Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Кашина Елена Александровна, в девичестве – Баранова, уроженка поселка Невдубстрой Ленинградской области Мгинского района. Мои родители приехали в Невдубстрой в 1933 году. А в 1936 году у них родился сын Владимир, в 1938 году родилась я, Елена. Но когда началась война, отец ушел в партизаны, а мы с мамой бежали в Ленинград. Но выехать не успели и познали все ужасы блокады.
А здесь, в поселке, в 1937 году родители вначале жили на улице Победы, дом 1. 4-этажный дом, комнатная система и общий коридор. И всех молодые, мама с папой были молодоженами, работали на 8-й ГРЭС после окончания энерготехникума. Папа работал начальником смены, а мама – дежурной.
Это ТЭЦ. Она тогда называлась 8-я ГРЭС. А вообще, может, и по-другому она называлась, но мы ее так знаем. А потом, в 1938 году, отец-то инженер, и они получили коттедж, где сейчас улица Пионерская и здание администрации. Вот там были коттеджи. Поселок вырос среди леса, и между поселком и коттеджем был парк. После войны одни пни остались. Маме с папой половина коттеджа на две семьи, и когда я родилась. они жили в коттедже. И мама рассказывала: купила гусей, и у соседей был гусь, и они через дорогу ходили утром на Неву, а к вечеру возвращались, и каждый гусь шел в свой дом. Отец был охотником, у него была собака, и рыболов был. И мама сетовала, что ей завидовали, что он принесет, а ей надо разделывать все.
Когда началась война, мне было три года, а брат на 2 года старше. Ему еще пяти не было. Он в августе родился 1936 года, он тоже малыш еще был.
Личные мои я помню впечатления совсем детские – когда соска потерялась. А мама мне новую купила соску, а она уже не такая, гладкая, какая-то чужая, я ее отвергала. И вдруг нашлась старая соска, я ее схватила. А мама вдруг сообразила, что с соской пора расставаться, и вот такая сцена: стою я в кроватке, две женщины и мой брат, штаны на лямках короткие, и я все слышу, понимаю, как взрослые говорят. «Скажи ей, что соску мыши грызли!» И брат мне так говорит: «Мыши грызли». И я понимаю, что врет. Ну, неизвестно, где она была, и я ее выкинула.
Мама была на работе, когда они получили сообщение, что война началась. Была мертвая тишина, все ушли в свои мысли, что дальше будет. Моей фотографии не было, и все, у кого дети маленькие еще не были сфотографированы, все бросились фотографировать, и так появились мои первые фотографии. Уже война началась. Ну и поскольку мама работала, уже когда бомбить стали поселок, мы бежали в Ленинград. И уже оттуда выехать не успели. Мама рассказывала: 8 сентября у нее были билеты куплены. Она на 8 сентября прибежала на Московский вокзал, людей было много. А тут никого. Мама туда сюда, но ей сказали, что немцы взяли Мгу, и путь отрезан. И мы остались.
Последний раз отца видела мама с гранатами на поясе. Он был в партизанском отряде. Как я потом читала, было два отряда созданы: ополченский и партизанский отряды. И всех, кто знали местность, всех – в партизанский отряд. Но в декабре 1941 года он погиб, и так и не знаем, где.
Мы были в Ленинграде сначала. И в августе 1942 года мама получила инвалидность по зрению, и у нас была дистрофия. И женщин с двумя детьми эвакуировали в первую очередь. И в августе нас вывезли по «Дороге жизни». И мы три года в Сибири прожили.
Мы, наверное, спускались в бомбоубежище. Но мама решила, наверное, что там опасно так же, как в доме. Она посмотрела, куда больше бомбы попадали, и вычислила место более безопасное в доме. И если мы все были дома, во время бомбежки мы садились, она прижимала к себе, и мы сидели и ждали. Если убьют – то сразу всех. Потому что она так рассудила: если люди в разных углах сидели, родителей убило, а дети остались или где-то, а тут так сразу.
