Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я– Федосеева Валентина Николаевна. Родилась 12 февраля 1940 года в городе Пушкине, вернее, на окраине Пушкина, на границе между Пушкиным и Славянкой, но официально считалось, что в Пушкине. Мой отец, Федосеев Николай Ильич, работал на Ижорском заводе. Станочником был, и перед войной, когда уже страна выпускала снаряды, какие, толком я не знаю. Папа в начале войны был оставлен на заводе, и домой приходил, как вспоминала мама, очень редко, потому что нужно было делать новые снаряды, а может, еще что-нибудь, об этом не знаю. Мама была домохозяйкой, поскольку у нее двое детей, и занималась, всем тем, чем занимаются женщины, когда заняты детьми.
Еще был ребенок старше меня на год. Мы в собственном доме жили, хозяйство было. Ну, оно не осталось, уже в первые месяцы войны, вся эта территория, окраина Пушкина, вернее, те частные дома, на подъезде к Пушкину пропали.
Мама вышла замуж и там стала жить.
Наступила холодная и поздняя осень, было принято решение отцом, что нас нужно перевезти в Колпино. В одном одноэтажном бараке была выделана комната на три семьи, где мы поселились, спали на полу, как мама рассказывала.
И папа работал на заводе. Домой практически не приезжал. Два раза он был контужен, ну и после контузии умудрился как-то работать, хотя практически был глухим. Ижорский завод почти весь должны были перевезти в Свердловск. Ладога – «Дорога жизни» – работала, хотя каждый рейс был на грани смерти. Как погрузили нас, на какой-то катер и повезли, я не помню.
Помнила огромные какие-то глыбы воды. Мама говорила: «Стреляли немцы, и казалось, что все мы утонем». И каким образом мы сохранились, несколько человек погибли.
Как прибыли к берегу я не помню. А вот уже помню товарный поезд, гудки, какие-то трясения, холод помню хорошо. Мы, ребятишки, практически все заболели. Свердловск принимал очень радушно. Всем приехавшим дали жилье, правда, точно так же, как и в Колпино. Тогда мы опять жили с колпинской семьей Кошельковых, у них были два мальчика, и мы, две девочки.
Мальчишки были старше нас, ну, может, на год.
Нас вывезли в начале зимы 1941 года. Отец, дед и бабушка остались, причем дедушка и бабушка – не в Колпино. Все хуже значительно. Это была трагедия большая папина. Через два дня ему разрешили уйти с завода и вывезти своих родителей. Партрук ходил за него хлопотал, это я помню из рассказов папы. Но ни бабушку, ни дедушку найти не смог – дом разбомбили.
В Пушкине был их личный частный дом. Дом был разбит, и соседей, дальних родственников, двоюродных или троюродных, тоже не было. И следов не было. Позднее, когда папа вернется, он будет искать следы, но ничего не найдет, кроме швейной машины и маминого зеленого пальто. Это я помню, когда он приехал, как они плакали оба. Мы еще тогда не знали.
Немцы еще не взяли Пушкин, но уже бомбили. Когда бомбили Колпино, то летели снаряды и в эту сторону, правее когда. Громадные эти пушки стреляли.
Когда приехали в Свердловск, то там война тоже, в общем-то, не кончалась. Потому что поселили нас в большом бараке недалеко от завода «Уралмаш». Там выпускали танки. Это я знаю уже по собственным воспоминаниям и своими глазами видела. Большая дверь открывалась в этот дом, где мы жили. Родители работали, кое-кто из женщин оставались. Мама оставалась: она обеспечивала нормальную, относительно нормальную жизнь ребят – двух своих дочек и мальчиков Кошельковых и еще Слонихиных двух детей. То есть она должна была накормить их. Какие-то продукты давали ограниченно, но мы не голодали. Наверное, настолько привыкли тогда уж голодать, что голод не ощущали. Но были самые светлые минуты. Это не каждый день было, это когда вереница танков шла с завода по дороге. Они шли такие торжественные! А наша задача была выскакивать во двор, кричать, прыгать, кричать: «Ура, ура!»
