Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Прасковья Меркурьевна. Я родились в Алтайском крае, в деревне Топольное. Папа был военный. Папа, Меркурий Кириллович Зиновьев, был начальником погранзаставы.
Родители у него, мой дедушка – тоже на погранзаставе. Ну, короче говоря, у нас семья была такая, как выразиться, не знаменитая, но знали нас. Папа и на фронт всех родственников собрал – 18 человек, и все ушли на фронт, в 1942 году.
Я с трех лет стреляла. Хотите – верьте, хотите – нет, нарисует папа кругляш большой и точку, и я стреляла в эту мишень. С трех лет на лошади ездила верхом. Первый раз было страшно, без седла, папа учил меня. Нисколько не вру, я и сейчас не сижу очень дома. У меня 18 спиц, никто не верил, что буду ходить. Но тяжело все равно, 10 лет прошло. Мне уже не 17 лет. А мама была у меня врач. Потом делегаткой была, в 1930 годах детсады организовывала. За медали не бились. В войну я осталась с 13 лет. Мама на фронте. Папу сразу забрали, а меня бабушке оставили. Я была крупная девочка, и мы с Верой Жуковой, есть в альбоме, мы с ней поехали в Томск, там открывалась летная школа. Меня приняли, 6 месяцев учили, на фронт готовили. Там что делать покажут, и все. Меня приняли, голова работала. А Вера маленькая была, и ее не взяли. Ну, как я одна поеду? Нет. Мы поехали обратно. 400 километров пароходом ехать. И потом, когда я приехала домой, а мамы уже не было, и папы не было. Я еще не сказала, что до войны, 1937(исходя из содержания текста, дату нужно исправить на 1927г.) год, я в церкви родилась, и меня там держали до крещения, и потом, а маме давали, чтобы только кормить грудью. Тряслись с ребенком. А когда началась служба поминания, батюшка вышел и говорит: «В нашем селении родился ребенок». Ну, все загалдели, сибиряки, они веру высоко ценили. А дядя Емельян, дедушкин брат, он и говорит: «Так у нашего Егорки внучка родилась». Загалдели, что девочка родилась, что имя надо дать мне Прасковья, и все. Три дня я была в церкви, купали меня там. Потом, на 4 – й день меня уже кормили, в церкви все, крестили. А потом пошли все к нам, всей гурьбой. Что было! Каждому охота подержать этого ребенка. Но, собственно, говорю, это все ерунда. Я одна была у мамы с папой. Детство мое было нормальное. Мама после родов, мальчик рождался, и внимания не было, а у нас была няня. Папа с трех лет везде меня муштровал, как солдата. И я довольна. Воспитанная так, что не боюсь ничего. Ну, и когда мы пойдем кедры бить, я забираюсь на кедрач, мама только кричит мне: «Панка, Прасковья!». А тут меня окрестили – Полина. В школе я работала. Замом стала, пока Прасковья, и меня стали звать Полина. А когда я пошла в школу, прозвище было – Прасковья Пятница. Приду на занятия – «Пятница пришла». А я домой прихожу, плачу. «Папа, что я – пятница?» Первый класс отучилась – проскрипела, а потом папа переехал, и во втором классе в другую школу пошла. В Алтае. Документы мне сделали. Когда забрали, чистка партии была, папа партийный. И там ему: «Почему ты не сказал, что у тебя церковный ребенок!»
И потом еще, какой-то родственник у нас был поп. И его турки казнили. И вы знаете, его четвертовали. Там гора в Алтае, можно посмотреть, конусом она стоит, как стрела. Ее не объедешь никуда. А там ласкуча. Помню, у нас был друг Барбос, у него родился ребенок. И вот шкура овечья, в эту шкуру, лохмашку, ребенка положат, писулю в дырку засунут, там дырочка сделана, а девочке дырку побольше вырезают. И ребенок там спит, связанный пеленалкой. Когда он родился, мы приехали к другу. Я была еще маленькая, а там сырники делают и тут же их дают. И мы приехали: папа, мама и еще кто-то из родственников. «Мама, не ходи туда!». Барбос приедет – его не сажают за общий стол. У порога стол был, такой красивый. И он садится туда, как герой, и его чаем угощают. Чай соленый пьют. Сахар, я помню, такой комок большой на столе лежал, а тут соль стоит. Алтайцы так пили. И потом я подошла. Папа с ними, а бабушка с мамой – в стороне. А я подбежала с сырником. Да ем его. А бабушка: «Брось, ты смотри, какой грязный!» А я: «Нет!» Я жила хорошо в детстве.
