Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Цветков Василий Петрович, родился в 1928 году в деревне Селиваново. Здесь она находится, недалеко. Мои родители: мать – Цветкова Мария Павловна и отчим – Шевченко Георгий Герасимович. А родной отец умер в 1935 году – разрыв сердца. Он был коммунист. Нужно было ходить по деревням, раскулачивать. А он сначала пойдет в деревню, предупредит, потому что семьи-то в деревне были по восемь, по десять человек и больше. Как раскулачивать их, когда плохо жили? Он придет сначала, предупредит: «Прячьте то, что есть!» Горой стоял за весь народ. Ну и в 1935 году на него немного напали партийные. Тогда как было? Не так сказал – так сразу на тебя напали. У него было сердце плохое, и в 1935 году он умер. В 1935 году мне было пять лет, где-то пять, а может, уже и шесть лет. Мать была тоже страшная коммунистка. Она и до смерти никому не давала слова, чтобы, что-то против партии могли сказать. Убежденная была.
В 1935 году мы приехали из деревни Захаржье сюда. Это недалеко такая деревня. Там у деда по отцу был дом двухэтажный. Контора была внизу, собрания проводились там, а наверху мы жили. Один раз был такой случай: пошел копать грядки и выкопал две такие оцинкованные банки. Одна банка была с серебром полностью, а другая – с золотом. Ну, вот сейчас бы… А он такой был честный, все сдал. Нам бы хватило на всю жизнь этого серебра бы и золота. Раньше все были такие коммунисты, преданные партии были. В 1935 году отца похоронили. И мы стали жить здесь в Старой Горке. И потом нам дали дом в парке, где железнодорожное управление, там был наш дом двухэтажный дом. Там жили до войны, до 1941 года.
Нас у матери четверо было.
Старшая сестра Шура – участник войны, я, Валя и Юра – Юрий Петрович. Он умер в прошлом году, у меня есть его фотокарточки.
В 1941 году началась война. Мы с другом решили податься на фронт. Сели, не знаем, в какой вагон, и нас вместо фронта ночью отвезли в Бабаево. Мы подъезжаем к Бабаево, а там пламя большое и крики, шум. Состав эвакуировали, горел состав. У нас винтовка была припасена, и мы выскочили, тоже стали помогать. Делаем, а все разбежались. «А вы откуда?» А мы соврали и сказали, что тоже беженцы. Ну, разве скроешь. Они привели нас, накормили.
«И куда вы?»«Мы на фронт!» «Ну, пойдем на фронт!» Ну, все они как-то допытались, все как было, винтовку забрали. И поехали на фронт. Едем на фронт, подъезжаем к Пикалево утром. «Вот и ваш фронт тут, приходите к нам на работу сегодня же и будете работать, если хотите!»
Я, конечно, пошел один, а Ваня уехал с отцом в Бабаево. А я пошел и поступил – разбирал грязные моторы. Все руки грязные были. Грязь надо было отскоблить, разобрать, промыть, был большой котел с раствором. Вот нужно было деталь опустить, промыть и потом принести. А потом уже стал сам ремонтировать и подшипники подгонять, поршни – все, полностью все. У меня определили гениальный слух. Я не знал, что такое гениальный слух! Подходит машина, я говорю: «Такой-то клапан стучит, и поршень!» Я на разборке стоял, все детали знаю. Я узнаю, какие стучат. Не верили – разбирали «Точно!» Сказали: «Гениальный слух!»
Собственно, я ничего не видел в войну. Да первая бомбежка была, где сейчас управление заводское, где бензиновый склад. Самолеты летели, и попали по дороге три бомбы. Осколки потом хранили. Прятались, вырыли яму далеко, глубокую такую, и прятались в яме в этой. Ну что еще рассказать? Был в моторном цехе, мы собирали машины. Я моторист, а остальные тоже. Собирали основные кузова и прочее и сразу же отправляли в сторону блокадного Ленинграда, потому что Ленинград был в блокаде, сразу же туда отправляли. Работали, даже раз было – и спал там. Я был рад, потому что дома надо было дров найти. Не думали, что война будет, а получилось так. Поесть нечего, все рухнуло сразу в один год. Я там и ночевал в мастерской, правда, и работали, и подкормят – принесут чего-нибудь. То кашу, то супчику принесут, а потом давали паек. Паек сюда приносил, домой, а там так оставался. А потом эта воинская часть, когда уже Ленинград освободили в 1944-м году, нам перевезли под Новгород. Это 1944-й год. Как Ленинград освободили, и рано, где-то в апреле месяце нас собрали в товарных вагонах ехали и ехали по освобожденному месту, только, что дорога была разминирована, а там мины кругом и вся техника, и весна была. И трупов было полно. Потихоньку ехали до Новгорода. А из Новгорода там нас на машинах уже до Кречевиц довезли. Такое местечко – Кречевицы, военное такое местечко. Под Новгород шестнадцать километров от Новгорода – Кречевицы.
