Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Меня зовут Ильина Александра Парферовна. Я родилась 18 мая 1932 года в городе Мстиславль, Могилевская область Мой папа воевал в Финскую войну. А потом все, вернулся инвалидом. Его нашла собака. Были сильные морозы, и он лежал обмороженный, и не мог двигаться. Хоть и то время, но если человека нет, значит, надо искать. Говорит, опомнился он, когда собака стала тащить. А тут, говорит, меня тут же подхватили. И уже так мучились мы с ним всю жизнь. Он вернулся. Его привезли, он лежал все время. И руки, и ноги были отморожены. Мама работала в колхозе и за ним ухаживала. Нас было восемь детей.
Братья были старшие – трое. А нас было пять девочек. Наш город сразу стали бомбить.
Сначала, когда пришли немцы в город, мы в яму закопали папину гимнастерку. Я не знаю, кем он был.
Кто-то откопал яму и отнесли в гестапо папину гимнастерку. У папы не было на гимнастерке знаков отличия. Но один немец вступился: « А откуда вы знаете, что это его гимнастерка? Он лежит, воевал, ну и ладно?» Немец, а защитил. А ведь сразу хотели забрать и расстрелять.
Конечно, к нам приходили. Беспокоили нас и ночью, и днем. А потом братьев забрали, ночью приехали, забрали. А мы не знали, куда. Приехали немцы, такие красивые, по-немецки хорошо говорят, забрали их и увезли. Через несколько дней к нам ночью приходят.
А в тот год были очень сильные морозы, в Белоруссии были редко такие морозы.
«Где сыновья?» Мама сказала: «А мы не знаем. Приехали немцы и забрали их!»
«Неправда!»
Они вывели нас на улицу, сестра 1930 года рождения, она уже умерла. Нас троих вывели и нас спрашивали. Мы не знаем ничего: «Приехали, забрали и все». Мы голые почти, мороз 40 градусов. Один из них заругался на двоих. Сразу на нас: «Киндер, цурик на хауз!» И домой нас затолкал. Конечно, нам было плохо, ни хлеба, ни соли, ничего не было.
Не знаю даже, где еды доставали. Как мама нас выходила? Было тяжело, ни обуви, ни одежды. Еще дедушка жил, папин дядя, так он животных пас. Ну, все равно, как-то немного помогал дедушка. А папа лежал. Вот одной весной рано папа мне говорит: «Шурочка, сходи, наломай малины, сделай мне чай». А печка была русская, и стоял чугунок у мамы, я туда поставила, принесла малины, чайник закипел, я ему туда бросила и принесла чугунок. И говорю: «Папа, я тебе чай заварила». И папа мне этот чугунок вылил на ноги. Нечаянно.
Жизнь была не сладкая очень даже, конечно, когда город заняли.
Видели, что творили. Вот наловят мальчишек-партизан в лесу. В городе посередине виселица. Когда вешали мальчишек, весь город выгоняли. Чтобы все видели. Некоторые матери не могли выдержать. Упадет, подходит к ней и застреливает, как собаку.
У них же все было. И школа была. И все было у них. И больницы были. Все было, все было забрано. Ну, что делать, так жили.
Потом, уже когда нас отвезли в лес, когда ушли, к партизанам. В 1942 году ушли, да Это потом мама говорила, что 270 семей должны были сжечь. Я помню только то, что приехали ночью, большая машина и сказали: «Тетя Лена, собирайтесь быстро!» Все немцы, одеты и по – немецки чисто говорят, только так мама говорит, а ребята были в лесу уже, три брата. «Давайте быстро. У нас много работы». Нас всех на машину, увезли за 30 км в лес. Настелены землянки, с накатом такие были, дождь лил все время, палки, чурки наставлены, доски наложены. Там ночевали. Было плохо, не подстелить, ничего. А принесут рваные шинели или там что-то, уже брезговать нечем было.
Ну, вот и накрывались. Была у нас маленькая сестричка, ей сейчас 75 лет. Она была совсем маленькая. Она плакала и плакала. А у мамы ничего нет в груди.