В 1937 году нас забрали, папу забрали вечером как врага народа. Вы знаете, сколько ленинградцев в Колпашево увезли, на остров смерти. Вот есть там «остров смерти», где были расстрелы. Это армия расстреливала. Есть там грязная протока. Привозят баржу, нагруженную людьми, загоняют, делают сетку из проволоки. Скотник один показывал все мне. Где солдатские пески, вот расстреляют, туда и закопают. Памятник надо здесь поставить, но никому это не надо… А здесь разве мало нашли мы объектов! А отсюда увозили на барже. И забирали, знаете как, не – «Пошли»… А хватают, как собаку, и толкают. Папу стали толкать, а я заплакала: «Почему папу бьете, сейчас я!»
Такая я была сильная, подбежала к охране: – Почему ты с папой так грубо, он никого, ни одного солдата не ударил. А ты что? – Он враг народа! Подошел так ко мне: «Он враг!». Ну, что я понимала. Много мы, конечно, пережили в те годы.
А мы с мамой остались. А утречком за нами приехали, как собак, нас не брали. Охранники, которые нас забирали, двое их было, забрали вещи, что им было нужно. У мамы была ступка, она так блестела, и вот он ее забирает. А я как выхватила – и к нему, охраннику: «Не тронь, это мамина, это ее любимое». А он меня как шибанет. Не по-людски. Набрали, что им нужно. А была зима, так мы с мамой шли пешком 180 километров до Бийска. Ангелы нас спасали. Нас только хотят расстрелять, ребятишек, в прорубь скидать. Ну, все маленькие, я самая была старшая, мне было 7 лет, наверное, Вовке было 3 года. И он устанет – и ко мне, и я его таскала. И до деревни долго идти, ночью шли. А в лесу было много волков. И в деревне ребятишек в баню размещают, а взрослых на сеновал. Спали мы там. А почему мы вместе оказались? Во-первых, родители отдельно. В Алтае золото добывают в открытой шахте, и ямы огромные там такие. Родителей туда скидывают. А нас всех хотели топить. Я подойду: «Дяденька, посади ты меня на лошадь, такой добрый!». Как вот голова работала? У ребенка.
– Ну посади, ты смотри, у тебя есть дети? – У меня есть! – А своего бросишь так?
Дошли мы до Бийска, три реки прошли. Дети отдельно. А потом, оказывается, один охранник, который нас знал, к маме подошел. Маму уже загнали сюда. Подошел: – Фрося! – Ее так звали.
– Фрося, знал, что вас спасут, и я приготовил тебе билет, вот стоит поезд, садитесь с дочкой. – Как же мы сядем в поезд, у нас нет документов! – Вас не будут искать, вы мертвые, вас должны были расстрелять и в ямы скинуть, где золото добывают. – Да, мы проходили эти ямы, нам сказали, что золото тут добывают. – Куда повезут, уезжайте отсюда скорее. Там уже своя дорога. И мы сели в поезд и поехали, а куда поехали? Мы приехали в Новокузнецк. Там мама рубашку сняла, в валенки положила. А валенки – на них подошва голая. 180 км прошли. Она рубашку сняла, запутала так, что дырки нет. А больше ничего не возьмешь оттуда.
