – все равно их охранять надо.
И даже связистов в караул периодически посылали. Несколько часов стояли, потом меняли, другие вставали.
Я стояла несколько раз около дороги – поблизости дорога проходила. Так вот около дороги и стоишь. Разговор слышишь, как кто-то идет. А если на кусте птичка сидела, или что-то шарахнулось, тут уже мандраж был такой, что присядешь от испугу.
А фамилию даже забыла командира полка. Звать знаю: Василий Иванович был командир полка. Потом был заместитель по политической части – майор, того помню: Платошин Павел Иванович. И у него все время был дневальный, с ним ходил. Он все время на передовой тоже был. Как политработнику ему надо же поддерживать.
Лекции читали у нас политработники.
Меня в комсомол приняли в 1942-м году, я была комсомолкой.
Была комсоргом.
Бестолковая девчонка, а комсоргом была. Раз командир спрашивает – рекомендации надо было писать, не помню, на кого, на бойца какого-то, написала я. Он говорит: «Неправильно, не так!» Я снова переписываю. Он опять говорит: «Не так!» Третий раз подала, взяла обратно, которую первую написала рекомендацию, и подала ему снова. «Вот теперь правильно!»
А я подала то же самое. Он говорит: «Теперь так!» Ну, так, да так.
Голосовали там, руки поднимали.
Потому что я чего-то была хоть молоденькая, но шустрая.
Наверное, девятнадцать лет было.
Какие-то экзамены мы сдавали, а я еще не особо. Ну что, девчонки восемь классов закончили, а я четыре, и то же самое надо было мне учить. Сидим в помещении, полный взвод сидел, и сцена была. И вот вызывали. Прямо с места мы говорили. А я и думаю: «Я этого параграфа не знаю, надо посмотреть, вдруг меня спросят!» И правда. Я только прочитала этот параграф – и меня спросили. Я ответила и получила «хорошо». А не прочитала бы, может быть, было бы взыскание какое. Раз было взыскание на вахте.
Только мы сформировались – поселили нас в землянку. Уже построили, и нас поселили туда. А весна, день был хороший такой, и мы пошли гулять. А военные же есть военные: девчонки – надо же поухаживать. И вот нас подцепили два парня-бойца, и мы пошли гулять с ними. Пожня была, поля и столько цветов много было. Мы цветы нарвали и поворачиваемся уже идти домой, пошли домой. Уже на поле оглянулись, смотрим: идет начальство наше, командир, начальник полка и заместитель его. Они тоже где-то были, идут следом за нами. Нас они окликнули, мы остановились. Ребята разбежались, а мы с ней пришли. Пришли к землянкам, и выставили нам из брезента палатку с окошком, и нас туда и посадили. Мы просидели сутки до утра в этой палатке. Дали нам понять, что дисциплина есть дисциплина.
Это было единственное взыскание. Потом на второй день уже отпустили.
Говорят: «Поняли, за что вас?» Мы говорим: «Поняли!»
Тяжело конечно, 1942-й год тяжелый год, конечно.
Найдут работы, и там всего. Болото такое, без досок не пройдешь нигде.
И физическую работу выполняли, если доски куда-то тащить, прокладывать.
Ну, это большинство ребят брали. Нас немного, жалели нас, без нас обходились, что потяжелее. А мы по сменам же работали на рациях – и ночь, и день, Как на заводах по сменам работают, так и мы, менялись.
Отдыхали, а потом снова заступали.
Нас не пускали, где не положено, потому что можешь нарваться и на снаряд и мало ли что.
Заминировано было. Там уже специальные были бригады.
И мужчины одни были – выделяли специальную команду.
А мы как связистки всю информацию имели.
Рация стояла на определенном месте. Придешь на смену, сменишь девчонку, сидишь, ждешь, кто чего передаст, кому чего передать.
Были девочки-санитары, тащили на себе раненых.
Возле нас недалеко был авиационный полк, стоял тоже. Перед рукопашным боем его сняли с этого места, на другое ушли. Больше мы не видели. Защищал другой полк.
Я была командиром отделения. Когда домой вернулась уже, у нас сгорел дом, у меня все документы сгорели.
И девчонки были старше, а я была командир отделения. Даже выходим утром, на речку идем умываться, обязательно надо идти строем.