Завод был в стороне. А мы жили во вспомогательных старинных, может быть, дореволюционных бараках. И они сохранились, и как они до войны использовались, я не знаю. А вот во время войны их использовали. Приехали люди работающие, где-то их надо было разместить. Отопление было печное, круглая печка. И вот самой большой игрушкой была дверца на печке. Когда она заканчивала топиться, мы по очереди подстилали одеяла и поддерживая за спину, мы катали друг друга на дверце. И чувствовали себя, как будто на лошади едем. Подпрыгивали, мальчишки кричали: «Ура, за Родину!» – какие-то еще слова. Одного Олега почему-то звали партизаном, и он гордился очень этим. Потом мы начали все дружно болеть. Кто- о принес дифтерию, и половина из нас болели. Я два с половиной месяца пребывала в больнице. Маму не пускали, она на лестнице кричала мне, поддерживала каким-то образом. Настроение было хорошее от этого.
От дифтерии ведь умирали дети. Я знаю, что умирали, но кто конкретно, не знаю. Когда тебе три года или около того, такие проблемы волнуют меньше всего.
Я помню один раз: пришла мама, и ее впустили, потому что нужно было почему-то. Скарлатина, дифтерия, еще что-то, коклюш был. А палата была громадная: и мальчишки, и девчонки – все были вместе. Там тоже какой-то был мальчик- Очень злой, его звали Гитлер. А мальчишки его колотили время от времени, и мы поддерживали. Война есть война.
И я потом всеми заболеваниями переболела. Я потом очень долго отходила. Уже когда война закончилась, я была довольно хилым ребенком.
Вернулись мы в 1944-м году. Война еще не закончилась. И огромный состав, товарняк. Естественно, останавливались. Выпрыгивали из поезда, бежали в кусты, играли. Но я теперь понимаю, что не для игры нас останавливали, а чтобы посетили места не столь отдаленные и дальше передвигались. Ехали долго, мама говорила.
Мы приехали почему- то в Саблино. Потом я спрашивала у родителей: почему мы не поехали к себе? А папа сказал, что дома не было. Те, у кого оставалось жилье, что-то, наверное, тоже точно не знала, переселили в эти жилища. А у нас дома не было, и вообще весь состав, который шел в Ленинград, его отправили в Тосно и в Тосненский район, кого куда. Нас отправили в Саблино. Поселили в частный дом, поскольку в этом доме и хозяйка и ее дочь уехали с немцами, они были в каких-то особых отношениях.. Мы радовались, что у нас есть крыша над головой и есть печка.
Но эти разговоры мне не рассказывали, а мне было неинтересно, конечно. А потом они приедут, когда освободят Германию наши войска. И нам придется строить что-то себе. Было место напротив, где не было никакой постройки. И вот ходили все вместе – детей одних оставить нельзя. И в выходные дни папа с мамой ходили в лес и находили какие-то лесные, в лесу были так называемые лесниковские дома, и вот эти дома на телеге, эти бревна перевозили и строили. А на месте строили, где была землянка. Там была какая-то землянка, ее разровняли, и был построен такой худенький совершенно домишко.
Это улица Комсомола за речкой. Очень высокое было и очень уютное было место. Сразу же начали разрабатывать огород, что-то сажать. И мы с папой пошли на край леса, возле лесничества, который находился на Московском шоссе, параллельно тому дому, в котором мы теперь уже жили. Мы с папой выкопали дуб, привезли вместе и посадили. По сей день этот дуб живет на этом месте, хотя дома нет.
В школу я пошла в 1947-м году в железнодорожную. Она была в деревянном двухэтажном доме.
Это было в Саблино. Она была недалеко от железной дороги, по улице Калинина, буквально от вокзала метров триста, дом сохранился. Это старый дом, дореволюционный. Школа была теплая, такая уютная, было хорошо как-то. И вот когда я училась в этой школе, ко мне пришел мужчина и спросил, как можно мою бабушку найти. А я сказала, что к бабушке сведу его. Меня отпустили с уроков в первом классе. Раньше можно было, было не опасно, и мы пошли в этот дом. Бабушка с двумя тетками приехала из Латвии, они были угнаны немцами. Бабушка была больная очень.
Это бабушка по матери.
Она пережила страшную трагедию. Для меня вообще сегодня, когда дело до войны доходит, у меня к войне личные счеты, не в государственном значении, а чисто человеческом и душевном. У бабушки было три сына, а у меня три дяди: дядя Ваня, которому был тридцать один год, дядя Леня, мой крестный, я его не видела никогда, я его увидела, когда мне было девять лет, но не живого, и дядя Вася.
