Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Меня зовут Максимова (Медведева) Валентина Николаевна.
Мои родители родились в Ярославской области, правда, не знаю, в какой деревне. Папу звали Медведев Николай Васильевич, а маму – Медведева Евдокия Васильевна. Они оба с 1901 года.
В колхозе папа мало работал, потому что 1935 году раскулачивание началось, и он уехал вот сюда, в Никольское, в 1936 году и стал работать на заводе Виннера.
Мне было восемь лет, когда мы приехали в Никольское. Папа раньше уехал из деревни, а потом нас вызвал. А нас, детей, было трое. Я, сестра старшая Галина , она в прошлом году умерла, и брат еще был, но брата тоже уже нет. Ну, приехали, и я пошла в школу.
Никольского как такового тут не было. Были бараки, домов не было, деревню эту селом называли. Там мы сначала жили в бараках.
Барак – это одноэтажное здание, длинный коридор и комнаты вдоль коридора, общая кухня. Я не помню, сколько комнат было, но порядочно, комнат 7, наверное, по обе стороны длинного коридора. Я помню, когда маму уволили по сокращению штатов, то нас из этого общежития выселили. И мы пошли жить на частную квартиру в деревню. Где сейчас Первомайка, там была деревня Воскресенская. Выселили нас, потому что один человек не работал на заводе, по сокращению был уволен – вот такие были порядки. Помню, что мы платили за эту комнату 20 рублей. По тем временам это было очень дорого, а комната маленькая была. Вот в это время как раз война началась.
Помню первый день войны. По радио объявили, что началась война, что фашисты напали на нас. Они же неожиданно напали. А потом помню, как немцы в Никольское 28 августа пришли. Помню, как шагали они по Никольскому. У них так сапоги стучали, идут, говорят в нос, а мы выскакиваем и смотрим на них. Но они нас не трогали. Завод наш был уже эвакуирован в Куйбышев. Ничего не было там.
Коммунисты и евреи накануне все уехали из Никольского, остались только рабочие. Но одна еврейская семья осталась: «А нас, – они говорят, – не тронут, мы бедные!» Но они тронули: посадили на телегу, повезли в лес и расстреляли с детьми. Евреев они не любили. Вот так.
Отца нашего сразу же забрали. Ему было 40 лет. Он в тот день, когда в Никольское пришли немцы, был выходной как раз. А мама говорит: «Давай, Коля, я сама поеду и получку твою получу на Ижорском заводе». Она тоже на Ижорском работала. Это был военный завод, мама там работала подсобницей. Ну, поехала ( продукты были тогда еще по карточкам) продукты выкупила и побежала к нам. Поезда-то не ходили. Пешком с Ижорского надо было идти. А нас четверо здесь, вот она и неслась к нам.
Отец прятался сначала на чердаке от немцев. Но его все равно нашли. Молодой мужчина – его сразу забрали. Не только нашего папу, но и многих никольских мужчин забрали и отправили в Гатчину. Там был как раз лагерь для военнопленных, и их там оставили. И вот одного никольского дядьку, который нас знал, выпустили. Он был туберкулезный, а немцы, видимо, боялись инфекции. И он нам рассказывал, что он отца звал с собой : «Коля, пойдем!». А папа уже лежал, он полный такой был, и уже встать не мог. Отец сказал, что не может встать. И домой не пришел. И так он, наверное, и умер, а может и не умер, живого закопали. Там же их много было, так что папы у нас нет очень давно.
Ну, а мама с нами была. Ну, короче говоря, мы жили помаленьку, а раз коммунисты ушли , то осталось жилье в поселке Никольское. Ну, мы со своими вещами и вернулись, правда, в другой барак. Это был дом на три комнаты, но он был разделен на две части: с одной стороны вход и с другой стороны вход. В одной комнате ютились две семьи русских, а две комнаты занимали немцы. В одной комнате у них была комендатура, где они документы оформляли. Она была всегда занята. Сидели там писари и что-то писали.
Помню, как одного раненого немца привезли и положили в коридор. Я до сих пор не забуду, как он стонал, как он кричал, и никто к нему не подходил. А кто подойдет, кроме немцев. У нас же не было ни врачей – никого. И он так и умер.
Еще помню, у меня был маленький брат 1939 года рождения, ему было 2,5 года. Помню, как он плакал, видимо, заболел, а врачей же не было. И вот он все плакал. Вдруг заходит офицер и спрашивает: «Почему он у вас плачет? Он кушать хочет?» – спрашивает офицер, а мы говорим: «Да!». И вот офицер берет бумажку и пишет записку. А у немцев на колесах стояли кухни, и офицер говорит: «Вот идите туда, и вам дадут продукты». Мы и пошли к кухням на колесах, и они нам дали для ребенка продукты. Но ребенок потом все равно умер. Мы его у церкви похоронили в Никольском.
