Мы не бессмертны. Бессмертна память о нас. Позаботься о себе и близких. Узнай и запиши свою родословную!
Подошел 1941 год, нас 9 человек . Тяжелое время наступило, все ходили, ждали, когда наступят немцы, а мы ребятишки думали: что за немцы такие , почему столько много разговора о них. А когда пошел шепот, что вот, вот, на подходе , мы забрались на чердак, в окошко смотреть. И вот вдруг, появляется рота в касках и впереди их на лошади офицер. Вот такого страха мы не испытали, конечно. Ну что, люди и люди идут. Но только темные – из- за касок, наверное. И замолкли, тишина!
Когда война началась, тут мы все носились по магазинам, где что можно было схватить.
У немцев магазинов не было. Только когда грабили, растаскивали что куда, тогда мы ездили в Колпино. С утра пораньше займём очередь, чтобы что-нибудь достать. А потом ничего не было, конечно.
Из винтовок можно было по самолетам стрелять Самолеты низко летали, особенно обратно. Туда еще высоко, нагруженные бомбами, а обратно — уже близко к земле. У некоторых солдат были винтовки, началась перестрелка. Немцы их заметили, начали бомбить «бум-бум-бум». Мы ушли в лес, население тоже ушло, у них там окопы были вырыты , переспали ночь, утром вышли из леса, возвратились в деревню, а там уже немцы. .
А в доме жили немцы, но жили не какие-нибудь очень хорошие, а такие же голодные. Как -то у них тоже еды было мало, и поэтому они все от нас взяли, что было.
Мы с Зоей Гавриловой (Костиной) облизывали котелки, нам разрешали. И мы там убирались, но мы, почему то, по очереди ходили. Летом было очень легко: собирали самую обыкновенную крапиву, варили, но я не знаю, почему мы ходили к Тарасовым по Зеленой улице молоть опилки на жерновах, чтобы мука была. Вот варили эту крапиву, через мясорубку ее, мыли плиту и делали на ней лепешки и щи варили. Всю траву, которую можно есть — мы ели. Опилки использовали, чтобы только обвалять лепешки, как в муке. Я почему- то запомнила, что это березовые опилки, а говорят, что берёзовые горькие.
Мама стирала, да. Мыло не давали. Был такой котел, она разводила с золой, стирала все вшивое белье. За счет чего мы еще и продержались. Вот который немец сознательный, принесет буханку хлеба — у них такие маленькие, как кирпич, тугие буханки. Невкусный хлеб, но принесет буханку хлеба, другой ничего не принесет. Другой конфет даст, пачку. За белье. Мама настирает, нагладит. В доме-то был утюг, еще глаженое им давала. И, как передавали, больше никому не носили. Одна часть уезжает и говорит, что вот эта гражданка стирает. Так руки были разъедены — уж я помогала ей детской рукой. А мама была такая — мы же деревенские, не любила, чтобы грязно. Не любили, хоть враги, но нужно чистое отдать. Так и спасались.
А потом, уже ближе к концу войны, когда в Польшу вошли, там было по другому: народ был там погрубее. Они были не рады русским.
Мы жили в каком-то поселке. Управление все в бараках, а мы жили в палатках. Ставили палатки, 2-3 человека – и ставили палатки, санчасть была.