Дядя Ваня погиб через сорок дней войны, защищая Смоленск. Он не успел еще жениться, была девушка Мария, с которой они собирались справить свадьбу в августе, а вот в июне войне. Она приезжала, я с ней встречалась. Такая, по-моему, очень правильная, хорошая была.
Дядя Леня был повешен в Поповке за то, что полицай Фомин – фамилию помню на всю жизнь, полицай Фомин сказал, что он видел, как он с другом разрезал немецкую связь. Повешен он был в тот же день. Супротив окон двухэтажного дома, в котором он жил, вместе с двумя сестрами, моей мамой Анной и тетками, сестрами его, Таней и Надей, братьями Васей и Ваней. Почему у деда был дом большой куплен? Потому что семья была очень большая. Повесили напротив окон и приказали потом полицаям закопать. А после казни они были похоронены около дома.
От окошек дома в двух метрах, просто была вырыта земля, яма, а второго – к его окошкам.
Семь дней он должен был отвисеть в назидание всем, чтобы не проявляли инициативу. А через несколько дней погиб под Пулково Вася, ему было девятнадцать лет.
После войны, когда мне было восемь лет, военкомат принял решение торжественно захоронить героев погибших от руки фашистов.
И вот этого Лозина Ивана, и моего дядю Леню Холодкова должны были похоронить. Я всегда сопровождала всюду бабушку, вообще в доме была почти главным человеком. Это не смешно, но это так. Наверное, война, даже если ты ребенок, накладывает отпечаток какой-то взрослости на тебя.
На газике мы приехали на ту улицу, которая была Советской. Меня потрясла Поповка, несмотря на то, что маленькая. Останки розоватого кирпичного дома так срезаны по диагонали стены, не все стены, а частично. И серенький домик в отдалении слева от нашего дома, как я назвала, бабушкин, не было – все сгорело.
Вообще Поповка сгорела вся, жуткая была картина. Я, когда ехала в поезде, смотрела всегда, нехорошо на душе было.
Я сейчас все расскажу. Четыре солдата, ну я так их назвала, копали. Был брат Ивана Лозина, его звали чекистом, он действительно работал в ФСБ. Копали. И я ждала и держала бабушку за руку. Выкопали. Остался костюм, истлевший, но костюм. И из него выпала расческа – маленькая тоненькая расческа, а на ней волосы живые, дяди Ленины волосы.
Вот эти волосы с расческой меня преследуют до сих пор. То есть, если я вижу маленькую расческу, у меня опять эти ассоциации. Но детское воображение особенное, и память какая-то особенная. Отсалютовали, положили в гробы, которые были привезены тут же и отправились к станции. Там, где находится и сегодня братское захоронение этих латышских стрелков, и там захоронены они.
Сначала захоронили, потом пошли и потом нас отвезли. Перезахоронили, отсалютовали. Бабушка даже не плакала, она просто окаменела, по крайней мере, я не помню бабушкиных слез. Она заболела, потом и долго лежала. Мою бабушку и теток преследовали. Бабушка и тетки была в оккупации, загнаны немцами в Латвию и работали до этого, дорогу строили, вбивали огромные чурбаны деревянные, чтобы могла немецкая техника проезжать. Я видела эти чурбаны. Бабушка, когда заболела, должна была пойти в милицию. Повесткой их вызывали. Их повестку принес милиционер. Я видела, потому что дома много обсуждалось. Бабушки все пять пальчиков нужно было отпечатать. А она вообще была трусливая по складу своему. И заболела она очень сильно. Я думаю сегодняшним разумом, заболела она от нервного потрясения, потому что трех сыновей отдала Родине, а у нее пальцы отпечатали. Как так? И пенсия была крошечная. Ну что делать? Время было такое, и мы его переделать не в состоянии.