Волхов речка рядом была. На той стороне раньше был конный завод, а там были фашисты, а уходили – все заминировали полностью, весь район. Одни камыши, чертополох рос и одни трубы, Котовицы называется местечко.
И там я до конца войны проработал все тем же самым мотористом, собирал моторы. А потом уже в 1944-м году в конце года была создана бригада, и я попал в эту бригаду, как специалист молодо. Примерно человек было около двадцати бригада. И мы шли за фронтом, подбирали ломаные машины. Собирали их и ставили на колеса и пускали снова в ход. Я дошел до Белоруссии, до Польши т.е., в Белоруссии была своя бригада. Они сами машины делали. Мы дошли до Польши, где-то восемьдесят километров от Балтийского моря, и там была у нас мастерская, стандартная была мастерская. Ну и был такой случай, что в лесах Польши скрывались дезертиры. Им нужно было прорваться. А где им прорваться? Только через нас.
Почему? Потому что разведка у нас работала хорошо. У нас было собрано уже пять машин, готовых пять машин. Они знали, что заскочат в машины и уедут, а потом догоняй их. Ну, наша разведка, конечно, это все разузнала. И был дан приказ нам: если они к проволоке – только тогда стрелять, если дальше стоят – не стрелять. Оборудовали все: камни, и окошечко, и автомат.
И я думаю: я такой герой, лучше всех стреляю. И тут мне и по башке тюкнули. Пробыл я там сколько-то, где-то месяц в госпитале в Новгороде провалялся. Еще в то время, когда весна, не были трупы убраны. Не знаю, чьи были трупы, как дрова, лежали. Весна только, снег еще не растаял. Вот так вот, да.
Сольцы, Порхов, Псков, Остров – вот там река Великая. А река маленькая, а названа Великой не знаю, почему. И вот оттуда пошла дальше Белоруссия. И там мы полностью проскочили до Польши. В Польше там уже остановились, стационарно работали. Ну, там что – ничего интересного. Там собирали машины ломаные – моторы собирали и с одной машины переставляли на другую, которая подходящая, и отправляли в путь. Авиационные моторы. У нас авиа, ремонтировали самолеты: и «Ильюшина», и «У2» ремонтировали. Она была на блоках. Протирала клапана сестра моя. Всю дорогу протирала клапаны. Протирка клапанов для самолета – сильно ответственное задание. Не дай Бог, если не полностью протер клапан, т.е. гнездо клапана, если не полностью легло, может быть авария. Вот она все время на протирке клапанов стояла до самого конца войны так. И в 1944-м году уже под конец войны меня добровольно по моей просьбе направили в краснознаменный балтийский флот. В конце 1944 года меня не взяли. Война закончилась, и меня задержали. Я домой приехал, дома побыл. И только в 1949 году я пошел в военкомат, чтобы меня отпустили. Меня взяли во флот. Шесть с половиной лет я там пробыл на миноносце «Стройный». Мне очень нравилось на Балтийском море. Мы сначала в учебном были. Недолго были. Прошли все там. И потом – на практику. У меня друг был, Коля Саров. Я качки никак не боялся, а Коля Саров, как качнет, особенно килевая качка, травил кровью. И потом его списали, конечно.
А я такой дурачок простой. Эти с 1926 года и с 1927 года – старые моряки. Там все были хохлы. Один только Иванов нашим старшим по этой группе. И они были хитрые, эти хохлы. Спят. Я думаю, что день спят-то. А мне друг, Стармаков был такой: «Ты, – говорит, – не видишь, ты за них пашешь один, а думаешь, так и надо!» Приду – они спят. И я покушаю – и опять на вахту. Да я не волновался. Так и стоял на вахте – трюмный был машинист. Брали за бортом воду соленую для котлов. И потом для механизма парового центробежного мотора, который управляли полностью кораблем, мы подавали горячий пар. И вот интересно: один раз на торпеду наскочили мы, на мину. Представляете себе: успели немного, но чуть-чуть зацепили, и нос нам оторвало. Стояли в Таллинне. Нас отремонтировали. А потом буксир в шторм попал и просит помощи, был такой случай. Не буксир, а тральщик, метрический тральщик. Большой такой тральщик. И просил буксир, чтобы мы его взяли. Мы его взяли на буксир, а волна была большая, и нам румпельное отделение разорвало полностью. И до Таллинна кое-как мы дошли. Там отремонтировали нас. Вот так, и один раз на мину напоролись.
