Мальчишки ходили в школу только 2-3 года, не больше. Только двое мальчиков закончили 7 классов. Все остальные бросали учиться, работали сначала на лошадях, потом на быках. Лошадей получше забирали в армию. Как только покос закончится, другой работы хватало. Потом – лен; лен таскали только девчонки. Льна сеяли много, и, главное, нам помогали некоторые из других городов, не колхозники. Только мы таскали лен, это была трудная работа. Руками же, где и глина, и сухо. Я как вспомню, как спина болела! И мы, невелики ростом, этот лен вытаскивали. Только мы. А женщины в это время — как раз был сбор хлеба — собирают уже хлеб. Не было машин, когда началась война, бегали на дорогу посмотреть машины. Не видели никогда. И вот после, как соберем лен, потом его обрабатываем: высушим в амбаре, сидим на скамейках и колотим колотушками эти снопы, так колотим, что у нас нос заткнут и все остальное. Хотя дверь открыта с двух сторон, но все равно… И у каждой отдельно куча наколоченных снопов. И то же делали ребята, не колхозники.
1951, Шапки, команда на соревнованиях от работы.
Мы не бессмертны. Бессмертна память о нас. Позаботься о себе и близких. Узнай и запиши свою родословную!
Под Сталинградом попали в плен не коренные немцы, а мадьяры, венгры, румыны. Они там уже были истощены, когда в Сталинграде воевали, их так прижали, что немцы сбрасывали провизию своим солдатам. И они были из окружения. Было принято решение, что пленных этих из-под Сталинграда в близлежащие поселения привозить. И вот они такие истощенные к нам поступали, что со станции, к вагонам машину грузовую присылали. Они сами не могли залезть в машину. Сажали их, как сказать, в машину, чтобы прижимали друг друга. Если упал, то его задушат — и все. И направляли в баню сразу. И если они были живые, направляли в клубы.
Садики закрывались. Детские сады, клубы были свободны. Удобств не было. И объявляли, что нужны женщины на работу, ухаживать за пленными этими. Мы еще смеялись: женщин, говорят, просят… А потом зимой даже они уходили и уходили, знают, что мужчины в армии, в холодное время, ноги обмотают, и все. И помогали нашим женщинам.
В блокаду мы жили все вместе, всей семьей. У нас был свой огород, картошка была, морковь была. Овощи были. Небольшой был огородик, но выручал. Спасал от голода. И еще служил мамин брат. Он нас поддерживал, присылал кое-что. Он военный был. Во время блокады, помню, карточки были. Ходили мы, что–то по ним получали. Январь 1942 года помню. Я лежал на кровати, мама ушла по свои делам. Пришел отец, принес 3 сухаря: «На, сынок, ешь!» Мама пришла – отца уже нет, сухарики лежат у него на груди. При мне отец умер. Мы вместе лежали. Написано в заключении – дистрофия.
В Ленинграде объявили блокаду. Тут же скоро по осени Бадаевские склады горели. А дядя у меня работал в колхозе в ЖКО, мастером был. Сразу стало плохо, посадили на паек. Мама рабочая, тетя рабочая, у дедушки рабочая группа. Нас трое детей: сестра, я и брат двоюродный, и бабушка была, мы на иждивенческой карточке. Пока было ничего, более-менее.
Я, Игнатьева Нина Артемьевна, девичья фамилия Гончарова. Родилась в 1939 году в Питере. Мать умерла в первый год блокады, а отец — в первый год войны. У меня была тетушка, мамина сестра — Медева Евдокия. И, видимо, когда мать умерла, она меня забрала к себе, она жила на Большой Охте. А потом мы ездили с ней на Ржевку, и моя тетка говорила: «Ниночка, это твой…
И я попала в лагерь у немцев. Наверное, предали меня, но это моё предположение. Пришли немцы (как раз Пасха была), забрали и отправили в лагерь. Не только меня забрали. Из комендатуры нас отправили в Чудово рыть окопы. Там был целый барак. Я год там пробыла. У меня были мысли сбежать, но были ребята, которые попытались, но их поймали. Какие-то мы были глупые по сравнению с детьми, которые в наше время живут.