А в поезде маму начали сватать. Она рассказала все, как было. А он брата везет, жена умерла у него, авария, что ли, была какая-то с ребенком. И он переживает. И мама ему понравилась. И он говорит: « Почему вы нам не сказали в Бийске, мы же сидели». А мама: «Так что я расскажу!» В Новокузнецк нас довезли.
А он: «Мы бы вернулись да поймали жуликов этих!» Так раньше назывались. А она говорит: «Так мы боялись слова сказать, как с нами обращались».
И дяденька этот дал сахара, булку белую такую отрезал мне, я люблю горбушки, он мне отрезал горбушку и дал. Мы приехали, а у мамы должен был отец приехать тогда – Меркурий.
Помню, у меня плюшевое пальто черное было. Мама продала за пятерку мое пальтишко, и как раз на билет до Новосибирска хватило. А в Новосибирске дядя Леня был председателем горисполкома, это маминой сестры муж. Мы приехали. Один день только показались, мы знали, где. Так он жил в подвале, председатель горисполкома. В подвале!!! Ну, там мы только сутки прожили.
А завтра надо уезжать, уже милиция – забирают. Как беженцы считались. А у нас же деда в 1930 – х годах сослали в Нарым. Было 7 детей, пять лошадей – это кулак. Ну, так всех хватали. У дедушки сроду не было работников. Потом домик, мать его ему надела не дала, потому что он женился в Польше на любимой. А у них закон – на двоюродной сестре женить сына. Из рода не выходить. Наше племя было работящее, образованные все были. И прабабушка даже копейки не дала. И вот барин, у кого он служил, казак был, настоящий, награды были. В Польше он служил. И прабабушка не дала, потому что дедушка оттуда привез девушку. А мы были маленькие. Нас научили взрослые: если с России привезут девчонку, женятся солдаты, у нас называют «Дунька»
И мы бегаем, распеваем: В России долгошее, По три пуговки на шее, А четвертая на боку, Полна попа табаку.
И наши русские, сибиряки, привыкли вот как: пол надраит, чтобы все блестело. А привезут какую-нибудь, может быть, сиротку, она так не умеет. А у нас все блестело. Потому что барин объезжает участки и проверяет, как ты содержишь квартиру. «Это земля моя – чтобы все блестело!» Короче говоря, тетя нас встретила, дядя Леня пришел и говорит: «Уже шепчутся!» И нас с мамой посадили в погреб. До парохода мы 2 месяца жили в погребе. А как пошли пароходы – нас тетя туда посадила. А мы голодные же. Картошку есть сырую не будешь. Тетка придет – принесет суп, каждый день в сумке специальной. И вот соседка: «Что-то подозрительно, что каждый день картошку берешь с погреба!»
А тетка: « Ты знаешь, что-то не пойму, невкусная, два дня полежит и горькая делается».
Окна в квартире дяди Лени так низко сидели, у земли прямо. Окно на земле. Осел дом, дождь идет, и прямо к окошку. И один раз кто-то так близко к окошку стоял, чуть не царапал, чуть окно не разбил. Так дядя Леня его палкой ткнул через форточку: «Ты что, не видишь, что здесь люди живут!» Вот такая картина, а ведь этого не показывали. Начальство, как же! А так жили раньше начальники. Папа – начальник погранзаставы, а избушка тоже была избушкой на курьих ножках. У солдат казарма лучше была. А белогвардейцев в горах искали. Это я видела. Как раз я болела корью. Мама меня вынесла. А ехали на санях, кошевка такая, и двое дядек сидели, погоны с кистями, они пленного поймали. А потом солдаты мне: «Будешь хулиганить, видишь, дядек куда повезли!». А был амбар, и там сделали тюрьму, окно все опутали проволокой. «Вот видишь, куда!» – и показывает мне, чтобы не баловалась. Наберу в горах ящериц, они же маленькие, наберу в майке, кофтенка такая и трусишки, наберу и прибегаю к маме, высыплю, мама кричит: «Ты когда научишься жить не по-дикарски!» И мы поехали на пароходе к дедушке в Нарым. Дед нас встретил, маму записали «кулачка», «дочь врага». И из врача получился электрик. Она тоже, оказывается, шустрая была. Я помню, кожаную курточку давали и брюки, красную косынку. Она лазила на столбы, провода проводила. В Нарыме стали жить у дедушки. Дедушка был сторожем в больнице. И была такая комнатушка, нары, и вот мы все 8 человек спали на нарах.