Карточки были выданы на производстве, где мама работала. И потом эти карточки прикреплялись к магазинам определенным. И мама прикрепили внизу, где был магазин. А в больших магазинах больше разошлось, и привоза не было. И мама прикрепилась в магазине внизу и там почти все детские карточки отоварила. Ну пока там было что. Мама уходила на работу, я ее долго не отпускала, придумывала отговорки, что пить хочу да еще что. А когда это стало повторяться, она понимала, что я хитрю, она меня так раз отпихивала, а я реву, а брату было уже лет пять, и он говорит: «Иди, мама, она потом успокоится!» Но я долго не могла успокоиться. И, видимо, эти слезы так запомнились. И когда продукты кончились, мама первое время уходила и две печеньки давала – и до вечера. А потом только помню, что когда за стол садились, у нас был только один хлеб. Но этот хлеб до последний крошки ели, чтобы не уронить. А потом уже когда ну совсем было нечего есть, и люди стали общаться друг с другом, кто что придумает, и вот тогда мама научилась варить суп из столярного края. Это самое было последнее. Он типа бульон. Ну, все-таки не пустая вода. А еще помню: мама ослепла, а ей на работе никто не верил. Думали, притворяется, а ей надо за приборами смотреть. И она пошла на прием к начальнику Ленэнерго. Мама рассказывала, кое-что я сама запомнила. Она пришла, вахтер не пускает: «С одним ребенком можно, с двумя нельзя!» А мама и говорит: «Выбирайте, кого вам оставить!» Со мной он не остается, а брат с ним не остается. В конце концов с двумя она прошла. И такая большая комната, дверь, окна, стол стоит, тумбочка. Мы когда вошли втроем, сидел там мужчина, форма военного цвета защитного. И он встал и спрашивает: «В чем дело, на что жалуетесь?»
А мама говорит: «Я человека вижу, а какой вы, я не вижу. Я ослепла, а мне не верят. А как работать?» Мы подошли к столу. Он вытащил буханку хлеба и банку тушенки мясной. Отрезал два куска хлеба и намазал тушенкой. Дал нам по куску. И мы в углу сидели и ели. А мама с ним разговаривала. Маму потом положили в больницу, а нас отправили в детский дом. И потом мама лечилась, горькое такое лекарство было, а тогда не было таких больных. И вдруг мама узнала, что детские дома будут эвакуировать. И она стала проситься, чтобы ее выписали. Ее выписывают, и чтобы нас не потерять. Я помню первый день, когда она принесла меня на руках, и последний, когда она пришла за нами, не могли найти ни туфель, ни платья, потому что все в кроватях и кушали, и спали. Ходили в чем угодно. И поэтому я помню, на меня какое-то платье надели, я была худая, и мама меня на руках вынесла. А еще до детского дома, мама рассказывала, что попала бомба в наш дом, но не взорвалась и застряла между вторым и третьим этажом. И нас переселили. Сначала нас поселили на квартире выехавших ленинградцев, а потом мы там жили. Оставалась одна бабушка тех людей, которые выехали. Военные мужчины все уехали, и осталась бабушка. И она потом умерла, и мама звонила родственникам по телефону, и они ее потом забрали. И мама рассказывала, что в основном на кухне жили – теплое самое место, и как мама эту бабушка в дальнюю комнату перетащила, а сил-то не было. Позвонила хозяину, и приехал забрал ее.
Единственное помню – как мама нас мыла. Перед открытой дверцей печки, в тазике. Я даже не знаю, печное отопление у всех было, я вот только помню открытую дверцу печи, может, и буржуйка была, я даже не знаю, на другой квартире было. Я помню, в тазике стою, и мама меня моет. Дверь печи открыта, там горит что-то – дрова, наверное, а с этой стороны, где огонь, тепло, а сзади холодно, и я все время поворачиваюсь, чтоб было тепло. Вот так мыла, и не было вшей и болезней.
Когда стало плохо с продуктами, мама ослепла уже.
В детском доме давали кашу. Было получше, может, это и спасло. Мама получила письмо, когда мы жили уже в Сибири, от своей сотрудницы из Ленэнерго, которая пишет, что когда она ее последний раз увидела и мама жаловалась, что она плохо выглядела, и когда она от мамы получила письмо, она удивилась, что мы живы. «И как ты в таком состоянии, полуслепая с двумя детьми добралась до места эвакуации?» Я когда читала это письмо, не могла сдержаться от слез
Мама забрала нас, и мы эвакуировалась. Мама рассказывала: на вокзале (на каком вокзале, я не знаю) она познакомилась там с одинокой женщиной – Зиминой Евдокией Ивановной. Она была одинокая. А мама была с двумя детьми, и мы объединились в одну семью. И когда ехали в поезде, маме и тете Дуси нужно было выйти из поезда, чтобы что-то поменять, что-то купить из продуктов, меня сажали на тети Дусин чемоданчик, а брата на наш, и наказывали: «Если кто-то будет вырывать у вас эти чемоданчики, орите что есть силы». Вот так и жили. А однажды мама вышла из поезда, и поезд тронулся. Такие были случаи, и дети орали, как сумасшедшие. Ну как – мать ушла, а дети уехали. Может, и терялись, а кто-то догонял. И мама нам сказала: «Если я вот так отстану, вы не орите, я вас догоню». И однажды вот так тоже она вышла, а очень хорошо брали детское белье, она снимет, поменяет, а нас в чистое оденет, запасов много было. И однажды она отстала от поезда. Мы едем, соседи спрашивают: «А где мама? А чего не орете?» – «А она нас догонит!»