Я разговаривала с партизанами. Они говорили, что, скорее всего, они вдвоем решили. Им было-то по двадцать пять. Они не смогли вернуться, на заводе были, еще работали. Васе и девятнадцати не было – взяли на фронт. С началом войны они отправились с распоряжения выше. А Леня должен быть работать на заводе в цеху. И когда в один из дней собрались – ходил же поезд такой медленный, гудящий – они не смогли уехать на завод. Немцы ночью пошли на Поповку – и все. И начали кого-то изгонять, вот из этого дома их не выгнали, оставили. Видимо, по каким-то показателям он их не устраивал. Большая роль брата погибшего Лозина Ивана, его заслуга, что все вот так было сделано. Много было, всех не упомнить. Постепенно, конечно, сделали бы, но не так быстро бы. А тут – 1946-й год, начало, и все было сделано. Предателя искали. Нашли его где-то в Луге. Брат Лозина сказал, что он его все равно запихает, куда следует. Потом он написал бабушке письмо, что за наших – Леню и Ваню – я отомстил. Но больше к нам не приезжал, я его не видела. В том, что он довел до конца дело, сомнений не было. Он такой был энергичный человек. И смерть брата от руки предателя, своего русского, – не бывать такому. Он не имеет права живать дальше нормальной жизнью. Потом в Саблино в школу пошла железнодорожную. Школа была до седьмого класса. Но все были очень взрослые. И мы, первоклашки, маленькие, второклашки. А те, которые приходили в пятый класс, – уже большие. Но самым замечательным и знаменитым был седьмой класс. Но для меня тогда в седьмом классе были почти тетеньки и дяденьки. Знаете, учителя работали в то время не за страх, а за совесть. И работали с такой отдачей! Я, когда вспоминаю своих учителей, говорю им: «Спасибо!» Они где-то заронили желание работать, не размышляя, кто платит и что платит. Анна Грибе, нет, Анна Николаевна вроде. Немолодая была женщина, такая была старомодная. И в этой школе была учительница пения, настоящая, немка, говорила своеобразно, непохоже, пожилая, рыжеволосая, с пышными волосами, и она учила нас петь. Она хорошо играла на фортепьяно. Но знаю, то ли Пейс вроде была фамилия ее. Уроки физкультуры. Не было зала, был коридор, и все равно хорошо, учитель был Василий Иванович, такой громадный, фамилия Генералов. Он потом в Тосно переместился. Но как учителя физкультуры в Тосно я его не помню, хотя видела его. И они ставили спектакль по Островскому «Бедность не порок». Я до сих пор помню этот спектакль, я два раза ходила его смотреть. Они ставили его в кинотеатре. Дома культуры не было. Был кинотеатр деревянный в Саблино, где вот сейчас вот этот магазин такой. Напротив аптеки он находился с противоположной стороны. И вот играли. Где раньше был рынок, была эта аптека кирпичная, такая фундаментальная, и вот там был кинотеатр. Ну вот. Сначала в железнодорожной отучилась год.
Школа перегружена. Потом распоряжением какого-то начальства всех, кто не дети железнодорожников, перекинули в деревню Саблинку, в школу на Московском шоссе, деревня Саблинка, классы были небольшие, ходить приходилось очень далеко, мы ходили, наверное, километра три. Ходил папа, объяснял, что далеко ходить детям. Но никто на эту тему не разговаривал, и две улицы, Комсомола и Колхозная. Я думаю, что причина была в том, что в деревне Саблинке было мало детей, но это с позиции сегодняшнего понимания. Я жила на улице Комсомола. Вот, если идем от станции, там, где тюрьма, не доходя тюрьмы метров триста. В общем, предпоследняя улица, направо и налево идет.
А деревня Саблинка по Московскому шоссе идет. Вдоль Московского шоссе с обеих сторон тянулась деревня Саблинка. Надо сказать, что после войны там было достаточное количество домов. Ну, по крайней мере, это была нормальная деревня. Дома были построены все в один ряд вдоль Московского шоссе, но отставая от него, наверное, метров на тридцать, не более. По старому довоенному, а может быть, даже дореволюционному плану. Я знаю, что этот дом был рядом с домом Витьки Петрова, который учился и сидел со мной за одной партой и меня карандашом в бок тыкал, он так со мной, оказывается, играл. Там до сих пор домишко сохранился. На краю деревни в сторону Тосно был деревянный дом. Там было в помещении два класса начальной школы и комнатка учительницы, той, которая была постарше. Валентина Петровна Климова – педагог замечательная была. Проучились я в деревне Саблинке два года. Там был один большой класс, и комната учительницы, и где-то была кухня, не знаю. Причем в классе мы учились одновременно, и одна учительница, и другая вели. Первый, это значит, были третий и четвертый, одна третий вела, а другая – четвертый, а во вторую смену они выходили учили первый и второй, если были дети. Поскольку нас это не касалось, мы не запоминали. Всякими закоулками ходили через речки домой. Ну, сокращали полкилометра. В пятый класс пошла. Сдали экзамены – тогда экзамены сдавали – и в Ульяновскую среднюю школу. Была большая школа, очень много было классов. Ульяновская средняя школа. А в этом году построили школу. Начальные классы не могли учиться. Эта школа, которая находилась по дороге в церковь и на кладбище. Улица Пионерская, по ней идти на кладбище, едем по Советскому. Универмаг проехали, почту прошли бывшую, и когда от почты пройдем метров триста, налево поворачиваем. Там построено было двухэтажное здание деревянное и сбоку еще одно здание одноэтажное – тоже школа, потому что народу было много. Когда мы пришли уже на второй год, когда она открылась. И классов было пятых «А», «Б», «В», «Г», «Д», «Е».