А в подвале-то за 2 месяца не помыться и не шелохнуться. Тихонько надо. Так у меня чесотка началась, как чешуя. Так мы приехали, бабушка не знала, чем меня отмыть. Дегтем мыла. Кожа аж слезала. Два месяца в картошке сидеть-то…
Папа в 1939 году вернулся. Знаете, его Ягода судил, он всех подряд «шишек» судил. А папа был образованный. Во-первых, он еще очень изобретал. Мельницу он сделал, вначале жернова были. А он сделал, чтобы мельница молола муку четырех сортов. Я помню, нам денег дали за это. Папа поехал, я говорю: «Папа, купи маме платье горошком!» Красно-белый материал, и в горошек, и мне чего-то понравился. И папа поехал, маме купил, сшили, и мама одела. «Вот, папа, видишь, как я тебе хорошо сказала!» Жили мы хорошо, семья – дай бог каждому. Как узнали о войне. Когда папа приехал, мама работала монтером. А папа – механиком на заводе. Он там такую перестройку сделал. Там возили на тележках котлы, топили. А война-то у нас в 1941 году когда началась, я училась в 7- м классе. Пришла учительница, поздоровалась. Она и говорит: «Положите на левую сторону книжки, тетрадь, и на тетради красиво напишите: «Пока война не кончится, мы за ручку не возьмемся, а пойдем за винтовку браться!» И тетрадка так лежала, а книги с сумкой на левой стороне. Замкнула, запечатала и ушли. Нас сразу забрали делать фуфайки, а мальчики катали валенки. А мы матрасы и фуфайки для госпиталя делали. 10 штук сшить – норма на неделю. А когда хорошая погода, гонят нас, нет, не гонят, а сами знаем, что надо, собирали опята, клюкву. Опят надо набрать, насушить – и на фронт. Нечем было кормить солдат. А 10 килограммов опят заменяли килограмм мяса. И мы старались. Клюквы было красным красно, и мы – на клюкву. У нас две девочки утонули, засосало в болото. Мы не знали места ведь, а она как раз попала в трясину. Такая хорошая Ленка была, она маленькая, щупленькая, но такая была шустрая. Ну что, она прыгнула на кочку, хотела соскользнуть и упала в болото. Привязали мужика, и вы знаете, мужик согласился туда влезть, его завязали все крепко, а бабушка: «Что вы делаете, там черти болотные, веревку перегрызут!» И он долез туда, ну, сколько мог, а сосет прямо туда. Ну, девочку не достали. Мальчишка с ней учился, так ее любил, так чуть сам не прыгнул в яму. Так и не нашли. Да, было, прыгаешь, сосет. Я попала один раз в трясину, ну хорошо, я вылезла, смогла, а если бы не куст… Он согнулся, и я вылезла. 1941 год, начало войны. Папу взяли на фронт. Папа ушел на фронт, еще с собой 18 человек забрал. И на лошадях они, на санях. 15 дней сидели на берегу, ждали лошадей. И папа – сразу на фронт. У меня одна фотография его есть. Когда моя жизнь началась, подрастать стала, батюшка еще после крещения, вызвал предсказателя. Раньше каждому ребенку вызывали. Приехал такой дядька, я его помню. Ну, мне был 3-й год уже. Он предсказал: «Этот ребенок родился, и берет пример жизни полностью со Параскевьи!».