И вот выкормили. Принесут братья три котелка. И нам всем, и ешь, три котелка. Кто голодный, кто как. Ну, правда, подкармливали. Придут, спросят. Ну, папа лежал, брат придет, посмотрит. Ну что смотреть, лежит, да и все. А потом уже говорят, что когда сестра плакала очень, рядом с блиндажом вышел мужчина – молодой такой, здоровый и говорит: «Вы хотя бы ее придавили!» Мама его схватила, и говорит: «Иди, своих придави». Вы знаете, и такое было. Прошло ночи две, попал снаряд в их блиндаж. И всех их не стало. Мама нас не выпускала, чтобы мы ничего не видели. Это было страшное дело.
Где мы сидели в лесу, рядом были блиндажи, и все погибли, и дети тоже.
У нас был наш блиндаж, нас было 8 человек. Очень было плохо. Голод – это самое страшное.
Мальчишки приносили еду. Они же ведь там где-то в деревню сходят. Приходилось и отбирать. Кормить-то нечем. Я даже сейчас слышу, что многие говорят: всегда партизаны приходили, все забирали. Я говорю, если бы ты там сидела, знала бы. А чем нас кормили? Только этим и кормили, что чего-то принесут. У нас корову сразу забрали. И сразу зарезали.
Братья были в партизанах. Один старший брат, 1924 года рождения дошел до Германии. И вернулся, а брат 1926 года рождения погиб. Так маме за него ничего не дали. Потому что он пропал без вести. Мама ходила в военкомат, сказали, что он был раненый под Ленинградом и отправлен в тыл. Дальнейшая судьба неизвестна. И мама не получала.
Братьев звали: Виктор, Коленька и Миша. Но их уже никого нет.
Один вернулся. Брат с 1926 года рождения погиб, а другой брат умер уже давно, в Вологде жил. Было у него сотрясение сильное, он там остался, потом женился, была семья. Мы уже здесь жили, один раз он приезжал к нам с женой. Мальчик у них есть. Уже мальчишке 60 лет, он звонил, не мне, а моей сестре, что хочется вас видеть.
Когда немцы город наш уже заняли, у нас был элеватор в городе, так немцы его сожгли. Мама даст нам, сестре старшей палку и ведро, и мы ходили за город, принесем зерно, а оно горелое. Картошки где-то на поле в совхозе копаем, где там наберешь. Мама котлет наделает. Есть очень хотелось. Один раз на печке спали. Накрыться нечем. И я во сне увидела хлеба буханку: кто-то принес мне, я ее ем. Так есть хотела. А мама говорит: «Шура, что ты чмокаешь?»
« Мама, прости, я всю буханку съела!» Вот не дала. Вот выжили и до сих пор живу. Очень было тяжело.
А что делать? Мы жили, папе давали паек. Вот дадут в пайке консервы, мама суп сварит, и чайную ложечку давала. А нас было пять девочек. И папа, и дедушка. Потом дедушка умер. А потом уже папу забрали.. В то время, когда он мне ноги обварил. Потом врачи пришли и сказали, что надо его в госпиталь. И отвезли его в госпиталь, там он и умер, в госпитале в Орше.
Ну, это потом уже, после войны, был 1947 или 1946 год. Теперь не помню. Мама хотела его взять, хоронить здесь. А начальник говорит: «Куда повезете? Кладбище свое, все военные здесь, надо – приедете!» А везти надо, чтобы его специально где-то держали в поезде. Там же гроб не разрешат, только отдельно. Так его там в Орше и похоронили. Мама, не помню, ездила она, не ездила, работать надо же.
А после войны мы там же, в городе жили. Потом , когда 12 лет мне было, уже 13 -й год, я в вечернюю школу уже ходила, а есть хочется. Я пошла уже в 3-4 класс. Спасибо учительнице. А я только два класса закончила, да есть хочется, она принесет хлеба. Сколько учеников, и на всех делит. Сейчас тяжелый народ стал. Да, правильно: все дорого, но хлеб есть.
