Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Меня зовут Владимир Алексеевич Андреев.
Отец работал в МВД, мать – учительницей, нас трое пацанов. Войну узнал, когда были на рыбалке, мне было 10 лет. Сталинградская область, Куйбышевский район, на Дону практически. Районный центр. И там, на рыбалке, был военком, районное начальство – в день начала войны мужики поймали сома, который топил человека накануне. Один сом был на крючке, сом лежал, перешагнуть не мог через него – такой был здоровый. А приехал посыльный (начальник милиции был, директор школы), и он объявил, что война началась. И они быстро сома на куски порубили, сложили и поехали. Вот так узнали о войне. До войны не было ощущения, что будет война. Напряг был, но для меня нет, другие были заботы: я занимался птенцами хищных птиц, собирал из гнезд, выкармливал их.
Когда началась война, отец какое-то время не призывался, а потом ушел на фронт. Когда Сталин совещался с американцами и англичанами, его вызывали на охрану, это было в 1942 году. Мы были в эвакуации за Волгой. И когда он возвращался из Тегерана, он к нам заезжал на сутки – и опять на фронт. Ранило его, когда были польские банды.
Война кончилась 9 мая, а ранило его 11 мая, но остался живой, в госпитале был, ранение было тяжелое: пуля прошла ногу, низ живота и вторую ногу. Когда привезли в госпиталь, врач говорит: надежды мало, не срастается, – и вызвали мать. Мать нас оставила и побежала туда. И почти полгода была там, в госпитале, была сестрой. В этой же палате лежал летчик, сбил больше самолетов, чем Кожедуб. Он же был дважды Героем Советского Союза. Но уже у него было больше самолетов сбито, и он тоже выжил. И мать за ними ухаживала. И отцу делали много операций, семь или восемь, и все-таки отец выжил. Все срослось, правда, мучился потом, но живой. Потом еще работал.
А в 1941 году Шолохов вывозил свою семью, он был тогда корреспондентом «Красной звезды» в первый год войны. И вывозил мать, свою семью, а мы жили в Кумыжинске. Шолохов в гражданском был. Мы знали, что это писатель. А в это время войска, когда шли на фронт, размесили дорогу – там же чернозем, а у него две машины, полуторка и «М-ка», и им не проехать. И он остался. У нас была трехкомнатная квартира, комнату выделили одну, а он с женой, матерью и дочкой. Она старше меня лет на 5–6. И он там писал, закрылся, неделю писал «Они сражались на Родину»! Моя мать спрашивает у его матери: «Как талант проявлялся, когда был маленький?» «Да ничего особенного, только под столом играл в школу, расставлял фигурки, а так ничего особенного!» Вот они у нас некоторое время прожили, недолго, может, две недели. Жена Шолохова и дочка остались потом в эвакуации, а мать одна вернулась.
Когда уже прошло 2 или 3 месяца, его мать запротестовала и решила вернуться, уже без Шолохова. Он был на фронте, она вернулась в свой дом, и через неделю немец попал в этот дом. И так она погибла в доме.
Я не помню, как дочку звали. Там была такая веранда между одной квартирой и второй, а между ними такая веранда. И мы сидим на веранде, и выбегает дочка Шолохова. А там чернозем, доски лежали, чтобы меньше грязи были. А туфли у нее на каблуках. Ей было лет 12–14, и бежала. А в это время самолет летит. И она говорит: «Наш самолет!» – и в туфлях в грязь провалилась, и обратно со слезами домой. Испачкала туфли. Боялась, что мама будет ее ругать. Ну а дальше, когда отца перевели в Калач, под Сталинградом, мы туда переехали, еще отец не был на фронте, а эвакуировались уже из Калача. Попали под приказ о запрете эвакуации из Сталинграда. Были погружены на телегу: если в семье два ребенка, то три семьи на телегу, а если три, то две семьи на телегу. Лишь детей погрузить, а остальные пешком.
