Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я Евгения Кирилловна Кутман. Девичья фамилия Одинушкина. Родилась 08 ноября 1924 г в гор. Пушкин, Ленинградская область. Родители мои были больные. Сперва умерла мама, потом папа. Меня забрали в детский дом. И я жила в детском доме. Потом приехал вот этот не родной отец, и взяли меня к себе на воспитание. И я у них росла до самой войны. Мачеха тоже умерла. Отца забрали на фронт, и я осталась одна. И вот тут я попала к немцам.
Нет, сперва пришли наши, у нас многие уезжали с солдатами, а я не пошла. Ну, и осталась, а они шли. Наши тоже говорили, что идут на отдых. А война уже шла вовсю. Бомбили нас, стреляли.
Да, так погибали люди, я сейчас все уж не помню. Мы жили в деревне Раково, там у меня были знакомые, меня все знали. Потом, когда немцы пришли, сожгли всю деревню. Дом у нас был хороший, сожгли. Сарай сожгли. Сперва, когда немцы пришли, я жила там тоже. Я была дома, когда пришли немцы.
Я сидела на лавке, ноги под попой. В угол забралась под икону и сидела. А что я могла делать? Я очень боялась немцев, но они не трогали. Партизаны приходили ночью ко мне. Меня не трогали. Картошки наварю, печку затоплю. Хорошо, что не знали. А то же предавали, говорили. Много было вредителей.
Много партизан расстреляли. Они ко мне кушать ходили, бывало, и хлеба принесут. А я им картошки наварю, больше ничего не было. Когда немцы пришли, и молоко было, и куры. Все было. Они всем курам головы отрывали – и в мешок. Все забирали, яйца, масло забирали. А потом кое-кто платил им яйцами, маслом. Так их не отправляли в Германию, а мне нечем было платить. Некому было заступиться, я была одна. Когда немцы к нам пришли, я ушла к отцовой невесте.
Была комендатура посреди деревни Раково – где магазин сейчас, дорога идет, и магазин на лестнице. Школу закрыли. Учительница была такая хорошая, Бондаренко, я у нее в 4- ом классе училась, хорошая такая, фигура у нее такая, немцы ее расстреляли. Наверное, была коммунистка. Они и на меня кричали: «Коммунистка», когда фотографию увидели с детдома с братом, который со мной был, думали, что коммунист, а я сказала: «Не коммунист, а танкист». Когда они пришли в деревню, сразу стали расстреливать коммунистов. Как узнавали? Находили документы какие-то. А я все порвала. Чтобы меньше придирались.
Потом пришел один немец и говорит: «Будешь белье стирать!» Думаю: «Нет, не буду стирать ничего!»
– Ну тогда угоним в Германию!
– Ну что делать. Угоните, так угоните!
Забрали меня в Волосово. Там комендатура в какой-то школе на горе была. И там я проработала месяца два на заводе. Стены делали, укрепляли в общем, чтобы наши не шли. Немцы нас заставляли. Они все равно шли, наши.
А оттуда в Волосово угнали.
А потом мальчик один на завод пришел и говорит: « Девчонки, вас завтра в Германию угонят!» И, правда, на утро нас взяли. Повели они нас на вокзал. Колонной друг за другом. Погрузили в вагоны, и мы поехали на Кингисепп.
Каждый день они нас гоняли на работу. С утра и до вечера.
Кушать давали хлеба с опилками, картошку давали в очистках, иногда давали яичко. Мы из еды ничего больше не видели. А когда в Германию погнали, нам кинули буханку хлеба в вагон и консервов там сколько-то банок, не знаю, кто там ел – мне не досталось. Потом нас пригнали, там река какая=то, и там нам дали супу покушать. А убегать нельзя было. Стреляли в того, кто убегал.
Товарные вагоны, как поросят, везли. Ну, я видела еще, немного посмотрела, страшно было, когда кидали женщин, пожилых, бабушек, детей в вагон немцы. Страх-то был.
Подбирали и бросали. Я не знаю, как я осталась жива, вообще не знаю.