Железнодорожная школа так и существовала. Но она была на затухании. Потом им построили кирпичную, и они ушли туда. Мы с ними не дружили: они сами по себе, мы сами по себе. Хотя, конечно, та была школа в лучшем виде. Это которая сейчас стоит каменная. Но, наверное, наша школа была лучше. Во-первых, были замечательные директора: Харитонов Михаил… Не помню отчества его, тоже сын Кукин, знаете такого Лешу Кукина, который депутатом у нас, вот его сын внебрачный. Мы пришли в эту школу, здесь тоже проучились уже еще ребята, это был 1957-й год, взрослые значительнее, как должны быть.
В 1957-м году заканчивали десятый класс. Пришли мы туда в восьмом классе, восьмой, девятый, десятый.
Меня учила Клавдия Васильевна Рябова, она достаточно известная учительница. Она учила математике, а русскому языку – Розалия Абрамовна, ездила молодая из Питера. Закончила учительский институт, не педагогический. Мы ее любили. Она была молодая, и она улыбалась. А я любила Клавдию Васильевна, потому что я у нее по математике была отличницей. Я все всегда решала. С русским языком было сложнее. Книжки читала как-то более менее. А потом у нас ушла Розалия Абрамовна. В Ленинград уехала, доучиваться пошла. И Клавдия Васильевна тоже. Она была учительница начальных классов. В пятом классе учителей не хватало, вот она, таким образом, работала у нас. Потом появилась другая учительница русского языка, имя не помню, а на математику пришла к нам совершенно замечательная Антонина Васильевна. Из Колпино она ездила. Она была по-хорошему деревенская женщина. Вот мне везло на математиков. И что было интересно: в классе шестом или седьмом она меня не спрашивает по геометрии. А геометрия – это вообще. Стихи лучше. И в предпоследней день, конец четверти меня вызвала с теоремой. А я: «Так не спрашивает, и учить не буду!» И с первой парты мне прочитали эту теорему, и я про себя ее повторила и начала выстраивать доказательства. Как ее буду делать – не знаю. Она глянет, ничего не спрашивает у меня. Я дальше рисую, выписываю и вывод делаю. На перемене говорит: «Все пошли гулять!». И учительница говорит: «Как ты смогла? Рассказывай! Это надо же придумать, но ведь ты доказала. Я тебе пять поставлю!» Моралей не читала, ничего. Вот таким образом.
Потом была Ольга Николаевна Дернятина. У нас во всех классах параллели свои. Наверное, шестой это был класс. Она вела драматический кружок, будучи математиком. Причем никаких вечеров школа не проводила. Без концерта, вот часовой концерт подготовите, с эстрадными номерами, маленькую какую-нибудь пьесу, действие какое-нибудь. Каждый класс обязательно должен был. Ты за это отвечаешь или Михаил Иванович Коршунов приходил. До чего душевно было. Пионерские сборы были какие-то вообще.
Михаил Иванович Коршунов – это учитель ботаники, зоологии. У него был самый лучший кабинет, он недалеко от школы жил. Очень хорошо говорил по-фински и был женат на финке, а она говорили по-русски отвратительно и по-фински тоже. Такой был очень интересный человек. Интересно было очень, в школу ходить хотелось, потому что была атмосфера душевности. Ну, я говорю, с литературой и русским очень везло.