Когда добрались до Волги, км 70, наверное, в это время уже много было семей на другом берегу Волги, и целую неделю ждали переправы через Волгу. И мы там дней пять ждали паром. А паром солдаты делали из бочек: на бочки – настил и ставили три, четыре мотора. Паром вмещал десять телег 20 лошадей, и человек 50 людей. И так переправляли. И они несколько рейсов сделают туда-сюда, а немцы развлекались: с самолетов бомбили. А паромов несколько ходило. Немцы бросали мины и гранаты. Когда наша очередь наступила, а у нас одни женщины и дети, и только один мужик был на одной ноге, вторая нога протез был. И вот он командовал, а у нас как раз было десять подвод, и подошла очередь. Одну подводу затащили, Только первую телегу затащили, цыгане сунулись в очередь и залезли туда. А мужик кричит: «Давай, обратно тащи телегу!» Так мне запомнилось: схватились пацаны, обратно скатывать телегу, а здоровая такая сидит, тапочек сняла и по рукам нас лупит. Мы эту не могли вытащить, а там ребята были молодые у них, они в армию не попали, они вторую подкатили телегу. Он: «Ладно, снимай». Стащили телегу, только погрузились – это быстро же все, и только паром отплыл – прямое попадание, а там народу человек 40 было. И потом помогать, спасать. Выплыли человек 15–20, остальные – они буквально 100-150 метров от берега, и прямое попадание в них. И довольно крупная бомба была, видимо, много погибло народу. А когда на ту сторону Волги перебрались, уже стемнело, летит самолет – а их было слышно – немецкий гудел. И мать нас накроет. А костер был разведен, и сразу его надо было гасить, чтобы не видели. Телегу парой лошадей не вытащить – колеса вязли в песке. Запрягали две пары лошадей, чтобы телегу вытащить, а это надо км 3 протащить, и ждали, когда очередь дойдет.
А потом, когда уже на ту сторону Волги, в Касацкий район, тоже один случай был.
И еще такое тоже совпадение. Мать поехала аттестат получать, уже забыл, как, за Волгой, уже едут обратно на лошадях. А немцы с самолетов расстреливали в порядке шутки. И женщина, которая упала на землю, и мать так лежала. А у нее пуля попала рядом и полгода не слышала ничего, а живая осталась. И мимо нее попала.
Ну, а потом был такой конезавод Буденного, там были племенные лошади и держали овец. Много овец было, голов 600, если не больше. Пасло их местное население, в основном молодежь, на лошадях. А я возил почту. А когда приехали, жеребцы на конезаводе были племенные все, и нам нельзя оставлять наших лошадей. А мы приехали на двух жеребцах, один маленький и второй, но все равно им не подходил. Вот этого большого брали, а маленького можно было оставить, и я возил на нем почту. А дороги нет, степь видно. И когда спрашивали: «Как проехать?» – «А увидите четыре дерева, а так степь». Я однажды уснул и упал с лошади, она, как только я упал, раз не шагу больше не сделала. Не повредила меня, соображала.
А один раз везли сдавать зерно осенью на элеватор. 11 подвод с зерном и 9 ребят. Самая старшая девочка лет 14. И воды не взяли с собой, и когда доехали, уже стемнело, а км 20 проехать надо было. И стог соломы, и она: «Давай, ребята, в солому!» А мы же не одеты, ничего, а мороз был. И она ночью нас укрывала. А пить охота, а она: «Что, не соображаешь? Иней, возьми соломинку, облизывай – и пить не захочешь!» И так она нас поила.
А потом, когда к элеватору подъезжаешь, мужиков нет, а надо таскать, ступенек больше 40, поднять надо было. А что такое зерно? Полмешка пацану не поднять, надо делить на три, четыре части, и первый час, два пока работаешь, вроде нечего, а потом уже сил не хватает. Приходится мешок делить еще больше – на пять частей. И так таскали зерно наверх, тоже запомнилось.