А тетя Дуся сидит и переживает: ни одного нет, а тут двое. Догонит мать, не догонит? А мы были уверены, что мама нас догонит. Догнала, составы шли один за другим, и ремесленники ехали, но она знала, что может случиться, знала номер поезда и нас догнала. Когда она появилась, все говорят: «Ну и тебя и дети! Она, говорят, нас догонит».
До поезда мы плыли по озеру. Был август, было жарко, и у меня был графин с морсом, и я всех деток поила. Взрослым не давала, а деток поила. И как мы проскочили на пароходе? Потому что после нас и до нас бомбили вовсю. И еще мама рассказывала, что она перед отъездом пошла купить чайник в магазине, а маленьких не было. И ей достался огромный чайник, ей говорят: «Берите!» А что же, без чайника же не поедешь, и она купила этот чайник. Так этот чайник стал золотой. Я не знаю, ходила ли она за кипятком, но выстраивалась очередь, чтобы сбегать за кипятком, потому что кто сколько принес, уже пил, сколько хочешь, а остальным – то, что осталось.
В блокаде, когда оставались с братом, играли. У нас были игрушки, мы играли. Но вот сначала я ревела, я не один день ревела, каждый раз так. Мама говорит: «Помотала ты мне нервы!» Помню, когда мама хлеб делила, я смотрела, чтобы меня не обделили, чтобы всем поровну, и поэтому я была немножко поздоровее их. И когда однажды мамина сестра, которая всю блокаду прожила, сказала: «Вот у людей дети умирают! Хоть бы у тебя один помер, потому что карточки останутся, чтобы побольше досталось!» А мама говорит: «Я, смотрю на вас и думаю – Вова мальчик, жалко мальчика то, а ты поздоровее, помирать не собираешься». Наверное, одного ребенка не спасли люди. Удивлялись после войны, как спасла двоих. Может, если брат был бы один, он бы не остался, не отпустил маму на работу. А вдвоем все–таки давали 125 грамм на иждивенцев, и 250 грамм на рабочую карточку. А если бы она не работала, получала бы тоже 125 грамм. Еще случай такой был: когда мама стояла за хлебом, в очереди с другой стороны около весов стоял подросток, стоял и смотрел на хлеб, как вешают, кому 125 грамм, кому 250 грамм. А у нас 500 грамм. И когда взвешивали хлеб, он схватил с весов и в рот. Мама растерялась, у нее был шок. А люди отняли изо рта этот хлеб.
В августе нас мама забрала. Мы с сентября 1941 года по август 1942 года были в Ленинграде.
Мы не выходили из дома, ждали маму. Единственное, что было, когда мама поздно возвращалась домой, и свет нельзя было зажигать, а она боялась.
Брат был умен, хотя ему было пять лет. Мы в темноте не можем сидеть, и она бегом бежала домой и смотрела на темные окна. А когда зашла, увидела: мы в прихожей, сидим с игрушками и со светом. Занавешивали окна.
Брат был настоящей нянькой.
Когда ехали в Сибирь, как мама говорила, чем дальше, тем лучше. И приехали мы в Кузбасс, Кемеровская область, шахта Бадаевка, и там нас расселяли в частные дома. Хозяйка нас не хотела с детьми принимать. У нее была своя девочка, она была озорная, и она подумала: еще двое, то весь дом будет ходить. И когда нас вселяли, была только эта Муся и бабушка. А бабушка вообще-то там не жила, на время приехала. Хозяйке надо было ехать в город Сталинск по делам, и на время приехала ее мама, бабушка. И когда нас вселяли, бабушка протестовала: «Ой, хозяйка не велела с детьми, уже одинокую подыскали!» Но мужчина, который нас привел, сказал: «Нет, я привел, и здесь они будут жить. Вы не видели ни голода, ни бомбежек, а эти люди все испытали!» Жили мы там на кухне. Дом был одна комната и кухня, обедали вместе, а ночью на полу спали.
Мама на работу устроилась, на подстанцию. Нам потом дали комнату в другом поселке. Но до того как нам дали комнату, мама уже с хозяйкой подружилась, и они вместе ходили в баню. Соседи удивлялись, что так подружились. Всякие были истории, что Муся нашу маму оклеветала, что мама чуть ее не выгнала из дома под Новый год.
Она старше нас была. А там елок не было, сосны ставили. В Сибири я помню праздники. Мама наряжала сосну нам, когда уже была комната своя, и делала подарки: сшила два мешочка бардовые из сатина – и орешки туда, и конфеты, и печенье, и пряники.