Потом, когда перевели воинскую часть из Москвы, построили между Саблино и Саблинкой военный городок. У нас появились три учителя: одна была химик – ничего, а вот по литературе были слабые очень учителя. А потом в десятом классе появилась Анна Яковлевна Тарасевич. Она прожила всю войну здесь в Саблино.
О ней было много разговоров. Она прожила долгую жизнь, и в предпенсионном возрасте выходила замуж, раз, другой, третий. Но это так получилось. У ее мужей до нее жены умирали, и она помогала им внуков растить. Воспитывала хорошо. Я с ней как-то встречалась с большим удовольствием. Будучи уже учительницей, где-нибудь в 1970-м, 1972-м году я совершала поход по партизанским тропам. Я занималась партизанами тосненскими. На встречи ездила, были замечательные, интересные люди, сначала было много – их привозили на двух автобусах. И я с пионерами ездила. А потом они приезжали на одном маленьком автобусе. Стоянка партизан была в Радофинниково, только не в самом поселке. Узкоколейка вела в лес. Они сохранилась, остатки этой узкоколейки. Это где – то километров восемь надо идти, через болотистое место. Там была огромная землянка, родничок с водой. Родничок тоже сохранился. Когда я ходила, родник этот был. Но сейчас нет этой Зинаиды Дмитриевны Панковой. Она тоже была связной у партизан. И она рассказывала, и когда рассказывала, всегда очень плакала. Они выходили на дела небольшим отрядом. Подрывали железные дороги, когда ожидали проезд немецкой техники или немецких поездов. То есть они действовали. Но были они далеко не многочисленными. Основная там была стоянка. А вот был еще один из партизан, я не помню его фамилию, я помню, его звали Абрам Абрамович, и по профессии он был часовой мастер. И в Тосно работал, как он говорил, часовщиком. Очень энергичный, веселый, жизнерадостный. Ну, такой был симпатичный дедок. Только все горевал, когда останавливались между двумя деревнями нашими – Турово и Аватия. Такие поездки были. И это особенное место в судьбе Абрама Абрамовича. Он в разведке. Их было трое. И вдруг на мотоциклах по дороге какой-то расчищенной явились немцы. Мороз был жуткий. В маскхалатах спрятались. Канава была, углубление. Они их не обнаружили. Все, что нужно было, сосчитали. Готовы были предстать перед командованием и передать сведения, куда надо. Когда стемнело, они снялись и пошли. Все замерзли страшно. Но хуже всех дело обстояло у Абрама Абрамовича. Он был не в валенках, а в кожаной обувке. Отморозил обе ноги. Впереди были госпиталь и ампутация. И после войны, сохранив такой дух, какое состояние души, он на двух протезах продолжал существовать. Я помню, даже сказал он: «И танцевать хочется, да знаешь, по-моему, не получится». Я его как живого до сих пор вижу, хотя прошло уже где-то лет сорок.
А вообще была в Тосно партизанка – мать глазного врача Горбовой. Ее мать была партизанкой, и отец тоже. Я помню, и она тоже на партизанские встречи приходила, я с ними со всеми встречалась. А партизанские встречи в Гришкино приходили, в Федосино приходили. Вот в этих деревнях. Я ходила, и у меня был предводитель – Иван Семенович Сенашкин, дочь которого работала в первой школе – Валентина Ивановна Бобкова. И вот этими партизанами стал заниматься сам издатель нашей газеты «Ленинское знамя», вспомню потом. Он взял у Ивана Семеновича материалы и их очень много использовал для своей брошюры потом. Брошюра была «Тосненская земля». Маленькая такая, из истории Тосно. И о «Путешествие из Петербурга в Москву» вскользь. У него были очень хорошие связи во всех деревнях. Он не только партизанами занимался. Он и историю коммун изучал в Шапках, в Андрианово и в Трубником Бору. Перед появлением колхозов были объединения – первая попытка коллективного труда, вот так можно назвать. Вот они там располагались в старой школе, деревянной. Ее теперь нет. Еще до войны. Это конец двадцатых годов. И с тремя коммунарами я тоже встречалась. Рядом с Тосно не было партизан. Когда все началось, Кочин, по-моему, глава исполкома Тосненского, сам возглавил вот эту партизанскую бригаду. Но он погиб скоро, но они, забрав часть документов, уходили отсюда. В Тосно было невозможно, тем более что в старом исполкоме располагались немцы. В Любани все было значительно серьезнее. Вот эта Женя Маслова, она же погибла за Любанью, в деревне в лесу, за Коркино влево. Она была связной партизан. Я встречалась с партизанами в Андрианово и в Трубниковом Бору. Два автобуса приезжали партизан, и это с нашей, тосненской земли. И вот я сейчас знаю, что его звали Павел Успекаев. Он рассказывал, почему партизанские стоянки хорошо сохранились. Только когда они делали вылазки, было опасно. Немцы через болото не могли пролезть, хотя они сделали попытки. Была дорога в районе Конечков. И все равно вышли немцы на партизан. Сохранились тогда даже снаряды.