И когда возвращались, наш «кукурузник» летал. И его немец стал гонять. А «кукурузник» – двукрылый самолет, и он сел под мост. Сел и спрятался под мост, небольшой мост деревянный, и он сунулся туда по суходолу. И когда мы ехали, мы не знали, что он там. Летчик останавливает наш обоз и говорит: «Давайте быков, будем самолет вытаскивать!» Но видит, что пацанам не справиться – 10–12-летние все, и вот быками, пару быков взяли, вытащили. Потом развернули, и не знаю, улетел или нет. Потом отпустил нас. Это был 1942-й год, когда немец начал нападать на Сталинград.
Да, когда солдаты, которые на отдых из Сталинграда приходили, а мы в школе жили, небольшая была комната, стенкой отделялась от класса, а стенка не до потолка, и двух метров нет, печка и кровать наша. Двое маленьких, а то и один с матерью на кровати, а двое или один на печке. Так мать была учительницей, она рассказывала, любила вспоминать: средний пацан Гена сидит на печке, и она задает вопрос, а он на пальцах ответ показывает – маленький тогда был еще, показывал ответы на пальцах. А я смотрю, что ребята туда заглядывают на печку за загородку. Там много сусликов, в степи, и мы их ловили, шкуры обдирали, на стенку лепили, а их тушили, они вкусные. А местные тоже их ели. Там было что поесть, когда уже наступила осень, солдатам резали баранов. Пацанам давали сначала три освежевать, потом четыре, потом пять норма стала. Голова, ноги, потроха – все отдавали. Тушку вешаешь на перекладину, и чтобы она морозилась, потом они в машину полуторку и складывают туда эти туши. Их увозили. Какой был учет, не знаю. Много вывозили, стадо поубавилось за зимний, осенний период. Ну, а потом, когда переехали, уже из эвакуации возвращались, а под Сталинградом, там же были танковые большие атаки между Калачом и Волгой. И было много танков подбитых. А пацанам же нужно было боеприпасы иметь. Везде оружие валялось, боеприпасы, и лазали по танкам. А я когда залез, смотрю: лежит немец, а у него бинокль. Я забрал. Один парень говорил: залез и увидел труп женщины. Не знаю, была или нет, но сказал, я сам не видел, что волосы длинные, он испугался и не полез туда. А потом, когда немцев гнали, отца ранили. Полгода мамы не было, мы были одни, но соседи помогали, видимо, мать договорилась. Родственников не было никогда, сейчас, конечно, страшно вспоминать, а тогда нормально, сам готовил, корову доил – была у нас корова.
Нам квартиру там давали, не дом, потому что в этом же доме были 2 квартиры и четыре были квартиры. Конечно, было не очень хорошо в эвакуации. Но там было много сусликов, я ими занимался, капканы ставил, весной, когда птица летела на Лиманы – озера такие, вот на них ставил петли из конского хвоста. Кол втыкал в ил, привязывал и даже гусей ловил.
Кто нас учил этому? Я не помню, кто, может, отец, еще пацаны были, тоже занимались, может, они научили. А мы еще как делали: когда снег выпал, снег посыпали золой, солнце пригревает, ну там трухи еще соломенной надо, и быстро таяло, а когда снег только засыпало, ставишь капкан – и черныш, есть такая птичка, чуть больше, типа дрозда, вот они стаями, большие стаи, больше 100, на эти пятна садятся, а там – петли, и смотришь: пять, шесть штук поймано, а они же вкусные, все равно что куропатка. А потом еще когда резали баранов, пацанам голову оставляли, ноги, сердце, легкие, печенку, мы потом, правда, у местных выменивали.