Мы работали все. И подростки работали, и я. Где школа двухэтажная в Никольском, там немцы нас собирали, ставили в шеренгу и распределяли, кого куда надо брать на работу. Вот, например, приходят немцы и ведут нас или в комнате убирать, или что-то другое делать, постирать, например. Ну, мы были рабы, сами понимаете.
Когда война началась, мне было 12 лет. И мы все должны были на них работать. Вот, например, у завода «Сокол» взрослые люди спиливали высокие деревья, а мы обрубали сучья и прокладывали немцам дорогу от Сокола до Мги. Там она до сих пор сохранилась. У нас был обычный рабочий день. Мы работали часов по восемь в день.
Помню, обед был. Нам они давали по кусочку хлеба, ну конечно, не нашего, у них хлеб всегда плохой был. На четыре части буханочку делили и варили в большом котле баланду. А баланда – это мука заваренная и горох на дне.
И там над нами еще были наших два человека: одного звали Сашкой, а другого -Лукас. Вот они были очень преданы немцам. Я однажды на развозку опоздала, а один из них мне сапогом дал под зад. Вот и такие были среди наших. Потом одна женщина, Королева тетя Нюра, в лесу, где они работали, кирку оставила. И немцы приказали дать ей пять розог, так вот немец бить ее не стал, а вот русский полицай взял плетку и выпорол ее. Вот так было.
Ну, конечно, немцы не любили, когда у них воруют, они за это просто вешали. Они повесили многих ребят и нас собирали смотреть на это. У той школы, где я училась, место определенное для виселиц было. Перед ней было двухэтажное здание. Комендатура там была или гестапо, не знаю.
Ни магазинов не было, ни торговли – ничего. Магазины разворовали, как только немцы подходить стали, мародерство страшное было. Немцы пришли к нам в августе. Но, видимо, на полях что- то еще было. Колхозов уже не было и работников не было.
Маскировка у нас на окнах была: свет закрывали, потому что бомбили. Вообще-то тут самый фронт и был. И снаряды взрывались постоянно, поэтому тут народу очень много погибло.
Никаких школ не было. Церковь тоже была закрыта, она даже при советской власти не существовала. А немцы, кстати, в церкви сделали конюшню, они там коней держали. В 1944 году ее разбили. Церковь красивая была очень. Вот там мы как раз мальчика нашего похоронили, возле церкви вырыли могилку.
Помню, с партизанами у нас встреча была. Мы однажды ходили в лес, все ягоды там собирали, и вдруг к нам навстречу выходят люди наши. И видно, что один из них еврей. И вот, я помню, тетя Нюра Шилина говорит: «А куда вы идете? Здесь же немцы!» Вы знаете, они так растерялись, и вот куда они делись, я не знаю. А взрослые женщины, которые были с нами, говорят: «Если только вы попадетесь, сразу вас расстреляют». А может, эти люди и не партизаны даже были. Из оружия у них ничего не было. Такой вот был единственный случай
Госпиталь немецкий был в Никольском там, где сейчас наша администрация. Мы к ним часто ходили. Раненых много было немцев, и вот ходили мы туда попрошайничать. Они нам объедки свои давали: еду свою не доедят и объедки нам отдавали. Мы из котелков выльем себе еду, а мыть на речку пойдем – тут же нет водопровода- или в корыте мыли, а потом обратно им несем.
А немцев хоронили по эту сторону горы. Березовый крест и сверху каска. Мы часто из своего окошка смотрели, как они привозили их на телеге с фронта, рыли яму и всех туда складывали.
Потом пришел дядя Миша -староста. Его немцы старостой выбрали. Он пришел и говорит: «Собирайтесь!». А мы говорим: «Куда?» А он говорит: «Я не знаю, не берите ничего лишнего, берите все необходимое. Приказ есть!»
Собрались к школе что ли, точно не могу сказать, и потом до Саблино пешком шли. Я помню, у немцев были такие фанерные, как лодки, волокуши. Мы на эти волокуши положили все свое добро и до станции Саблино шли пешком. Ну а потом нас посадили в поезд. Целый состав был людей .
В Саблино посадили в телячьи вагоны и повезли, а куда, мы не знаем. Мы ехали долго, с остановками. Едем – едем, потом стоит поезд долго – долго, потом опять едем. Ну, вот везли нас , везли и довезли до Малосковца. Это, не доезжая до Эстонии, станция узловая: здесь Россия- там Эстония.
В Малосковце был детский дом в двухэтажном здании. Рядом – деревни Остроговица и Хатыница. Меня в няньки подрядили с ребятишками сидеть, и вот я сидела у чухонцев. Я решила, что они чухонцы, потому что у них на ногах такие кожаные тапки были. А моя сестра Галя была постарше, так она работала на сланцевом карьере. Мы там пробыли немного.