Немцы говорили: «Посадили в вагон, кто ноги высунет – расстреляем!» И мы не выглядывали с вагона. Не трогали потом нас. Только кушать мало давали. Жмых давали.
Это для животных корки сухие.
Хлеба не давали потом. Ехали сутки, наверное А потом, когда приехали в город Гдыню, нас выгрузили. Постригли волосы, отрезали всем, повели в баню, горячую. Раздели – белье сожгли. Потом – как кинули! Мне прямо на грудь упала вешалка горячая, у меня сожжено тут все. Голые бегаем, а они в окно смеются. Дали каких-то вещей.
Потом намазали какой- то мазью вонючей, и вот по городу шли и пришли в этот лагерь.
Ну, в лагерь пришли. Название лагеря забыла, лагерь был большой. Только мы приезжие, а потом в лагерь приезжали «баура» назывались, брали нас на работу. И вот меня один хотел взять на работу и говорит: «Ну, гусей пасти пойдете у меня?» Я говорю: «Нет!» Так они меня!!! Я была слабая такая, послали они меня на кухню. Я чистила картошку на кухне в лагере.
Спали мы на кроватях, одна внизу, другая наверху. Там мы недолго были. Нас разбирали потом.
И меня забрали сразу на железную дорогу. Там было много ленинградских. И я очень их жалела, и женщины были хорошие, так и они меня пожалели и взяли меня с ними.
Большая одна была комната. Из лагеря не выпускали.
Много нас было. Печка у нас была. Варили картошку, кушали. Была кухня. Нам носили из кухни еду. Один раз в день, с утра до вечера была голодные.
Баланду наварят какую-нибудь. А потом, бывало, идут англичане – им давали хорошие пайки. Они нам пихнут, мы разделим и кушаем.
На поезде ездили, погрузят нас на поезд и ездили. Шлахау, Гагау – вот в эти города мы ездили работать. Как бомбежка, так в лес убегали.
Мы грузили железные рельсы, шпалы – я справлялась. Молодая еще была. А потом немного окрепла, но кормили плохо. Мы воровали картошку на огородах. Бывает, посадят нас. Немцы не любили воров. Они расстреливали. Они раз пришли – забрали двух мальчиков и девушку и перед нами поставили.
«Сейчас покажем, как вы воруете» Выстрелили. Сперва по коленкам, а потом в голову. Они выбрали их. Мы думали, что и нас расстреляют. Нет, не тронули.
А потом трупы на телегу и повезли куда-то. Убрали.
Показывали, что будет, если будем воровать.
Наши предатели – добровольцы звали в часть, чтобы с ними работать. Нет, умереть лучше, чем к ним. Наши добровольцы-предатели больше издевались, чем немцы. А англичане давали кушать: то селедку бросят, то хлеба подкинут. Дежурный если увидит – в гестапо сразу. Одну девушку забрали, Катя была такая, красивая девушка, и вот она пошла – селедку подобрала. И ее забрали, долго издевались над ней. Так мы боялись: в туалет выбежишь и обратно. Недалеко от лагеря туалет рядом.
А мы потом, когда в лесу работали, идем с лесу. Наберем, кто чего с огорода, а нам сообщают, что если найдут – то все! Мы до лесу дойдем – все выбросим. Выйдем – они нас проверят, что есть или нет. А выходить нельзя было, били нас.
И голодные были, и холодные.
В лесу копали канавы такие, чтобы камень прокладывать. Когда вырыть можно было, а когда крепкий, хороший, то очень тяжело. Заставляли работать.
Заставляли работать на дороге железной. Наши ее разбомбят самолетами. А нас потом поднимают и заставляют ехать, исправлять.
Один случай был. Когда бомбежка – все бегут воровать. Наши, конечно, тоже пакостили, но я не ходила Что было, то было. Меня одна немка звала: «Женя, поехали со мной». Я говорю: «Нет!» Придет, помогала она мне. То тряпку какую-то, то кофточку. А когда стали эвакуировать немцев, немка пришла и говорит: «Ты поедешь со мной!»