Я голодала. И знаю, что такое голод. Я как бы ни жила, но хоть детей кормить надо было.
Теперь не помню уже. Работала, бегала из города в поселок, когда был уже 13 -й год. Доила коров, дадут лен, полоть нужно было, и потом его вытаскивать. А потом косить, а держать-то надо было, и мама держала коровушку. И бывала, бегала. Один раз, уже девчонкой была, бегала на танцы, а есть-то хочется. Коров доим и кухня была такая, три бочки вмазано, туда накидаем два, три ведра картошки, они там, пока мы справляемся. готовы. Потом три доярки, две свинарки – делим . А мне говорят: «Шура, вот тебе три картошины лишних, потому что вас много!» А куда деть? Такая фуфайка была, я расстегнула ее и туда эту картошечку высыпала, она была еще горячая. А одежды там не было. Пошла мимо, там был клуб, молодежь выскочила. «Шура, Шура!»- один парень как меня прижал, я как заорала. Он догадался, я прибежала домой. А бежать надо было из поселка в город. Ну, наверное, с 1 км, даже больше. Прибежала домой, скорее раз – все на пол. Мама посмотрела на меня, все было обожжено. Хорошо, она всегда держала жир гусиный, всю мне намазала. Хоть ложись, хоть стой. А кормить-то всех надо было. Все были еще небольшие, сестра была маленькая, и Зина, и Катька, Сонечка была побольше.
А есть-то все хотим. Так хотелось есть. Это вот не сказать. А как вспомню, ведро нести далеко: км 1, 5 или два за город. А в элеваторе все было сожжено. Мы наберем, принесем. Мама отмоет – все горелое. И жернова были. Все высушим, намелем, а что оно – все горькое. А картошки принесешь гнилой, тоже мама переберет, кое-как и хоть горькую, ну все-таки мука.
Когда освободили город, нас привезли с лесу. У нас солдатики в доме были. Привезли нас. Ну ладно, давайте, кто как, дом большой. А есть-то нечего. Один и другой говорят: «Тетя Лена, принесем ляжку лошадиную».
Мама: «Да хоть что-то, есть-то надо!» Принесли, мама нарезала, печка русская, в чугун поставила, достанет, шумовкой снимет. Раза три достанет, а потом уже сковороды большие, мама нажарит, и ели, и солдаты, и мы. И жили этим, пока уже угнали этих солдат, потом других нагнали наших мальчиков. Погнали этих на передовую. А эти то ли раненые, то ли больные. Мама пойдет, попросит, так к нам в котелочке что-то принесут. Вот и поедим. Подкармливали нас.
Потом еще принесет. Они нас долго кормили, мясом, а ведь выжили.
Освободили нас в 1945 году. Еще в 1944 году немцы приходили. Это страшное дело. Только не надо выходить на улицу, ничего.
Семья у нас большая, и как считали, папа у нас партийный. Его надо расстрелять. И пришли стрелять. Один выстрелил не в папу, а в стенку – весь ковер порвал. А другой сказал: «Нельзя стрелять, он солдат, мы тоже солдаты».
Разные были немцы. Мы стоим, плачем, двое ушли, а один остался. А потом они пришли и просят: «Мамка, куры, яйца» Папа, знаете что сказал: «Все забрали. Только это осталось».
Потом, когда эти двое ушли, один папе сказал: «Не надо говорить, ведь мы знаем русский язык!» Папа спросил: «Откуда ты знаешь?» А он говорит: «Я пять лет в Москве учился! Я русский язык лучше, чем свой уже понимаю». Ну, пожалуйста, лучше молчи. А не умолчать же. Папа только говорит: «Все равно, стреляйте, все равно, мне все равно, я не жилец» А когда уже их надо было угонять на передовую, он к нам приходил каждый день, то хлебушка принесет, а то другой раз котелочек принесет с супом. Говорит, что у него две дочери. И просил, если я останусь живой, я вам дам знать. Только, если не останусь, оставил папе адрес, тогда пошлете письмо. Ну, а папа-то чего. Адрес не сохранили. Да чего там сохранять, ничего не сохранишь. Сам себя не знаешь, так было.