У этой святой родителей не было. Она полностью осталась одна, бабушка мне сказала. Параскева очень была добрая, научилась лечить, лечила бедных и не брала за это ничего. А богатые брали деньги, и они пошли к царю, что она мешает им зарабатывать. И тогда царь приказал: «Три дня мучить ее!» Так ее мучили тем, что отрезали кожу живьем. Так описывалось страшно, и ее такую привезли, бросили, и ее выходили. Потом, как поправилась, стала лечить снова. Тогда приказали ей отрубить голову, 28 по новому стилю, а по старому – 10.
Мама тоже на фронт ушла. Я у бабушки, с крестной, с Верой. Добавили годы, пошли в военкомат. А военком папу знал и меня знал. А я говорю: «И что я буду делать? Буду босячить и попаду в тюрьму. Мы хотим на фронт!» Потом папина бабушка узнала, что наши уехали. Приехали из Бийска и забрали меня, и отдали меня учиться в железнодорожное училище. А я – к машинам, мне надо к машинам. И меня взяли в училище, а директор училища был родственником. Учащиеся уже три месяца проучились, но взяли меня. А бабушка говорит: «Федя, ты ее не знаешь, она же за месяц все выучит!». Вот так про меня сказала. Я пошла. Как нам разрешили? Практику – на скорую руку, не пять лет, а года не учились. Крутишь букцы, видишь, что не полные – добавь, кочегар, уголь. А когда закончили в 1942 -м году учебу, начали практику: «Дяденька, покажи, как правильно. У меня мама с папой на фронте, брат двоюродный. Покажите, я хочу доехать к Гитлеру на паровозе!»
– Ну, ты шустрячка, тебя же убьют! – Ну, Боженька меня спасет!
И они меня берут, как раз помощника не было, заболел. Я к диспетчеру бегу и говорю:
– Тетя, меня хоть кочегаром, я поеду! – А тебя в школе не потеряют? – Нет, никого у меня нет, все на фронте!
И я приехала туда. Из Бийска до Новосибирска поезда не доходят, а до Алтая доходит, там смену меняют. А на фронт чтобы попасть – надо пять штук вот таких пересадок. Я не сразу на фронт попала. Дорогу надо проверить. И не сразу возьмут, еще и отлают: «Куда собралась?». Ну, год проболталась, потом я на второй год, а потом свободно научилась. Приеду, ну нагляделась. Уже я была передовая комсомолка. Мы знамя как получали. У меня были костюмы из марли. Вот были такие костюмы, белые. Я достала билет подруге, уже была в Новосибирске. И вот она мне юбку подарила. А юбка кое-как налазила, валенки 30 размера. Ребята мне завернули их, и вот я на сцену пришла получать знамя. Когда директор приехал: «Что это такое? Почему ученика? Она еще маленькая» Поговорка была: «Молоко на губах не обсохло». Ну и вот, а машинист дал бумагу, что полностью отвечает всем требованиям, и бабушку включил сюда мою, ведь еще я ребенок. И вот, вы знаете, когда мы доехали до Орла. Орел – город, доехали до Орла, и вот семафоры нас не пускали. Мы везли технику. Нас не пропускали, и мы такого нагляделась, когда мы жили в вагончике. Смену я отработаю, в вагон иду отдыхать, подремлю у окна. В Орел попала в начале 1943 года. Мы подъехали, все закрыто, нас не пропускают. Моя напарница говорит: «Иди сюда, иди» Я к ней бегу. А немцы бросали ручки такие. А возьмешь и взорвешься. «Иди сюда!» За дежурку пошли, а там вот так колья стоят, забор, а на заборе малюсенькие дети – в задний проход – уже высохли. Такая картина в глазах долго была. Мы тогда хотели их снять. Просим. Осень, старуха охраняла, там охраняют, чтобы нас не тронули, кричит, гонит: « Не трогайте, вот