Мы не бессмертны. Бессмертна память о нас. Позаботься о себе и близких. Узнай и запиши свою родословную!
Как началась война, не помню. Все время бегали в бомбоубежище, как тревога – и мы бежали прятаться. Мама слегла и всю блокаду. А папу призвали на фронт, и брат слег. Хотели уезжать, наши родственники все уехали в деревню, дом был в Ярославской области. А брат: «Умру, но не уеду из Ленинграда!» Брату было 17 лет.
царская кормилица Смолина Мария была тетей моего дедушки и его крестной. И когда она была кормилицей, ей дали в приданое много дорогих вещей и дом подарили — Смолин дом. И у нас были от нее кое – какие вещи. Так мы перед отправкой в Латвию сундук закопали с вещами. Бабушка даже посуду там оставила. Сточная была яма от коровы, и в эту яму она все побросала.
Когда мы приехали обратно после войны, то из этой ямы было все вычищено. Только сундук так и остался в земле. Сундук в земле, а вещей нет. Его просто вытащить не смогли: он был метра 2 длиной и 1,5 шириной; доски были толстые, дубовые; весь окован железом. Но мы этот сундук все – таки потом выкопали. А я спала в этом сундуке.
Так немцы для своей кухни брали картошку, которую наши люди под огнем собирали. Но и тут родители старались немцев обхитрить: мать с отцом, возвращаясь с поля, шли по разным сторонам улицы, если кого- то убьют, то второй останется. Если у кого – то отнимут картошку, то другой донесет. А потом уже наступили холода.
В нашем доме немцы не жили, слава богу. Они жили сперва в окопах, они – то надеялись, что быстро войдут в Колпино, а затем займут Ленинград. Ну у них, вы знаете, не получилось ничего, затормозилось. В тот год быстро наступили холода, и снег уже выпал в конце октября.
Приходит этот немец, встал у порога и уснул стоя. Представьте, пришел мужик, встал, облокотился и спит. Лелька — то уже в пятом училась, немножко по-немецки умела говорить: «Комрад, комрад». Тот не реагирует ни на что, а меня смех разбирает. Мама говорит: «А не умер ли он? Нас ещё повесят за него».
Лелька подошла к нему, растрясла его и говорит: «Что тебе надо -то, ты же спишь». А он стоит и не знает, чего говорить. У нас комната одна свободная была, дров- то нет. Это в больших домах запасы дров были, а у нас запасов не было, папы -то нет, заготовить некому. Лелька его спрашивает: «Что ты хочешь? Квартиру?» Он: «Ja, ja, ja». Мама говорит: «Пусть идет в большую комнату, хоть нам топить будет»
А первую зиму пережили ужасно, конечно. Странно, но у меня ощущения голода никогда не было. Я помню, что кусочки хлеба были совсем маленькие, со спичечный коробочек. Помню, как мы ходили в магазин. И там были трагедии. Стоит очередь, взвешивают хлеб и кто-то его хватает. Я помню тощий, длинный старик схватил этот хлеб. И его стали бить, он упал. Дальше не знаю, меня мать увела. А он скорее в рот, откусывать, хоть убивайте его, что делать.
То, что началась война, я не совсем поняла. Мы с мамой были на рынке, был, по-моему, воскресный день, мы ходили покупать продукты. Мама работала в госпитале Днепропетровском всю жизнь. Стали объявлять, что война началась, что на Россию напала Германия, начали бомбить города. Мама как вкопанная остановилась и не могла понять: «Ты знаешь, доченька, это очень страшно». Вот я помню: война — это очень, очень страшно. Мама не могла двинуться с места, держала меня за руку, мы держали ещё сумки с продуктами. И я хорошо помню, весь народ остановился, люди стали плакать, ведь только пережили гражданскую.
