Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Смирнова Александра Владимировна.
Родители наши с довоенного времени, как мы помним, были очень добрые, заботливые к нам. Нас в семье росло пять человек. Старший брат 1924 года рождения, средний брат 1926 года рождения, сестра 1928 года рождения, я 1930 года рождения и младший брат 1934 года рождения. До войны мы жили в Богослове Вологодской области и частично, конечно, переезжали два раза. Папа работал в Череповце на механическом заводе, мама вела домохозяйство. И нас было пять человек, поэтому мама не работала, но была надомницей, она шила хорошо, была портниха-белошвейка, она шила белье в детские сады, в ясли детям за определенную плату, когда было время. На производстве не работала, только когда замуж вышла. А до замужества она работала на сыроварне.
У художника Верещагина был брат Василий, и он заведовал сыроварней. У него было поместье недалеко. И он в селах делал пункты сбора молока, переработки и маслодельный завод имел. Там мама работала. А папа работал на механическом заводе. Ездил часто в командировки. Потом его пригласили на механический завод. Он работал там. Заработок был лучше и условия труда, он согласился перед войной. Сережа там родился в 1934 году.
Володя ходил в первый или во второй класс, а Алексея не брали по возрасту. Рано было. А учительница сказала маме: «Пусть походит, надоест ему, и не будет ходить». Вставать рано.
Но школа была недалеко. Он придет, посидит, посидит, под партой петушком поет, класс рассмешит. А учительница сказала, что, пожалуй, он не готов к школе, пусть дома сидит. Ну, конечно, ему было пять лет. А в школу с 8-ми брали лет.
Мы там три года прожили, может, четыре. Да, если Володя во втором классе, это был 1932 год. А мне было там 4 года, Сергей родился тогда.
До 1935 года там жили. Привезли Сергея маленького и крестили уже в Богослове. Мы там 4 года, наверное, жили. Потом вернулись оттуда. Приехали, Зоя пошла в школу, 4, наверное, класса закончила в Богослове.
Пошла в пятый класс в город уже. В Череповец нужно было ходить. Это уже км 2,5 вдоль железной дороги. Дорога была хорошая, грунтовая. Все дети из ближайших сел ходили в город в школу, в городские школы. Там они втроем ходили в город в школу: Зоя, Алексей и Володя. Володя отучился до 10 класса, до 1941 года. А я училась в начальной школе в Богослове. Там четыре класса закончила, и приехал папа в то время. Он уехал в 1939 году на Север. Там работал мамин брат в Ловозере. Он работал шофером – возил председателя горисполкома Мурашева. И папу позвал – он был механик, слесарь, чтобы он приехал пожить. Он там год прожил. Снабжение было хорошее, все было в магазинах. Действительно, как Крайний Север снабжался! А у нас было уже плохо после Финской войны. После 1939 года резко упал материальный уровень жизни, потому что ничего не было. Даже хлеба не всем хватало. Вот они в городе учебу закончат в школу и идут, занимают очередь по номеркам, кто в каком магазине. Потом мама приходила к ним.
Я тогда в школу не ходила, и брат не ходил. Я с братом нянчилась, он в школу еще не ходил. Так вот, они взрослые, ходили, чтобы хлеб купить. Иногда хлеба не доставалось, были только пирожки с горохом и больше нечего. Вот такое было время. Казалось бы, до войны и город – должен быть какой-то хлеб.
Уже чувствовалось, что война будет. Мужчины поговаривали об этом. Как ребята наши говорили, они были старшие и они поговаривали: «Что-то нечисто. После Финской мир не угомонился, наверное, все-таки что-то будет».
Во-первых, это чувствовалось потому, как забирали молодых, которые отслужили в действующей армии и работали по 3-5 лет. И они были военнообязанные, и их брали на переподготовку. Ну какая переподготовка, если в 1939 году была Финская, а в 1941 году уже эта Отечественная война началась? И в начале 1941 года было заметно: всех брали на переподготовку. Поэтому и было тревожно, неспокойно: что-то такое произойдет.