три могилы тех, видите, это те, кто хотел их снять». Мы открыли семафор и поехали дальше. А когда в сам Орел приехали, а у солдат -ни одного патрона, стрелять нечем. Мы когда все привезли это, и пушки, так солдаты нас хватали, обнимали. И начали: мы разгрузили потом, а санитарный разбомбили, и нас – к санитарному поезду. И вот мы ехали обратно не по ленинградской дороге, а к Москве. И стояли на перегонах: опять самолеты, по пять штук пускали. И когда мы подъезжали, а механик был дядя Миша: «Сядь и смотри!» Пять штук пролетели, он говорит: «Сейчас следующий как за той тучей появится, ты мне говори». И я смотрю, подлетают, я говорю: «Дядя Миша!» Он – раз, остановил, и назад поезд. А самолеты сразу свернуть не могут, и они пролетели. И мы вперед целые. И у нас были раненые взяты. Но мы были целые. Машинистам рассказываю, а они: «Это сказки говорите!». А этот машинист был такой, он уже рассчитает, а ведь едешь 70 км в час, это не шагом. И сразу остановку сделает, и сразу прямо тут же назад. И вот подъехали, а битва была большая там. К одной маленькой станции подъехали, подбегает один солдат и говорит: «Сестра, мы не спасли Варю Иванову!» А эта девушка – санитарка. «Мы ее берегли!» И вот подносит эту девочку на погрузку. Поднесли, и она глазки открыла, говорит: «Отомстите за меня!» И умерла. Косичка такая небольшая. И вот она лежит, я подошла к этой девочке, и этот парень, который подбежал, дает бумажку: «Мы сочинили тут!». Я встала на колени и дала клятву, что где бы я ни была, буду о ней рассказывать, и стихотворение все расскажу.
Она была спокойна и строга, Ее в полку Варюшей называли. На поле боя, под прикрытием огня, Ее не раз осколки поражали. Но всякий раз в оглушительных боях, В боях за честь свою, земли родимой, Решительная, с сумкой на ремне, Оказывалась Варя невредимой. К рассвету натиском мы взяли высоту, Стрельба заметно стала больше. От кочки к кочке, от куста к кусту Ползком спешила к раненым Варюша. И доползла до них, и раны жгучие перевязала, И тащила под прикрытием их, И ласковое слово им сказала. К рассвету заговорили пушки, И дрогнул враг… И только в этот миг Стремительно девушка упала. Как передать ее прощальный взгляд, Когда она шептала, умирая: «Пусть за меня достойно отомстят Мои сыны, моего родного края»! Боец, запомни это слово – месть. Весь смысл его известен, И как герой сумей его вознесть В схватках с бандой людоедов. Пусть память памяти запишет Походку, руки, лицо склонилось над тобой С участьем матери и нежностью подруги.
Некоторые солдаты плачут, я вначале как-то держалась, а теперь она в глазах, и неохота умирать. Еще много, где я побыла. Увезли мы ее, довезли по пути до одной станции. Пионеры встречали, начальство поезда. Звонят, что нужно похоронить с честью медсестру. Ну, а дальше… Раненых мы везли один раз, санитарный поезд был, но мало мы нагрузили. Ну, один раз нас взорвали. Трое суток под землей, под углем с машинистом. И кочегар, но кочегар погиб ни за что. Во-первых, он был рядом с насыпью – его затоптали. А мы лежали трое суток. И фронт меня не покалечил, хорошо, позвоночник не тронут.
Ко мне один дед пришел, небольшого роста: «Пойдем, я тебе покажу: в этом углу Васька, мой друг, лежал трое суток. Мы его только нашли, истек кровью». Ну как это место кровавое называется? Там трое бойцов погибли. Один хотел сделать там клуб игровой, Тимофеев не разрешил.