Или куда-нибудь в отделения какие-нибудь приезжали, например, как артисты. Через речку, через мост надо переходить, туда ходили. Или какие-нибудь собрания проводились, все строем. А я однажды была дневальная по землянке. И пошла я в лес. Стояла печка в землянке железная, уже было холодно. Пошла я в лес за хворостом, чтобы топить. Намочила ноги, сапоги намочила. Но все еще были девчонки в землянке. Сняла сапоги, поставила около печки сушить и отвлекалась – стала землянку убирать. А тут собрали остальных девчонок. И надо было идти на ту сторону на мероприятие – какое-то было сборище, выступление с других частей приехали. И у меня один сапог сгорел, я не видела. Пришли собирать нас: «Собирайтесь, стройтесь на улицу выходите и стройтесь, туда-то пойдем». Ну, девчонки собрались, пошли, а я осталась уже без сапог. Куда мне идти? Вышли, выстроились, а раз построились, значит, запевай. А меня везде суют носом, я всегда запевала. Говорят: «Запевай!» Молчат все. «Запевай!» Все молчат. А потом говорят: «А нет ее!» – «А где она?» – «А она сапог сожгла, осталась в землянке!» Посылают другую девчонку, мне отдают ее сапоги, ее оставляют в землянке, а меня в строй – запевать.
А когда учились, каждый вечер кричат: «Отбой!» – спать ложиться надо. А нары двухэтажные внизу и вверху. А у нас были ботинки, обмотки, когда учились. Кто не успел обуться, кричат: «Отбой!» Опять ложишься под одеяло. Пока раздевался, кричат: «Подъем!» Не успел – тебя обратно, да так по несколько раз. Так же приходишь с улицы, кричат: «Отбой», – за вечер три-четыре раза, пока спать уложишься. Однажды вышли, и девчонки говорят: «Анька, не запевай, не будем петь сегодня!» Но кричит командир, что запевай, а мне девки не дают запевать: «Раз наказывают нас, значит, не запевай!» Ну и я молчу. Нас так гоняют, гоняют, в землянку да из нее: «Отбой» да «Подъем». Все равно пришлось запевать. И мы так часов до одиннадцати мучились. Потом уже маршем ходили. Вот так всех нас учили дисциплине.
А как же, куда деваться – надо подчиняться.
Отдыхали, да, винтовки чистили. Работать заставляли. Что-нибудь: и уборку делать надо было в помещении, и туалеты и раковины – все надо было убрать, намыть. А кто будет? Сами за собой и убирайте. Вот такие дела.
Танцев не было, только песни пели.
Артисты раза два были только, потому что сильно много было боев в 1942 году – не до артистов.
А так пойдем на речку, отпускали когда. Там на полянку сядем, искупаемся, сами собой песни попоем между собой. Вот такой был наш отдых.
Да раньше еще и не скажешь лишнего слова – нельзя. Не промахнись, а то сейчас! Вот так.
По траншеям бегали. Нас, конечно, не пускали, гоняли. Раз далеко ушли по траншеям – нарвались на командира. Он нас отругал и повернул обратно – как раз на той стороне речки немцы были, – чтобы мы не высовывались из траншей.
Просто нам было любопытно, молодые ведь, посмотреть. Траншеи большие, т.е. на несколько километров были вырыты.
А мы не вникали, свои были мысли, свои интересы. Ребята, нам же были интересно, что девчонкам да мальчишкам надо. Вся молодежь соберется.
И то время-то мало свободного, не распускали же, строго держали. Наблюдали за нами.
Потом я демобилизовалась. А судьба моя так сложилась. Приехала домой – работы нет нигде. Ну, потом, когда уже родился у меня сын, я уехала от своей сестры. Она в поселке жила. Она работала на комбинате. А я уехала лет четырнадцать–тринадцать, у нас была семья большая. Брат женился, дети рано пошли. Мне поэтому пришлось закончить четыре класса. Меня выслали в няньки, и в поселке Сясьстрой у сестры больше была. Потом, когда родила, уехала. Хозяйку встретила, у которой я жила, ей рассказала. Пригласила к себе домой, и она меня пригласила опять в поселок жить. А она работала уже в детском саду заведующей, и она меня взяла тоже на работу. Я стала там работать. Родили ребенка в 1944 году, 7 марта. И здесь, в Киришах, нагадала ему (сыну) цыганка: умрешь в таком-то году. Его звали Владимир Крылов, он потому что не родной моему мужу, он в первый класс пошел, когда мы поженились.