Мы-то не думали об этом, не осознавали. Папа приехал за нами. Он получил отпуск через 12 месяцев и приехал за нами, посмотреть: если понравится на Севере, значит, мы остаемся, если не понравится, то мы снова в Богослов вернемся. У нас там дом был свой, участок хороший был, все было там оборудовано. Мы собрались с ним поехать. Володя получил аттестат за 10 класс, подал заявление в военное училище, в морское. Ему не было 18 лет. Как раз получил ответ: «Мы вас по этой причине не можем принять, а на следующий год подавайте заявление».
Ну что, надо ждать возраста, куда-то поступать. Мы собрались дома с вещами. Все было упаковано, билеты были взяты на 22 июня 1941 года, а 21 июня он получил аттестат.
И были репродукторы такие черные круглые. И та женщина, которая почту носила, говорит: «Маша, может, отдадите репродуктор, потому что купить негде!»
А мама говорит: «Бери, конечно, раз мы уезжаем. Там купим в крайнем случае!»
И мама отдала ей репродуктор. А там мы ничего не взяли, конечно. Мы не думали. Дом закрыли и думали: от чего уехали и к тому приедем. А получилось? Картины были у нас Верещагина подарены. Они были в далеком родстве с бабушкой нашей Евлампией по маминой линии. Она ходила в дом к ним – чай пили, и маму брала с собой. Мама говорила, что хорошо помнит их дом и родителей их. Они оказались на одном корабле с маминым отцом, дедушкой Иваном.
Он был тоже офицер, и вместе они погибли на корабле.
Мама осталась, сын первый у них был старше намного мамы, на 7 лет, наверное, ему лет 17 было, наверное, а мама была вторая, и третий был брат 7-летний. И мамина мама умерла, и мама сиротой осталась. И у нее на руках 7-летний братик. А старшего взяли в армию. Началась революция, гражданская война, и так он умер от тифа в Ленинграде. Так они жили.
22 июня мы собрались ехать. Все родственники наши плакали: «Куда вы едете, это Крайний Север, вы там погибнете, там плохо, тяжело будет». Мама говорит: «Папе нужно возвращаться!» К тому времени ему было 50 лет, а военнообязанные до 60-ти лет были. Папа говорит: «Я должен прибыть к месту жительства и работы. Или поедем, или вы остаетесь!» Мама так сказала: «Умирать, так всем вместе!» И мы поехали.
Мы о войне не знали еще. И вдруг сказали: «Прослушайте речь Молотова!» А поезд был на 12:50, а ехать 2 км. Мы стали слушать его речь, что началась война.
Сразу у всех испортилось настроение. Ехать, не ехать – сомнения были. А мы все равно поехали. Доехали до Волховстроя от Череповца в хорошем вагоне, поезд хороший. Приехали в Волховстрой и все – поезда дальше не идут. А народу собралось много, кто на чем приехал, кому куда надо было: на Север, на Юг, на Восток, станция была большая, получился такой перевалочный пункт. Военный комендант, я как помню, на таких столах стоял, и говорит: «Женщины, матери, сестры, – и он говорит: – Я вас сейчас не могу никуда отправить, подождите. Я отправляю воинские эшелоны!» А эшелоны везде: и на Север, и на Юг, шло формирование воинских эшелонов, и они шли без остановки. В Волховстрое мы пробыли, наверное, 2 или 3 дня, мы добирались. Ехали 7 дней и 4 дня мы были в Волховстрое.
На станции бегали за кипятком.
Мама говорит, что едем мы на Север. Куры у нас были свои, она знала, что папа приедет, и мы поедем с ним, и они копила. У нас было 12-литровое ведро и оно было полное яиц. Там, на Севере, кур нет, наверное. И на первое время яйца нас выручали. Папа возьмет кипяток, в чайник положит яйца. На первое время была еда взята – приготовлена. Мама была мастерица, хорошая кулинарка, вкусные пекла пироги, так что нам хватало покушать.