В 1943 году нас увезли в Эстонию, на станцию Тамсолу, в 15 километрах от города Тапа или Тапса. Я помню, что его сильно бомбили. Там на сланцевом открытом карьере мы работали. Сланец для топки годится, он слоями в земле залегает. Рабочие бурили, делали скважину, клали туда взрывчатку, взрывали , и камни разлетались. А потом мы камни те, которые нам под силу, клали в вагонетку. Вагонеточка опрокидывается туда и сюда на каких-то там крючках. Там была узкоколейка, вагонетки по ней ходили, а возили сланец куда – то на станцию. И, видимо, в вагоны грузили.
Жили мы в бараке, было четыре барака одноэтажных, и жили там люди разных национальностей: русские, французы, голландцы, бельгийцы, поляки, чехи. Все там жили, и все там же работали. Все эти люди были с оккупированных территорий.
Ребята с нашими взрослыми девчонками крутили любовь. Правда, двое мальчишек хотели убежать, но их поймали. Им уже лет по 15 было. Немцы их увели куда – то в лес и расстреляли.
А потом, это был уже 1944 год, сентябрь месяц, нас освободила Красная Армия. Пришли наши войска, и нас освободили. Факт в том, что они пришли, а немцев уже там не было. И эстонцы тоже в лес убежали. Они нас боялись, эстонцы. Они оставили свои дома и ушли в лес. А потом стали помаленьку возвращаться. Наши их не трогали, а чего их трогать – то. Не трогали. Благодаря эстонцам мы, может быть, и выжили.
Немцы на шахте нам давали выходной день в воскресенье. И мы шли к эстонцам, работали на поля. У них же у всех было большое хозяйство: много коров, много свиней, много полей засаженных, и им нужны были работники. И мы у них работали, а они нас кормили. Наварят нам картошки, сала дадут, но деньги, конечно, не давали, а нам они и не нужны были – в магазин- то мы не ходили.
И там 71 человек наших солдат русских погибло. Была, наверное, стычка какая-то. И там похоронили их .
Когда наши пришли, так мы уже сами были хозяева. А потом приехала какая-то женщина, и нас обратно в телячьи вагоны разместили и оттуда увозить стали.
А эстонцы нас оставляли, мы же для них дармовой рабочей силой были. Мама молодая еще была, да и мы подростки- все рабочие. И они нам говорили: «Мы вам дадим домик. Мы вам дадим корову, и вы будете у нас работать. И будете жить». А мы: «Нет. Ну, зачем мы тут оставаться будем, мы на Родину хотим!»
Но приехали мы сначала не в Никольское, а привезли нас в Чудово. И мы там строили вокзал. Ну, я- то не очень строила, а вот мама и сестра строили. Мы тогда очень бедно жили. Вроде бы даже по миру ходили, побирались. Война была, все разрушено. Мама и сестра строили вокзал, а когда вокзал построили, нас отправили в Вологодскую область, и там мы тоже строили железную дорогу. Опять мама с Галей работали, а насчет меня хотели, чтобы я в магазин шла торговать. А я говорю, смогу ли торговать-то? И отказалась. Я пошла в школу, а мне уже было много лет. Я в Никольском до войны только пять классов закончила. Это было белое здание двухэтажное. Но, говорят, она сейчас закрыта. Учительницу мою первую звали Анна Тимофеевна, а фамилию её я забыла.
В Чудово мы жили в бане какой-то. А потом я уехала в деревню в Ярославскую область к бабушке, потом вернулась к маме. Когда объявили о победе, мы жили в Вологодской области. Нас оттуда на Карельский перешеек увезли. Мы там жили на станции Карлахти. Сейчас эта станция называется Кузнечное, мы на гранитном карьере работали. И назывались мы метростроевцами. Камень этот, гранит, добывали для нашего метро ленинградского. Там я вышла замуж в 19 лет, а в 20 лет я родила дочку, которой сейчас 64 года.
А знаете, как это войну пережить. Все время голодали. У мужа мама работала пекарем. Вот я и думала: «Ну , хоть сейчас хлебушка поем».
Приехали мы сюда, в Никольское, в 1950 году с Карельского перешейка. Уже Тане было 10 месяцев, а в 1951 году у меня родилась вторая девочка. Я даже не успела на работу оформиться. Но со мной жила мама. Она мне помогла, вырастила их. И все было хорошо, но в 1957 году мы с мужем разошлись. Он драться начал, ревновал меня, а к кому, не знаю. Все это по пьянке, потом прощения просил: «Я дурак был пьяный!».
А я ему говорю: «Раз ты дурак, так сам бы об стенку головой и стукался, чего ты меня – то бьешь!» Ну не докажешь же, правильно. Ну, вот четыре раза это случилось, а потом я ему не простила. Мои девчонки маленькие кричат: «Папа, не трогай маму!» Я ему говорю: «Ты же мне дураками детей-то сделаешь!».
Мы уже и дом в Перевозе построили. Построили дом, ну там я вырастила и выучила своих дочерей. Одна у меня педагог, вторая врач. Вот вырастила одна двоих, потому что труженица, до сих пор тружусь.