Долго мы были дома, полгода, год, может, мучились с немцами. Ой, что хотели, то они и творили. Вот идет женщина с ребеночком. Он пришел, в ребенка штыком раз – и откинул ребенка. А насиловали…
Были и хорошие. Но больше были плохих. А знаете, были и черные, больше плохие. Были тоже нанятые. Вот черные были страшные люди. У нас весна уже была, все-таки в Белоруссии тепло рано. Мама грядочки скопала, посадила огурчики, все сделала. Уже огурчики выросли, вот он пришел, взял за ветку, и вырывает и кидает. Мама говорит: «Нельзя!» Мама была полячка, язык немного подходит.
А едет на лошади какой-то чин большой, остановил лошадь и смотрит, что он делает. Лошадь поставил, и бегом на огород, и его по щекам. Говорит маме: «Не обижайся на него!» Да чего обижаться. Вот чисто, по- русски говорит.
«Я пять лет учился в Москве. Я русский хорошо знаю, как свой. Дома у меня две дочери. А я не знаю, что там ждет их».
А когда брат старший уже был в Германии, он рассказывал: «Вот столовая, там готовят немцы, девчонки немецкие. Не разрешали так есть, надо сначала попробовать, много травили». И говорит: «Пришла девушка такая, не та, которая работала. Она пришла картошки чистить, она говорит: «Я балерина, я не умею этого делать».
А брат, не помню, какой чин у него был, говорит: «Не трогайте ее. Человек такой, это же не так просто». Ну, знаете, всякие были. Матом и на него, и на нее. Он говорит: « Я ее взял, отвел – иди». Она немка была. Ну, наверное, тоже понимала по-русски, потому что я ей по-русски отвечал, она делала, что я ей говорю. Ну что сделаешь».
Когда братья на войну уходили, мама им в брюки зашила крестик, которыми их крестили. Ну, она всем зашила. Один дошел до Германии, а другой погиб. Ну и этот все-таки жил.
А третий прошел войну, выжил. Но он так в Вологде и остался. Лежал в госпитале.
Как раз брата старшего выписали только. В палате знали, кто лежит: фамилию, имя и этого привезли: «Петушков». Ребята говорят: «Только сейчас Виктора выписали!»
« Ну а что!» А этот-то сильно был контуженный, ничего не соображал. Ребята выскочили, а Виктор уже уехал. Потом, когда пришел в себя, стали говорить, что Виктор лежал. Уже пришел, как было у него, так и остался всю жизнь шрам.
И потом, он ходил кое-как. Но когда приехал с армии в 1947 году, он работал в суде исполнителем. А дома-то строили , ссуды брали. Давай плати! Там женщины, дети, а ему надо деньги собирать. Пришел к одной, а там лежат пятеро на печке. И она говорит, что в колхозе работает.
А ей: «Нужно дом продать, а сама – куда хочешь!»
«Мне некуда идти, и детей некуда, у меня никого нет! Не знаю, что делать!»
Брат приехал к судье, все объяснил, долг списали.
А потом его ограбили. Он ездил далеко в деревню за 30 км на велосипеде. Он очень плохо слышал. Говорит, когда с деревни выехал, а сумка-то пустая, а где он денег возьмет. Вышли пятеро, остановили велосипед, все отобрали: «А деньги где?» а он говорит: «Какие деньги?» Сумку бросили, а велосипед забрали. И шел пешком до города.
Ну, опять же пришел судья и говорит: «Тебе нужно было это сумму принести!»
« А где я возьму-то? Ну, давай выгоним!»
«А дело твое!»
Он говорит: «Вы что говорите? Пятеро детей! Как? Куда?» Но все равно оставили его работать. И он работал очень долго. Почти до пенсии работал. И потом, когда к нам приехал. Мы жили в деревне Дубровка, когда приехали с севера. Купили домик, он приехал, уже форма у него не та. Я говорю: «Виктор, а ты где теперь работаешь?»