Дали мне комнату, и этот дом загорелся. Я работала бригадиром на болоте. А ребенок спал еще. Пойду, думаю, схожу к начальнику – куда на работу мне везти бригаду, и вдруг закричали: «Пожар, пожар». И это было дело 9 мая. Победа была, а 12 мая дом сгорел, двухэтажный. Я только схватила ребенка и побежала с ним. Больше ничего не могла найти, потому что все в огне было. Дом деревянный. От клопов все мазали керосином да всякой гадостью, загорелось быстро. Подружку сестра тащила из комнаты, в окно выбрасывала вещи, а потом тащила, в коридор вытащила и сама сгорела с сундуком с этим. Ну, я ребенка своего вытащила на улицу. И больше никуда я не пошла. А потом работала где попало: и в лесу, и дрова, и деревья рубили большие, настоящие которые. И чего еще. Все забудешь, что и делал. А однажды идем, все грязные, весна уже стала, плохо так. Мы идем оттуда, а приехал мужчина, преподавать учить на тракториста, потому что был поселок, добыча торфа, и этот торф возили за девять километров на комбинат, снабжали топливом. Я говорю: «Девчонки, давайте, пойдемте к директору и попросимся на курсы, на трактористов». Многие девчонки не согласились. Но которые согласились, прямо в рабочем и с работы пошли к директору. Зашли к нему и попросились. Он принял во внимание это дело, и нас зачислили. И мы закончили курсы трактористов. И так я пять лет работала на тракторе. Это как раз послевоенный период
Вот отработала пять лет на тракторе, а потом потеряла зрение в одном глазу.
Был день холодный, а у нас была мастерская слесарная, тракторная, там была комната. Мы отдыхали иногда там. В плохую погоду мы не выезжаем никуда. Так кто крутится, кто перетяжку делает, кто смазку. И вот мы собрались компанией и мальчишки, и мы. Я стояла у дверей, а напротив меня парень один колол дрова для печки, чтобы подбрасывать. А остальные кругом сидели и ребята и девочки, кто что рассказывал. Он рубанул дровину, отлетела щепка и мне в глаз попала. Я схватилась, все там потемнело. Я схватилась, охранник прибежал, руку отнял. Ни крови, ничего. Меня отвезли в больницу в Сясьстрой. Проверили меня, капель пустили. Ничего. И потом сколько в Волхов я ездила – два раза, везде, но ничего не узнать, что и как. И чего-то сделалось, но зрение потеряла. Уже в Киришах сделали операцию.
Я здесь живу с 1966 года.
С трактором не трудно работать. Когда зима, так было труднее, потому что разные работы. По болоту ходишь, то пни собираешь, вывозишь его, корчуешь, с прицепом ходишь. А когда уже на трактор сядешь, какой агрегат, первая операция была: едешь с баранами. Три бараны – фрезеровка это называется, потом торф сушишь, потом волки собираешь, опять новый агрегат подцепляешь, а потом уже комбайном делаешь. Борозда, как картошку сажать, и комбайн проезжает. Полный собирается, и делают караван из торфа. Бывает и зимой, если сыро – соберешь, он загорается, тушить ездишь. На торфозаготовках полно было работы: туда пошлют рабочие, туда пошлют.
А сюда в 1966 году приехала, сначала муж приехал сюда в 1953 году. В 1953-м году я вышла замуж, а в 1966 году мы приехали сюда, Муж в общежитии жил, а потом я тоже пожила в общежитии, наверное, с год. А потом сюда, в квартиру вселились.
Когда была Победа, кричали на весь дом. Как раз я была дома, кричали.
По радио кто-то услышал, а дом-то, в котором я жила, он был типа общежития: коридор большой, а по обе стороны были комнаты. Радости были много.
Выбежали все, обнимаемся, целуемся. Голодно было, холодно, но зато война закончилась. А то хлеб по карточкам, все по карточкам.
9 мая кончилась война, а 12 мая сгорели. И все документы сгорели, даже карточки на хлеб были, тоже сгорели, и паспорт. Как сумка лежала на тумбочке, и я не могла ее взять. Взяла ребенка и взяла. Были раньше подзоры такие с кружевами, я за середину протянула руку и вырвала, зачем она мне, хоть бы одежду взять, или одеяла, или что. Нет ничего. Нам потом со склада выдали по железной кровати, одеяла, простыни, подушку, две табуретки и стол. Все выдали со склада, потом деньги высчитывали. А у кого свои были и родные, и знакомые, так помогали. А так декада пройдет – нам выдавали ситец, мануфактуру. Это соберем – десять метров ситца – и в Ленинград поехали.
В первый раз четыре девчонки поехали в Ленинград босиком. По Ленинграду идем босиком. Едет одна старушка, такая ну городская, конечно, интеллигентная, при шляпе, и едет в карете. А нам смешно. Вокруг себя смеемся. Самим смешно. А мы голодранцы – идем босиком. Никого не стыдно. А чего, кого можно стесняться, если нет ничего больше? А она говорит: «Смейтесь, смейтесь, я в карете еду, а вы вот идете в каком виде, посмотрите на себя!»
А были девчонки еще знакомые. Мы к ним пришли. Они собрали соседей, нас взяли на мануфактуру. Мы рады. Накупили себе, что надо было, в чем нуждались, и поехали домой.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