А дальше, когда поехали, уже были остатки еды. Хлеба не купишь, да и бежать некогда, потому что сели мы в товарные вагоны, мы там разместились. Ехали мы до станции Кемь в Карелии с перерывами: то стоим, то едем. Поезд, конечно, шел без расписания. И везде папа, где была остановка, побежит на станцию, кипятку нальет, яиц положит десяток или сколько помещается, несколько раз прольет кипятком. И вот мы эти яйца ели. Хлеб еще был. Голода пока не чувствовали еще. В Кеми уже посадили раненых к нам. На носилках три человека было, сидячие были. В госпиталь ближайший по пути везли их. А у них же ничего нет. Мама говорит: «Давайте, их же тоже надо кормить». Она нам дала ложечки, мы разбивали яйца и кормили этих солдатиков. Они были так благодарны! Лицо, голова у них были все перевязаны, только рот открыт. А младший мой брат хорошо играл на балалайке, и там был такой чурбачок такой, в теплушке было приспособлено, что вместо стульев были такие чурбаки, табуреточки такие, и он сидел и играл на балалайке. Все песни играл, они ему аплодировали, хлопали. Так веселил ехал. Так мы ехали эти дни все в этом вагоне. Потом, наверное, в Кандалакше уже высадили раненых, был большой эвакогоспиталь. А мы из Кандалакши ехали в настоящем вагоне, пересели в пассажирский вагон. Так удивились, что такой вагон хороший. А там не было же ни туалетов, ничего. Приспосабливались, как могли. Естественно, были горшки ночные у нас на всякий случай у мамы взяты – возраст не большой был. А брат мамин, который работал шофером, он говорит: «Я каждый день ездил на станцию Полозеро, а сейчас Оленегорск, км на 15 дальше».
И вот он приезжал на эту станцию, встречал все поезда, какие только проходили. Весь день как дежурил. И нет нас и нет. 6-7 дней нет нас. Поехал в последний раз: поеду, если не встречу, значит, их разбомбило. А уже самолет летали, бомбили кругом.
Мы проехали спокойно. А бомбили в основном в городах и на станциях, вокзалы железнодорожные, депо, рельсы, где крупные центры были. Мы доехали нормально. И когда мы доехали, не ожидали, что дядя Саша нас встретит. И мы выходим из вагона, и он встретился.
Слезы были, конечно, что мы целы. И сразу повел в магазин. Повел нас в магазин: «Вы, наверное голодные!» Магазин, как в Питере Елисеевский – такое у нас было впечатление: все было, все есть, что хочешь. Было такое печенье, помню, с прослойкой, как суфле. Откусишь, мягкое такое, вкусное, как мороженое, пирожное. Купил нам пирожных этих много-много, наверное, целый ящик. Мы приехали 29 июня. 22 июня выехали – 7 дней мы ехали. Жили мы у них пока, у них была двухкомнатная квартира. А 30 июня снег выпал на следующий день. Большой, крупный снег. Мост через реку занесло.
Это Север. Папа работал так же. В армию его не взяли – у него была бронь, потому что его перевели обслуживать дизельную электростанцию, которая давала свет до 12 ночи на ферму, на пилораму.
Аэродром был гражданский, в войну он не работал: все бомбили кругом. Самолеты находили и наши, и немецкие по всей зоне, где тундровая же зона. А мы в центре были Кольского полуострова. А аэродром строился: большое у нас было озеро Ловозеро, и там строился аэродром, садились гидросамолеты. И строили дорогу, в этом строительстве народу же мало, мужчин нет никого, и привлекали всех, кто может и не может. Все должны были приходить и помогать. 7 км строительство дороги через болото. И такие лаги прокладывали деревянные, между ними засыпали камнями, песок, грунт возили. А мы рыли канавы, чтобы осушить частично этот участок. В земле стояли, в воде. А что такое июнь месяц? Это же холод дикий, вечная мерзлота внизу. И вот так работали все дни, прокладывали эту дорогу. До 7 км называли так, там где гидросамолеты садились, воинская часть была. Они базировались в Апатитах и у нас. Участок был доставки, видимо, грузов, раненых и прочее.
«Все для фронта, все для Победы!» Так и у нас. Независимо от того, можем мы или нет, было такое обязательство, что мы должны сдать грибов 20 кг, брусники ягод – 20 кг, черники – 20 кг. Ягоды вороника пользовалась спросом: витамины для фронта. И вот эти обязательства мы должны выполнить. Себе уже ничего не оставалось. А мама работала в войну с первого дня в госбанке охранником. И до конца войны работала там, пока Алексей не пришел с фронта. Пришел с фронта и говорит маме: «Хватит тебе работать, нас пять человек. За нами ухаживай!» А мама говорит: «Мне 1,5 года стажа отработать!» Общего стажа 15 лет у нее. Учитывая еще, что в Дедовом Поле мама официально работала в садике, швеей была. И она говорит Алексею: «Я уже доработаю!»