«Где работаю, видишь по форме!» Я говорю, ну ладно.
Вот дедка прожил долго, 14 мая будет 10 лет, как дед умер. А Виктор умер 22 мая, прожил долго после войны, три или четыре раза был контуженный, а жил долго. И я вот живу долго.
Уже не хочется жить-то. Ты знаешь, какая тоска, другой раз всю ночь прохожу. Вот пойдет в голову и думаю. Все равно из головы не выходит, вспоминаешь это все. И думаю: первое время, когда дед умер, я у Зины жила, садятся кушать, так я хлебушек как обычно, всегда крошечки собирала. А они говорят: «Бабушка, теперь же не война».
Вот не война, а хлеб – это хлеб. Вот скажут, ты туда не ходи, там хлеб невкусный. Хлеб весь хороший. Так что жизнь пережита. Храни Б ог…
Все было разрушено.
Жили кое-как, кто как. И по пять семей, и по три в доме.
Да, всего хватало. А вот самое страшное было: за три км деревня, там словили в этой деревне мальчишек-партизан. Всю деревню в один сарай загнали и зажгли. И всех поставили, чтобы все видели. Всех собрали. Это было страшное дело. А самое страшное то, что когда вешают, весь город выгонят, чтобы все видели.
Всего было. Даже было так: которых забрали в плен, а на улице осень, холодно. Сделали как ограду – и всех их туда. А которые раненые, в кучу с мертвыми. Всех туда. Умирают и там – все что хочешь. Потом додумались. А как додумались? На самолете прилетел немецкий чин большой, и сказал: всех отдать людям. Они же умирают. А потом оказалось, наш-то прилетал.
Самолет посадили с большим чином. Нашего посадили, и все командовали, куда лететь, что делать. Вот все было. И приходит бабка: «Можно мне взять, мне одной жить тяжело!»
«Бери хоть сколько!» Так и раздали. А они-то все в лес опять убежали. Бабку взяли, да знаешь, как издевались на ней.
Очень часто вешали. Как-то наловят там сколько. Вот один помню, сибиряк молодой человек, такой здоровый, высокий. И его стали вешать, и дали ему слово. Он только сказал: «Вы войну проиграли, и вы будете так же, только наш народ не сможет так делать, как вы, и всех не перевешаете, нас очень много!» Тоже и наши творили. Но наши – только над немцами. Когда пойдут ловить в лес, если немца поймают, наши партизаны крепко издевались. Наш один у немцев служил, его послали, он же лес знает. А Плес в 15 км от города. Его словили. Немцы ушли, а его словили и вырезали на нем все, наши уже.
Ну, потом за это дело очень наказывали. Нельзя было этого делать. Как раз старший брат потом рассказывал после войны, говорил, что предателя словили, ему говорят: «Виктор, он твоего отца продал, ты хоть что-то ему сделай. Почему они издевались над твоим отцом, а ты чего боишься». Я повернулся уходить и говорю: « Я не могу этого делать, не буду это делать!»
У немцев некоторых как-то душа была у них. А так остальные… Идет девочка, схватили, вот что, так вот творили. Ну конечно, потом уже они маленько подумали, стали уже не так издеваться. Не так стало.
Они все время менялись. Там же был госпиталь. И этих вот вылечат, и на передовую. А других в госпиталь, город у нас был большой. Так что видела всего.
Из лесу нас привезли, когда город освободили – в 1945 году И привезли в наш дом, там все знают. Год в лесу были. А остальное все под немцами. Страшное было дело. Уже боишься и слова сказать. Мать, бывало, на улицу не пускает. Только не ходите. Потому что творили всякое…
Немцы открыли школу, но учили только тех, которые служат немцам. А так никого не брали. Только тех, кто служит немцам. Ну что сделаешь.
