Я – Петрова Вера Николаевна, девичья фамилия – Анисимова.
Жили родители в Усадище, работали в колхозе, тогда был колхоз. Отец был конюхом, мама работала на поле, ну а мы были подростками, росли. Нас было трое детей в семье: старшая, средняя и я, брат был 1929 года рождения, сестра 1924 года рождения, я – 1933 года рождения.
Отец ушел на фронт, я помню, как он уходил на фронт, было летом это. О войне сообщили по радио. Сельсовет был. И все пошли провожать мужей. А мы бежали сзади за родителями. Собрали всех, а нас – домой. Я помню, мама так плакала. Он воевал недалеко, где-то в Ижорах, Синявинские высоты. Он был сапожником. В Ижоре работал, а потом приехал домой.
В боевых действиях не участвовал. Он приезжал – отпускали, видимо. Приедет, постучит.
Папа вернулся с войны. Он так и продолжал сапожником быть и в деревне уже. Сапоги делал, много чего делал. Вернулся он с войны и умер в 1969 году. Мама умерла, а после нее пять лет прожил. В 70-е годы умер.
Когда началась война, мы собирались у окна. Прожектор просветит, что самолеты бомбят, а мы сидим в одежде на случай того, чтобы выскочить.
Конечно, уезжали из деревни, потому что немцы наступали. А немцы уже шли на Леонивщину, уже пожары были. И нас на лошадях кого куда и отправляли.
Организовывал председатель, не сами бежали. Отправляли нас в Куколь сначала, туда близко.
Немцы шли за нами, мы там переночевали, пошли дальше, а за нами все подступали.
Они двигались на Тихвин.
А мы такими путями, из надо было. Ездили печь хлеб. Нас перевели в деревню Стоялицы или Лаптево – я не помню уже. Нас туда перевели. Оттуда тоже немцы идут, а потом нас в Ириц, и там стали бомбить, мама чуть не попала под обстрел. Из Ирицка мы поехали в Хвалово, нас направили, уехали и там мы сидели, ждали, когда от нас немцы уйдут. Посидели. Зимой, конечно, их выгнали. Такая была гора, а все на лошадях. И я упала, помню, что ехали, и я упала даже. Когда в Хвалово согнали, корову отобрали, и начали нас с Ригой отправлять кого куда, мы пошли в Хвалово, там еще поели, а когда домой в Усадище вернулись уже все, тут уже настоящий голод. Какие были хорошие вещи, родители ходили менять с сестрой эти тряпки на еду. Пешком ходили и меняли. Другой раз поменяют, другой раз нет.
И в сторону Тихвина пробирались по тропинкам. А были поля заминированы, и многие подорвались. Нашли нам как сарай, гумно называли раньше. И нас много семей там было.
Детей нас было много, родственники были. Из Усадища были люди. А потом мы уехали, и нас было две семьи: наша и тетя одна была. Я ее мамой звала, так мы и жили. Когда сказали, что можно ехать обратно, мы и вернулись.
Ну, приехали, конечно, весной, деревня была разбита уже. Из дома, которого мы уезжали, ни окон, ничего не было. Хорошо, брат был более-менее. Так они с мамой забивали эти окна – делали маленькие, чтобы теплее было. И так жили.
Голод был страшный, ели шелуху, собирали столбики, колоски собирали. Картошку гнилую копал брат и пек лепешки. Накопает, начистит, и ели так. И было вкусно. Жмых ели, все ели, крапиву ели. Чего не хотели, а все поели.
Девчонками мы играли: в лапту, в чижика, в ножички. Нормально было. Но конечно когда колхоз был, нам давали маленько семян да что еще на земле растет.
Мама у меня опухала, конечно. Дядя у меня был председателем в деревне. Он давал маленько манки. Так он ее и спас, и прожила она, А мы ходили в лес за грибами, волнушки тогда были, собирали, картошку посадили, варили и ели, и вкусно было.
А что другое, я не помню. Когда мы более-менее определились, так нам было не до этого, нам есть хотелось.
Когда кончилась война, была школа.
У нас было две школы. А сейчас хорошая вообще школа. Так мы и жили. Страшно подумать. А когда война закончилась, дождь такой был, по лужам бегали, приезжали с фронта люди уже, такое было веселье, тепло уже было, в 1945 году война закончилась.
Узнавали, что происходит на фронте, по радио. А потом радио не стало, и стали нам делать, помогать стали делать радио, свет делать. Так мы и прижились. Большая была деревня у нас. Престижная такая деревня, и до сих пор она есть. Теперь там много домов.
Помню, отец с фронта вернулся. С ним была женщина – видимо, на фронте были вместе. Зиной звать ее. Они пили вино, веселились.
О зверствах фашистов я не слышала, чтобы у нас было. А вот одна женщина, она была секретарем. Ее, конечно, вели из Мыслино в Усадище и там ее расстреляли. Она была секретарем сельсовета и была связана с партизанами. И ее расстреляли. А так нет, не выезжали же из деревни. У меня была подруга, у них был дом. А были окопы вырыты. И когда стали бомбить, их в окопы гоняли. Они уходили, обстрел пройдет – они выходят. И подруга с матерью осталась. Я помню их хорошо. И когда бомбежка закончилась, они пошли. А в это время опять начали бомбить. Они побежали, но не успели. Она оглянулась: «Мама, надо бежать», – и их убило». А об издевательствах я не слышала.
В нашей деревне немцы у нас жили, но было мало. Хотово, Хвалово – в этих деревнях они жили.
Я не видела их.
Сзади мамы ходили. Стояли у нас немцы, и у меня была бабушка. А у нее стояли немцы, и один был офицер. А я все сзади за мамой бегала, она пойдет – и я за ней. Церковь у нас была в деревне. Тоже же свои церковь эту взорвали. Ну, мама пришла к бабушке. А жил этот офицер. Как он привязался к ней: «Да вас надо расстреливать!» Вот мы испугались. А еще был один военный. Бабушка говорила, а мама все сидела. Ну точно придут и расстреляют. Вот так, но обошлось. А то было страшно, всякие были немцы, и наши были всякие. Я даже плакала, помню, сидела в одежде и ждала, что за ней придут. А мы сидели дома. Страшное было время.
Провожали когда армию, плакали все, деревня вся собиралась и провожаем на поезд по всей деревне. Слез столько было. Встречали – хорошо было. Когда возвращались – вообще хорошо, а когда уходили – все плакали. И как запоют в последний день песни. Уходили, могли и не возвратится.
Кто был – они вернулись. Не воевали особо. Похоронок было немного, в соседних деревнях были, а в нашей не помню, чтобы кто-то погиб на войне. А в братской могиле погибших хоронили. Яковлев у нас был председатель совхоза. Долго он был. А так нет, страшного такого не помню. Вот только когда женщину вели и расстреляли в Усадище. Она там похоронена.
После войны в Усадище немцев нагнали как рабочую силу. Пригнали пленных, и они жили. Они работали: строили дома, дороги. Всякое было: и на гармошке играли, и общались.
Дедушка один рассказывал, что подкармливал немца. Даже жалко было одного изможденного. В карман хлеб давал.
Мы же дети, они с нами хорошо были. Они говорили, что они и сами не хотели воевать, а что делать.
Кто-то хорошо говорили по-русски, а другие плохо. А где они жили – сарай такой был, наверху – чердак, они жили в этом доме, а мы с этого чердака прыгали вниз. Со второго этажа. Их гоняли работать, расчищать нужно было, немало было пленных немцев, в городе они дороги ремонтировали, восстанавливали здания, дома строили.