Как встретили День Победы? Ой, мы как раз в поездку ездили, и оттуда приезжаем – объявляют Победу. А меня дорогой идут, целуют… Вы бы представили… Я была комсомолка, и вы знаете, нарядили нас потом в футболки. Я пришла, сказали, собираются. На нас трусы были, футболки и пилоточки, сделанные из галстуков. И вот пошли на площадь, это было в Новосибирске. Пошли, а снег, а мы в трусиках, в тапочках. И вы знаете, идем, не шелохнулись, с гордостью – железнодорожники. И как раз приезжал Ворошилов мимо: умер китаец какой-то у нас в Москве, и весь состав был пассажирский пустой, только его гроб везли. И я как раз бежала, и охрана там, на перроне, и Ворошилов. И охранник говорит: «Смотри, кто стоит». А мне некогда. А он: «Погляди!» Я подбежала: «Дяденька, здравствуй!» – ему. Вот посчастливилось. Я участвовала в хоре, в самодеятельности, некогда было мне гулять, где ребята собираются. Пошла я как-то, в эти гулянки никогда больше не ходила, некогда эту грязь собирать; во-первых, одеваться я привыкла скромно, и мне надо другое общество. Мы после войны пленных возили сколько, как-то знаете, возили немцев, японцев. Так вы знаете, на станции выйдешь, и вот их остановка. Они должны сходить за водой, они воду приносят. Раньше же краны были. Один там был кран. В общем, наши так наберут и несут. А они нет, стоят так, и ведро наливают, быстро и хорошо. Дают 10 минут на остановку для воды. А в туалет – на станции прямо. Катька была Чудинова, она, в общем, бандитка какая-то. Мне неудобно пройти в туалет, где человек… А она пройдет, пнет еще. Он падает. Другой раз говорю: «Катя, тебе не стыдно?»
«А чего мне стыдно уселся тут! Наш город!»
У нас была Зинка, в 1945 году женщин сняли с паровоза, я не хотела, но приказ есть приказ. И вот Зинка на воинской площадке, грузят, они едут с Германии, везут тряпки, девки ходили, зарабатывали. В вагон ее возьмут, вот она там натворит, тряпок натолкали, в перину завернули и выбросили на ходу. Ничего, вернулись же. Папа не вернулся. Похоронка пришла, я была в Волгограде, дядя пришел, из 18 человек только трое пришли. Тетя Маша пришла, папина сестра, и сваты.
И папа, и мама погибли.
Они были раненые, и как получилось, это дядя рассказывал. Они там были, три брата папиных, на фронте. Были неделю в окружении. Первые бои, не приготовленные же, и вот они и папа в окружении стояли, голодные. И папа придумал. Рубахи снял с солдат, завязал. На лошади хлеб подвезут немцы, там повозка стоит с хлебом, и папа взял, не солдат посылал, а сам. И рубахи сняли, навязали веревку, и он пополз, дополз, лошадь-то убита, он ее распутал, завязал веревку и потащил. Но не знали, что дорога заминирована, а папа на мину попал – руку оторвало, ногу оторвало. И папа был с дядей Филей. Он его нес до Волги, а там был санитарный поезд. Он сколько тащил, а папа: «Брось меня, брат, у меня в кармане 600 рублей, деньги у него были с собой, нет, писем не было, забрал с собой и фотографии. Это не бери, а ты ползи, останься живой!» Мама в 1943 году приехала раненая, плохая. И она дома умирала.
Вся такая, как раны от пульки, тетя за ней ухаживала, я боялась. «Мама, как ты терпишь!» « Я, доченька, хорошо, скоро встану!» А я пошла за хлебом, в отпуск отпустили с работы на 3 дня. И успела – все сделали. Я пришла за хлебушком, по карточкам 200 грамм на человека. Пришла: «Пропустите меня, мама умирает!», а один говорит: «Ну да, Фроська тебе умрет, на заводе работник, она из огня выскочит!» Она была шустрая такая. – Вот и я! – Сядь, посиди!
А было радио на стенке и такие песни! А я тихо сидела – охота послушать, а она шепчет: «Подойди ко мне!». А я тихо сделала и сидела на столе. А я думаю: «Какая песня хорошая, я бы хоть дослушала!» Ну, подошла. Села на кровать, она ногу взяла мою и начала гладить, руки холодные такие. Она что-то говорит, а потом: «Мне кажется, отец скоро приедет, за мной!» Вот так, вы можете представить, я говорю: «Как он приедет?», а она мне что-то сказала, глаза закрыла – и все.