Жизнь лучше была. И огород был, и погреб. А картошка росла: весной посадили, осенью собрали. И потом коллеги помогали по работе: всей бригадой – на один огород, потом – на другой
Я ходила в детсад, а брат – в школу, в первый класс. Второй класс закончил. Мы там три года жили. А я одна оставалась и печку углем топила. Поддерживала огонь в печи, игрушки у меня были из Ленинграда привезены. Потом мама раздарила. Помню, на санях, на лошади в декабре мы уезжали в 1945 году, а 1946 год встретили в Москве.
Что отца нет, мама в Сибири еще узнала, что он погиб. И я помню, что у меня спрашивала: «Ты отца помнишь?» А я думаю, как это можно не помнить, что был отец. А потом я подумала, не правильно спрашивала, надо было спросить, помнишь ли его образ. А я помню как без отца, он был. Но на фотографиях я его находила с ходу.
Мы вернулись сюда в 1946 году. Были проездом в Москве. Поселка не было, жили в бараках на нарах. А потом когда стали восстанавливать дома по улице Победы, восстановили первый дом, второй дом, там дали комнату, 9 метров. Туалет во дворе, вода была только холодная. Знаю, соседи рядом жили, пять человек их семья. В двухкомнатной квартире у нас была 9 метров комната, а у них – 14 метров. И помещение под туалет, ванну, но не было этого, плита была железная. А соседи – хозяйка работала на торфоскладе, а муж вроде тоже на 8-й ГРЭС, но не знаю, в каком цехе. У них трое детей, и топили печь торфом. У нас была электрическая плита, и готовили на ней. Брат уже в школу пошел.
Я в 1946 году пошла в Кировскую школу, она была тоже в деревянном бараке.
Наверное, да, на улице Кирова. Не было улиц, развалины были. Улица Победы – фото 1948 года, два дома целые, а дальше – развалины. А когда восстановили наш дом, со стороны Кирова была школа, я ходила в 4-й класс. А когда восстановили эту школу, которая сейчас гимназия, тогда мы вошли в эту школу, как во дворец. Было лучшее здание в поселке. Полы паркетные, классы – сказка была.
Мама вернулась на работу.
Зрение в Сибири восстановилось еще. А сюда она получила вызов с Ленэнерго. Когда решили восстанавливать 8-ю ГРЭС, то понадобились сотрудники, и она получила подъемные и вызов. И сразу она приехала. В марте 1946 году уже первая очередь восстановленной 8-й ГРЭС стала давать ток.
А я в 1946 году пошла в 1-й класс, а брат – в 3-й класс. Но были и переростки. Его обижали, конечно, а потом школу рабочей молодежи перевели. В нашем классе тоже были переростки, но они были тихие, я даже не знала, что старше меня. Я была маленькая, худая, 10 лет мне было. Смотрю: 5 лет, не больше.
И мама говорила, многих же снимали с поезда, потому что объедались, А у нас мама говорила, помаленьку давала, желудки не привыкли. Некоторых снимали с поезда, умирали по дороге. А она нас сохранила. Вначале был хороший аппетит, поправлялась, а потом пропал аппетит, и даже мама, ходили пешком из одного поселка в другой, и когда приехали сюда, я как-то и не росла и не поправлялись, кости одни, и долго так было, не знаю, почему. Брат нормально развивался, а я была такая.
Да и остались здесь жить и работать.
Стихотворение о блокаде:
Нас просят вспомнить о блокаде,
И слезы выливаются из глаз,
Как в 41-м в Ленинграде
Малолетних мама оставляла нас,
Шла на работу, чтобы выжить,
Чтобы получить чуть больше хлеба
А я ревела, не желая видеть,
Что смерть грозит не только с неба.
А нас сжимало голодом и холодом,
Мы ели клей столярный вместо молока,
И самым вкусным был кусочек хлеба,
Его держали бережно в руках.
Уже я плакать прекратила,
Мне полных три, а брату пять,
И знаем: мы непобедимы,
Сумеем город отстоять.
Мать недоверчиво
Вот задержалась, уж темно.
Увидеть вновь нас нет надежды,
Коль наше светится окно.
Но нет, такого не случилось.
Да как они в кромешной тьме?
Дверь открывает, удивилась,
А мы в прихожей на ковре.
Все двери в комнатах закрыты,
Чтоб свет не проникал,
Игрушки тоже не забыты.
Никто нам там не помогал.
Со смертью порой и в прятки играли.
Будет все в порядке,
Вот промахнется враг опять –
Могли лишь о том мечтать.
Не промахнулся, вздрогнул дом,
Но устоял, узнали мы потом,
Что бомба не взорвалась,
Поэтому живою я осталась.
От голода ослепла мама,
И мы попали в детский дом,
Но все же верили упрямо,
Что это временно, потом
Нас просят вспомнить о блокаде,
И слезы выливаются из глаз,
Как в 41-м в Ленинграде
Они текут, не спрашивая нас.