А он: «Ну будешь работать из-за 15 рублей пенсии. Я буду давать тебе две пенсии, а ты не будешь работать!» Пошел, написал заявление от нее. И так мама уже не стала работать. С нами сидела, но дел хватало ей.
Была воинская часть в 14 км от нас, и тоже не было близко от поселка. Они ездили к нам за хлебом. Пекарня работала круглые сутки. Конечно, пекарня – не хлебозавод. Формы горели, не успевали остывать, снова загружали. Знакомые наши, мы еще познакомились с ними: они приехали и мы приехали, получилось чуть ли в один день почти. И оказалось так, что они ровесники родителям нашим: папа у нас 1890 года, а он у них – 1891 года, мама моя – 1900, а Мария Семеновна – 1901 года рождения. И мы дружили семьями: и у них пять человек детей, и у нас пять человек детей. И мы жили в бане: предбанничек – помещение как кухня. Наверное, баня не функционировали как баня. Они так и держали: молодые женятся и первое время в этом домике живут. Жили в этом домике. Так дети приходили к нам ночевать: «Мама, можно мы пойдем к Смирновым ночевать?» А у них была Матвеевы фамилия. А мама говорит: «Пусть приходят!» Но спать-то где? На полу только: там две кровати и одна полуторная была. Мы все так, никто ничего не требовал: – как селедочки, рядом все лежали. Только дети утром спрашивают, старшая у них была Ольга, как я, сестра, а брат был, как наш Сергей, они младше: «Витька, ты куда наше белье полагал, не можем найти?» Не положил, а полагал. Такие были игры с ними. Отец был добрый. Придут, скажут: «Володя, как хочешь, сегодня ночью хоть спи, хоть не спи, но формы чтобы 20 штук были готовы. Я не могу, я задыхаюсь!» А формы нужно было сделать такие, чтобы круглые были края, проволоку закатывал. Мы смотрели, как папа делает. Была пластина, и он скреплял. Гвоздей не было, сам делал. Были нарезаны полосочки из стали, такие всякие клещики, пассатижи. И так забивал. У него была штучка с дырочками разного размера, цемента было много. Он сделает ему, пойдет, отнесет. Если у них контроля нет в это утро, то заведующий пекарней Василий Константинович скажет: «Володя, ты не уходи, подожди в прихожей, я тебе хлеба вынесу. И только, – говорит, – брюки расстегни, и придешь, пиджак надень сверху». А хлеб разрезали не пополам, а вдоль так. Положит под ремешок, застегнет курточку. А идти было недалеко – через ручей. Пекарня была напротив, почти так метров 200. Приходит и говорит: «Я сегодня хлеба принес!» Мы были такие радостные. По 250 грамм давали – и все, больше ничего, никаких добавок. Хочешь, можно было мукой получать. Мама иногда муки брали на 2-3 карточки, потому что сама пекла оладушки с картошкой или ягодой, когда оставались для себя. А лето ведь короткое, кроме того, что мы эти обязательства выполняли, мы еще должны были для совхоза сено возить. Государственных поставок не было, и всех на сенокос отправляли. Но на сенокос мы были малы, нас не отправляли, а веники заготовляли – обязательно было. Комары, мошки: жаркие были дни, лето было жаркое 1941 года. И мы на мошках, на комарах резали эти веники. Как резать? Ножей нет, руками! Руки все в кровь издерем. Ветки нужны, а ветки и достать нельзя: рост небольшой. Кругом все обломано, и берез нет уже.
Бригадир у нас была такая женщина из местных. Местные коми и саами были. Саамов немного было, а коми было много девчонок, они учились. А мальчишки в тундру уходили с родителями, там жили, оленей пасли. Она у них, например, примет такой толщины веник, а мы такой же, как они, делаем. И говорила Слава, подружка Зои она: «Зачем такие толстые веники вяжешь?»
«А не принимают?»
А она: «Как не принимает? Пойдем, сдадим все равно». Со Славой ходили, тогда все принимали, потому что она коми была. Коми, она им все прощала, а нам, русским, нет. Мы должны были в два раза больше делать. Веник руками не захватывается, но должны такой веник принести.