Муку сами мололи, зерно было, у местного населения было зерно. Мать покупала или обменивала на одежду. Камни были такие тяжелые. Крутишь – редуктор был сделан, и на эту мельницу была всегда очередь. Пацаны всегда были в очереди. Свечка или керосиновая лампа была под потолком, а пацаны в очереди, и кричат: «Быстрей, быстрей!» Больше трех не разрешали, а то очередь затянется. А мельница была одна на все население, народу было немного, человек 250. В основном, конечно, киргизы, казахи.
Кто был нерусский, всех киргизами звали. О положении на фронте узнавали от газет. Была газета типа листовки, районная, наверное, какая то. Нам привозили, где было правление, и листовок было немного, штук 5–6. Читаешь, русского населения было мало.
Для нас важен был только Сталинград. Мы были на границе. Женщины боялись, что прорвут немцы и на Волгу идут. И лошади дорогие были – племенные, бараны. Верблюдов-то не жалко, а это животное такое, очень опасное. Если пацан какой-то не понравился – он может задавить: ногой собьет и ляжет, грудью ляжет. А у него на груди как броня. Один раз лошадьми с пацана стаскивали: животом на пацана лег. Так ноги прижало, что никак не вытащить было. Задняя нога попала под ногу верблюда, так лошадью стаскивали, переворачивали этого верблюда. А верблюдами воду качали: бадья большая, опускали в колодец. А ведь столько животных напоить надо: овец, лошадей (их проще – десятков 5 было), баранов. И садишься на верблюда, которые были послушные. Уже сам назад пятится – опускает бадью, а потом вперед.
Местное население водило их за уздечку. Кольцо в носу, и там веревка – и так управляли. А колодец глубокий, расстояние метров 25 протащить бадью. А бадью одному не опрокинуть, бадья была деревянная, одно время была металлическая, тяжелая была деревянная, она намокает, и два взрослых человека еле опрокидывали на деревянный лоток.
Потом бараны подходят. Это когда уже воды нет в степи, а так на Лиман все идут. А потом с травы влагу получают, когда пасутся. А когда не пасутся, их поят.
А с лошадьми-то возились же. Пацаны любили лошадей, даже к верблюдам лезли. Но они, верблюды, были разные. Был такой, наверное, молодой еще, так он, если пацаны подходят, сразу как плюнет.
А два молодых верблюда, мы уже знали их, раз между горбами садиться – можешь не удержаться, а надо сесть за горб и держаться за него и не страшно: никак не скинет. А если между горбами – можно упасть
Зерном баловали. Маленький такой был. Он уже знал: раз подходят – что-то принесли, может, зерно или лепешку, зерно не очень, но ели, губы большие, собирали губами с руки.
От отца письма получали с фронта. Получала мать, плакала. Как только письмо получит, так плакала. Отец был в действующей армии.
А потом он же был в МВД. Их на разные мероприятия посылали как охрану. А когда уже 1945-й год был весной, он уже был полковником. Ранение в Польше получил. Убили тогда его заместителя, молодой был парень. Потом из эвакуации вернулись в свой город Калач.
Уже 1944-й год. А у меня было много голубей. Спрашиваю у соседки, а она говорит: немцы в первый день всех их перестреляли. А была у нас база, где были военнопленные немцы. Это от нашего дома, где наш огород, канава и там были столбики, натянуты проволокой, три, четыре ряда, немцы на этой базе были, база военнопленных так и называлась. Народу было много, несколько сотен. Их гоняли на работы, на восстановление. Клуб был разбомблен, так вот его восстанавливали. Госпиталь, из школы был сделан госпиталь, школа была повреждена. И был такой немец один затюканный: и ростом маленький, и хиленький такой, ходил еле-еле. И кормили их кое-как, но все-таки кормили. И вот мы пацанами хлеб тащили для этого немца. А у нас самих не хватало. Немцев кормили.