Когда я была на этой стоянке, я раньше времени сняла отряд, так как было небезопасно – взрывоопасно. Там не все было разряжено. По-моему, Успекаев потом жил в Поповке. Жена его оберегала. Она тоже была связана с партизанским движением. Он получил ранение, и у него ноги как бы отнялись, и он остался в землянке на нарах – не мог выйти. Партизаны отступили. И прошло какое-то время, но немцы испугались болотины и повернули. И таким образом он жив остался. И он там пролежал какое-то длительное время, по крайней мере, не менее недели. Павел Успекаев рассказывал об этом, вспоминая, когда мы ездили в Ручьи. Это за Любань. Там захоронение было двоих или троих партизан. Времени прошло много – сорок лет. Тогда этим занимались.
Вот этот поход по Тигоде. Он длился двенадцать дней. Параллельно поход связан с местами боев Второй ударной. У меня была большая программа. Мне помогали материал сделать и подготовить карту Детская экскурсионная станция и, в частности, Лившиц Георгий.
По России мы получили первое место за этот поход по Тигоде.
Во-первых? были поставлены две задачи: Тигода до 1913 года, и корректура сегодняшней Тигоды. На базе у меня была большая карта. Георгий Ильич Лившиц делал карту. Когда мы шли по реке, скажем, начало Тигоды. Она по-прежнему течет, но не течет из болота. Километров, скажем, на тридцать воды нет. Мы это отмечали. Ну, а дальше у нас была небольшая деревня, но ее нет, отсутствует – погибла в войну. Пошли дальше. Тигодский завод, большая деревня, очертания сохранились, фундаменты.
То есть мы шли по руслу реки и описывали все, что видели.
И вот таким образом мы передвигались. Там, где Тигодский завод, мы разбили лагерь, устали все, в день пятнадцать-двадцать километров проходили. У меня была большая группа, это были девятиклассники, шестнадцатилетние ребята. И там все изрыто. Там был страшный бой. Хорошо, что не взорвалось то место, где мы костер жги.
Вот таким образом мы передвигались по Тигоде. Мы в Сельцо зашли. У нас была стоянка полдня. Отдыхали. Ничего не было, дубы одни стояли. Через Любань прошли. Сто десять было дворов. Доброе село, помню. Пришли в Черемную Гору. Там был во время войны концлагерь, а тогда занимались распиловкой бревен на доски, и народу почти не было – три с половиной человека. И женщина – все лицо перекошено, но такая быстрая. Она сама и пилила. Она говорит: «Хотите, вас проведу через лес, через сто первый квартал, покажу истинные следы войны?»
И мы увидели сто первый квартал. Там была землянка большая, и в эту землянку сброшены все оставшиеся на земле кости, причем разбирать никто не стал: их или наши. А когда она открыла землянку – у нее был ключ от замка – батюшки!!!
Там уже не пахло ничем, только кости сплошные. Это было страшно.
Вот это и было захоронение. Кого захоранивать? Никто не знает, документов нет. Это было страшно.
И наши, и немцы – все туда.
На ребят это произвело впечатление.
У них так же, как у меня, руки повисли, ноги подкашиваются. А потом я говорила: «Столько людей несостоявшихся, столько замечательных людей, потому что сволочи не погибают!»
Я тогда уже кое-что почитала. Ведь из Власовской армии немало кто ушел, скрылся. Одни попали к немцам, а другие ушли к партизанам, а третьи сумели добраться до армии и дальше воевать, разные судьбы. Я и к Власову отношусь неоднозначно. Ведь он спасал свою армию от уничтожения. Это был 1967-й, 1968-й.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