Мне был 13 -й год. Надо было бегать. Пошла работать в колхоз. И коров доить и туда, и сюда, чтобы только кусочек хлеба заработать. Даже на ферме, телятам заваривают, в бочке заваривают мучное что-то… Слушайте, наверное, не достанется им. Каждому по кружечке, мам, что останется? Заведующая была плохая, очень злая. Молочка у нас не было. Корову забрали, зарезали. Так вот, я украду и эту бутылочку спрячу, так ведь стережет, проверяла, нет ли где.
Такая была, ужас. Вот приедет, а была в совхозе женщина, председатель колхоза. Приходит, а тут делят картошку – кому, какую. Она говорит: «Вы хоть девчонкам-то дайте по лишней картошинке!» Один раз зимой, такой был холод, одеть-то нечего. Надо бежать доить, ни штанов, не знаешь как….
У мамы было много всего. Все свое перешивала нам. Я бегу, прибежала, и надо лезть картошку набирать, а туда далеко. Залезла, а ноги-то голые, и председатель колхоза заходит, а мне не слышно, я же в бочке набираю картошки. Только чувствую: кто-то мне по телу водит, она посмотрела и говорит: «Шура, а как ты прибежала?» «Не надо, не смотрите!»
Потом мне принесет мужские штанишки, это хорошо было.
Вот так прожита жизнь.
Мама моя была полячка, с блатного колена?. Но она нам никогда ничего не рассказывала. Только говорила, что ее папа строил крепость. Когда была война империалистическая, у них все забрали. Папу посадили на семь лет. А у него были бумаги о стройке. Он пожил полгода. Потом его парализовало, и его привезли домой. Дедушка умер сразу, ну, документы все забрали. Что надо было достраивать, все забрали. Все у них забрали, отняли. А папа был просто работник. И вот мама с папой сошлись и уехали в город. Купили домик. Так нас наживали. Мамочка была аккуратная, добрая, хорошая. Всегда хлеб порежет на пять человек. Мы так по кусочку маме отрежем. Она нам разрежет, а себе не оставит. Мы ей всегда отрезали. Всегда давали по кусочку, все есть хотели.
Наш дом не разрушен был, танком немного повернули, но жить можно было. Ну, что делать.
Так было дело. Брат работал в суде приставом. Он не принес деньги – у него украли. А с него потребовали, мама дом продала.
Мы уехали в Черкасов. На Украину, он сам нас отвез. Устроились там, в совхозе работали, нам дали общежитие, и мы жили там. Но брата мы выручили, а так бы, может, и посадили бы. А знаете, если его посадят, ему не выжить будет. Раз он работал в суде. Мама решила вот так сделать. Но мы все были не обижены.
Мамочка была у нас очень добрая.. Она последним куском делилась. Напечет этих лепешек, скажет: «Отнесите вот туда, дети голодные там тоже!» Она понимала, что такое голод.
На Украину приехали, устроились.
И я работала в совхозе. А потом я вышла замуж. И так по свету скиталась. И вот теперь здесь остановилась, уже 40 лет живем здесь. Дом построили с дедом. Хоть плохой сейчас, но свой.
А муж работал в совхозе здесь. Мы с ним сошлись на севере.
Дед сидел мой. Он выручил друга. Они плавали на рыбацком судне. А было так. Заканчивают, у них был свой угол. Приходят, а друзья там уже. Дед говорит, я побежал домой, набрал рыбы. Отнесу, думаю, две сестры, да мама. Понес, говорит, только зашел рыбу положил, бежит мужчина и говорит: «Юра, там вот этот шлепнул по виску пряжкой! Живой – не живой». Я рыбу бросил и побежал. Пришел к нему: «Что, живой?» «Нет! . И милиция пришла!»
Ну, конечно, все говорили: «Не бери чужой грех!» Но я с ним учился, который убил, они были друзья, а у него ребенок родился и жена в больнице. Куда его заберут? Как? Говорит: «Юра, возьмешь на себя, я тебе никогда не забуду!». Ну вот, Юра взял на себя.
Ну, пришел с тюрьмы, на север приехал, а я там была. Познакомились, и прожили с ним 50 лет. Вырастили деток.