Веники из берез были. А там больше ничего нет – сосны, ели.
Иван-чай можно было собирать, пока он не цветет. Листья широкие, большие – тоже туда, и ивы можно было брать, но ее было немного, вдоль дороги росла.
Видели, как Мурманск бомбили. Папина электростанция была на пригорке высоком, залезали на папину лестницу, и видно было, как полыхало, потому что Мурманск был деревянный. В основном деревянные дома, деревянные постройки в городе были, все почти горело, мало домов уцелело.
Вспышки и зарево такое было, когда горело.
На фронт всех забрали мужчин.
Володя должен был идти. А в 1942 году он пошел на фронт. Его отправили на фронт, проводили. Открытые были машины. Бензина не было, а были машина на газогенераторах: приварены котлы с двух сторон и маленькие дрова-чурочки. Мы тоже такие заготавливали чурочки, такие были березки определенной толщины, и их пополам рубили. Тоже была заготовка, тоже дети помогали фронту, потому что 8 женщин ездили, обучились ездить на машинах. Все мужчины были взяты на фронт. Очень много было, у нас доска висит погибших земляков. Из всех сел ближних – Каменка, Сосновка, Паное – погибших было много. А потом были репрессии в 1937 году. И, наверное, в каждой третьей семье забрали хозяина. Помнишь, у Парфентьевых не было, у Каневой Александры Яковлевны не было мужа, Василия Васильевича тоже забрали. По доносу многих забрали. Ничего люди не делали, ничего не было. Против кого выступать? Таких лиц, людей, которых были недовольны, не было. Стойко переносили все.
Володю забрали. Мы, конечно переживали. Думали: куда он поедет – на Север, на Юг, в какую часть, ничего не знали. Первое письмо когда получили от него – такой треугольничек, листочек сложен, и там написано, что проверено военной цензурой, штамп стоит. А внизу слева от штампа он пишет: «Я нахожусь в таком месте, где даже соловей не поет!» Мы прочитали, а мелкими буквами сделана приписка: «Из соловей выбросите “ей” и узнаете, где я нахожусь». Папа сразу сказал: «Он в Соловках». Всем известное место, там школа юнг, там готовили радистов военных на корабли, и он попал туда на фронт. Мечтал о морском училище и попал. Ну, а там уже после окончания перебросили его на Черноморский флот, через всю страну проехал. Там он уже участвовал в керченских операциях, в десантах. Несколько было десантов. И потом на броне катеров пошли по Дунаю, по Черному морю. Освобождали Австрию, у него медаль за взятие Вены, Будапешта, за взятие Белграда, за храбрость в Югославии вручали. Ну, когда у нас были неровные отношения с Югославией, его вызвали в военкомат и сказали: «Сдайте орден! У вас есть югославский орден!»
Они все были по номерам. Там, в военкомате, все известно, какие ордена. А он еще войну отслужил, закончил войну в Вене. И ему эта война не засчиталась. Еще нужно было пять лет служить во флоте, и ему пришлось еще служить. На крейсер «Чапаев» перевели, и на Балтике дослуживал свои пять лет. 27 лет ему было, когда пришел. А младший Алексей говорит: «Я с лопарями учиться не буду. Мама как не заставляла: «Нужно было идти в школу, в девятый класс надо идти, дальше десятилетка!»
А он: «Нет, не буду. Поеду в Мурманск и поступлю в какое-нибудь училище». Уехал в Мурманск, поступил в училище. На судоремонтном заводе нужны лекальщики. Там было отделение лекальщиков, и он поступил. Там же, в Мурманске, призвали в армию. И он попал, поскольку у него было закончено среднее, в школу младших лейтенантов. Закончил эту школу в Вологодской области. В танковую часть командиром автоматчиков роты был назначен, и так они шли по Украине, освобождали. Писал, что они в Украине освобождают села. И так они дошли до Кенигсберга. И при взятии Кенигсберга был ранен, долго в госпитале лежал, но пришел домой почти через год после окончания войны. Война уже закончилась.
Знали, что он живой. Нам старший брат написал: «Мама, не печалься, не расстраивайся, Алексея ранило, но у него небольшая царапина на ноге. Надеюсь, что он скоро поправится и сам вам напишет». А какая тут царапина: шесть операций обошлась царапина, гангрена по ноге шла.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