Так вот за хлеб мать ругала, что брали хлеб. Мать отвернулась – и хлеб раз в карман. А когда выходишь из-за стола, мать: «Покажи карманы!» Так мы что придумали: когда мать не смотрит, жуешь – и раз в карман, и не видно – плоское, и нет ничего. И эту жвачку носили этому немцу. А один немец подсмотрел, здоровый такой был и стал он отбирать у этого немца. Как только мы подходим (мы по канаве шли, чтобы нас не видели, и под колючую проволоку, на листе лопуха подносишь), этот мужик подходит. А потом этот здоровый стал у него отбирать. Тоже немец.
Да, 100 грамм хлеба не было. Как они говорили, 3 горошины на тарелку – так кормили. Охраны не видно было: им некуда бежать, у них же форма была немецкая, если убежит, его сразу вернут. И народ был злой на них. Куда спрячется? Они знали, что бежать им некуда. А потом их отпустили, стали вывозить, сначала небольшими партиями. Соседка рассказывала, говорит, что по 40 человек, 60 человек вывозили и в Германию отправляли их.
Ну, а потом когда учиться попал в Питер. А почему туда, в Питер? Потому что родственники были в Питере. Отца сестра, которые в эвакуации были с нами, из Ленинграда выехали через Ладогу во время блокады. А потом туда уехали. А не знал, попаду в общежитие или нет! Если что, у них можно жить. И попал. Тогда еще в инженеры сигнализации связи, ЛИТИЗ был. Потом стал ЛИТИШ – институт транспорта. Наш институт был маленький и делился на два факультета. Нам дали общежитие, и жил я там. Первый год ребята из армии возвращались, они были постарше. Им было сложно поступать, потому что уже отслужили. Я поступал в 1950-м году, уже 5 лет после войны, они и подзабыли все. А потом на втором курсе, когда приезжали, меня в комнату поселили к парню с фамилией Бахняк, Дмитрий Девлянский. Думаю, куда меня к цыганам в комнату, а оказалась, Бахняк – это чех. А Дмитрий на 12 лет был старше, он болгарин. Мы жили втроем. А Бахняк был руководителем хора чешской молодежи, потом руководил хором, когда учился.
Его попросили – он ходил, занимался. А болгарин был женат уже, когда приехал учиться. Потом с женой разошелся, а она один раз приехала, когда уже разошлись. Я был в Забайкалье, и она мне посылала открытки с цветочками, и вот эту открытку присылала из Болгарии в Забайкалье. А Дима этот потом замминистра работал и женился на шведской принцессе. Он был высокий, симпатичный такой.
О Победе 9 Мая я узнал об этом на улице, когда непонятно, что все выскакивают, бегут, машут. Я был в это время в Логу. Я сначала не понял, почему такой восторг. А что для пацана радость?
Школу окончил в 1950-м году. Потом поехал в ЛИТИ поступать, и когда жили в комнате перед сдачей экзамена, приехали ребята с Урала, трое их было, и я чувствую, что моя подготовка не та, они были грамотнее, разбирались здорово. А тут пришли агитировать (видимо, был недобор) с ЛИТИЗА. А он был ближе к тетке. А я думаю: как раз мне удобнее добираться.
Я приехал сюда к отцу в 1956 году, а он говорит: «Три сына, похоронить некому, давай приезжай ко мне!» А мы не собирались, не готовились ничего. Пришлось собирать все вещи и отправлять контейнером. Когда сюда приехал, посмотрел, а здесь централизация только в «Волховстрое-2» была. А везде семафоры были, по сравнению с Забайкальем. И все попало не мои плечи: Бабаево, Лодейное Поле, Тихвин, все «Волховстрой». 10 лет работал.
А потом перетаскивали фундамент светофора, и сломался. Через канаву переходили, двое впереди, двое сзади, и я сзади был, я видел канавку, постепенно переходил. А они дернули. На мне все осталось. Я сразу два диска выдавил, тазобедренный сломал. Был такой Агеев Алесей Иванович, по работе были знакомы. А я собирался уходить в техникум алюминиевый, а он говорит: «Я тебе найду работу в отделении дороги!» И там работал до 1996 года.