И я на вахте. У нас трюмный машинист – по живучести корабля главный. Была специальность у нас. Я не знаю, сколько я сидел у этого насоса. Уже потом пришли в Таллинн, и все равно воду надо откачивать. И без конца, пока не откачали всю воду. А так больше ничего сложного не было. Сильно скучал, хотел очень домой. Песня у меня была написана, потом она была в газету пущена. Была песня, сейчас не помню ее. Еще несколько песен было, получалось у меня. Потом много песен в Пикалево написал, о Бокситогорске две песни написал. Все статуэтки, вазы, все призы, баян, вот этот баян, подарен был мне.
А родители писали мне: «Дорогой сыночек, едва перебиваемся. Такой страшный голод, и урожая не было, и засуха была, и картошка маленькая выросла, на семена ничего не осталось, всю картошку съели. Счищали с картофелин на семена зародыши вот эти, а картошку ели». Писали, что вот так. Ели пупыши, траву, щавель, очень большой был голод, страшный был голод.
Там еще жизнь была, не знаю почему, ну бандеров было много. Мы и тогда знали про этих бандеров, потому что я работал потом в ПТУ уже, аккомпанировал. Приезжает – вот такая борода у парня, а ему пятнадцать лет. Как можно подумать, что ему 15 лет, он уже старик, семья, уже дети замужем, вот эти бандеры.
В Новгороде весной хорошо: подсобное было хозяйство у нас – картошку, свеклу сажали. Трудно было, все время были голодные, Волхов рядом был, так вот хорошо рыбкой мы баловались. С той стороны – Котовиц, прискочишь, зарядишь, а вечером после работы рыбку ешь. Очень плохо было. Всем было, вся страна так была. Ну, все-таки жить можно было, мы ели и даже влюблялись, думали об этом, ну, девочек там не было, все были одни военные. Вот только наша сестра, в общем, единицы были. Они были в самом почете, эти девочки. И честно сказать, на солдат не смотрели. У них у всех были офицеры, высшее начальство. И у моей сестры. Сестра меня иногда подкармливала, ну что делать.
Получишь от мамы письмо, от брата, брат был младший, сестра здесь была, Валя, младшая. Так как-то, немного радости было. Была радость – это Лив Августовна. Была директором, в этой школе работала, хорошим была учителем. Мы с Вовкой шли после работы или в перерыв по разминированной площадке или по дороге и сами разминировали. Так что пистолетик, часы старые, кулончик, ножик найдешь – по трупам ходили, дураки. Ну, какая радость: придешь, утром покушал, и сразу по двенадцать часов работали, пока Ленинград не освободили. Даже больше, чем по двенадцать, так и жили в цеху – какая радость? Ну что-то промелькнет немного, что-то хочется, а где ничего нет негде.
В Астрачах был немец, двадцать километров, а там, в Волхове, в Кричивицах, не знаю, сколько там, тоже километров, наверное, ну только освобождали Ленинград, и мы сразу за ними пошли, сразу двигались за немцем. Тут сколько километров может быть, не знаю, не могу соврать, километров сто или двести, может, больше или меньше, но был слышен бой хорошо. Тогда уже мало применялась техника, потому что мы гнали их, им некогда было вернуться.
Значит, разбомбили станцию Пикалево, ну, был разговор, мы слышали, что был кто-то связан с немцами и передавал, когда эшелон подходит, и как раз именно в то время, когда вооружённый эшелон подходит, и бомбили немцы, так и бомбят. Ну, потом мы уже не догадывались, там никто ничего не докладывал, и слухов не было никаких, кто, чего, был разговор, что якобы начальник станции или какой-то там диспетчер был, подавал сигналы. И мы тоже воспользовались: оттуда две винтовки взяли. Ну, потом одну оставили, не снести было, она тяжелая, а одну притащили сюда винтовку и патронов оцинковку. Вот которые мы отправились на фронт, вместо фронта Пикалево, в мастерские нас. Ну, я был доволен, что попал туда. Хоть трудно было, но все-таки я был при деле и чувствовал, что вот какую-то пользу приношу. У нас были хорошие воспитатели, Попов и Бабкин были. Попов был самый главный, он был в звании майора, а Бабкин – капитан, в звании капитана. Вот в таких званиях их и оставили по ремонту машин для блокадного Ленинграда. Они очень были хорошие люди, он подойдет, скажет: «Василек, ты маленько не так, давай снова сделаем». И никогда не кричали, ничего. Всю жизнь я буду помнить их, лучше, чем родной отец, они ко мне. Отца у меня не было давно, все детально рассказывал, потихоньку. Ласково все так, а Попов все время напевал песенку, и все у него хорошо. Научили меня фотографировать, а у меня кто-то и аппарат украл, был такой аппарат небольшой.
Я висел, была фотокарточка, это Попов написал: «Мой Василек – рабочий, он по двенадцать часов работает и качественные моторы выпускает для блокадного Ленинграда». Я не сохранил, конечно, а так были люди хорошие очень. Сейчас мастерские у дорожного управления, там была большая школа, и мы все собрались, такое было крылечко красивое, мы там собрались и слушали, было объявлено несколько раз, все время повторяли, повторяли, что Победа. Я был дома уже по ранению, у меня экзема пошла. И мне сказали, давай, как друг, я хотел добровольно на флот попасть, а посмотрели, говорят: нет, меня домой отправили. И я как раз конец войны здесь встречал.
Некоторые, конечно, которые ждали немцев, вот я знаю таких много, у них все было: и лошадей были полно, не по одной лошади, коровы были, и все было. Жили хорошо. А мы не ждали немцев, все бросили, мама ушла за восемь километров, хотела там жить, там думали, спрятались. А мы с воинской части в Кречевицы уехали отсюда в 1944-м году в марте месяце, ранней весной, как Ленинград освободили, так и уехали сразу. Хотел обратно, а тут проситься в Новгород работать, там хоть как-то по-воинскому. В конце была присяга принята у меня, совершеннолетний был, в 1944-м году была присяга принята. Ну, из-за болезни меня отправили домой.
Получилось так, что я шесть с половиной лет служил на флоте, нас с кораблей послали самых активных ребят. А я был, и на балалайке играл, и на гармошке, на баяне плохо играл, а на остальных очень хорошо играл. И нас, таких активных ребят, послали для флота заготовлять картошку, пять километров от Польши, это Калининградская область, город Мозырь, двадцать километров от Калининграда. Послали овощи заготовлять, и вот мы там пробыли сколько-то там. А потом машина, конечно, не знают, как это случилось, а с нами был капитан – ответственный, и врезались в каштан, ну, сказали, что трактор навстречу ехал и свернул, и на трактор напоролись. И меня оставили как специалиста ремонтировать эту машину. Я, конечно, прекрасно сделал, все отработал. Нас три человека было: капитан, я и еще кто-то был. И мы там, я и с Галей там познакомился, освободили церковь, подмели, помыли, написали золотой якорь морской. И девочки там плясали под губную гармошку, пели песни. И все каблуки стерли, все хорошие туфельки, все сносили, потом ругали нас, а хорошо было все равно. Тогда с этими туфлями было горе: по асфальту в этой церкви попляшешь. Долго мы там были, месяца полтора были, и там с Галиной Павловной познакомился, они хорошо пели с подругой, и я услышал, что хорошо поют. И я к ним, они нашли, потом баян старый, и я играл, а потом, конечно, меня вызвали в часть на корабль и на эскадренный миноносец «Стройный». Я звал Галину Павловну: «Пойдем, посмотришь». – «Нет, я боюсь». – «А чего бояться? Ты моя законная супруга«. А она: «Нет, не поеду», – ну и там не поехала. Не видела, ничего, какой корабль. У меня есть макеты и потом фотографии, не знаю, где.
Я работал электрослесарем в ЖБИ, там, где бетонировали и плиты изготовляли бетонные. А потом меня слесари привели на пилораму электриком. Нужно было устанавливать пилы, подгонять их, подкреплять их и электрикой заниматься. А они пилили лес. А потом работал на заводе, там очень работа была плохая. Трубы такие большие, горячие вращаются. Броневые толстые железки по бокам, и они крутятся, и много шаров. Вот этот бетон проходит по ним, они его мелют, в пыль делают. Так вот эти плиты, которые снашиваются, нужно было менять. Залезать на плиты большие такие. Очень плохая была работа. Жарко было, невозможно. А потом на экскаваторе работал, на двух экскаваторах. А потом пришли из управления, сказали: «Мы экскаваторщиков найдем, нам нужен баянист!» И меня в клуб. А потом в садиках я играл. Один был музыкант: в клубе – вечером, а днем – и в садике, и в школе работал. Ну, конечно, не бесплатно, а где и бесплатно, не было музыкантов. Один был на все Пикалево.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