А я сказала: «Никуда не поеду из лагеря!» И с этой немкой не поехала. И корабль, на котором она поехала, убегала от наших – его потопили.
В лагере часто вешали. Заберут да повесят, как в кино показывают – так и было все.
Немцы говорили: «Будете так делать, и вам так будет!» Вешать выводили на улицу за территорию.
Там всегда были виселицы.
Я уходила: не могла смотреть. Один раз осталась, так мне плохо стало. Думаю, не пойду я. Ну, работать заставляли. А что было делать. Если не работаешь, они били.
Мне один парень говорил: «Женя, только ради Бога, работай, слушайся, а то бить будут!» Вот этот парень был вредитель, но он нам подсказал. И работали. А наши приходили, смеялись: «Пойдемте к нам. Вот мундир оденут, и будете ходить, как мы!» А мы не соглашались. В армию звали. Зенитчиками. Да какие из нас солдаты-то. Мы не пошли. Много было нас, ленинградских. Я все их держалась. Потом не знаю, кто куда делся. Умерли, наверное.
А вот что немцы еще сделали. В одну ночь привезли спирту. И многие женщины напились спирту
И они умерли такой тяжелой смертью. Я не пила, боялась. Думаю, я не буду пить. Пьяные напьются и ходят, пить нельзя было, а наши пили. И вот многие от спирту умерли. Вредно это было очень.
А потом в строю тоже наших, пленных ведут, а мы кто чего: кто кусочек хлеба бросим, кто одежду какую бросал. Голодные, шли, холодные, зима была. Страшно все.
Мы не стирали. Подбирали, что могли. А потом, когда стало сильно холодно, нам дали какие-то костюмы, брюки такие, знаете, с кофтами. Вот мы их одевали, а в них бумаги положим. Чтобы было теплее. В лагере мы не стирали. Но мылись, нам давали возможность мыться. Душ был. В неделю 1-2 раза ходили.
А мыло., не знаю, что-то было, продавали. Мы покупали и мылись этим мылом.
Давали в последнее время сколько-то денег. Так вот я мыло покупала.
Немцы немного денег давали. Я помню, американцы тоже давали, и мыло это берегла я.
Чтобы я болела – не помню. Помню только, что у меня подружка приболела. Ей чего-то приносили, а я уходила. Уйду куда-нибудь, приду, и они меня все звали Сталина дочка. Все в уборную да в уборную хожу. Я притворялась, что иду в уборную. А потом мы быстро к нашим попали. Если бы мы к нашим не попали, то погибли бы, наверное, все. Пришли ночью русские и забрали нас. Привезли в наш русский склад.
Это было, наверное, в 1943 году или 1944 году. Склады были, и эти склады разбирали: выбирайте себе что-нибудь. А там черт знает чего. Но не кушали, боялись. Потом как-то раз сказали, что придут немцы, или русские нас оставили. Немцы убежали. Освободили нас, и мы убежали в какую- то деревню.
Прибежали, и нам сказали, что это наши солдаты, уже освобожденные мы были, танкисты нас освободили. Ну, ничего не берите и не кушайте. Все отравленное. В печках стояло все горячее, а немцы все в лес убежали. Боялись наших. В деревне жили. А продуктов было много, но брать нельзя было ничего. Пока мы не попали в настоящую воинскую часть.
Я там работала. Склад, шьем маски, противогазы перебирали. Наши тут уже кормили нас хорошо. Хоть немного сил мы набрались. И вот четыре года в части проработала. И домой меня не пускали. А мне все один солдат говорил: «Куда ты поедешь – никого нет!» И вот я оставалась, но солдаты нас не трогали. А офицеры издевались. Меня даже чуть не изнасиловали. Как я вырвалась?
После освобождения уже наши издевались. Один был с Ленинграда. Лейтенант, приставал ко мне: «Вы у немцев жили. А с нами не хотите!» А я была девушка и ни с кем не гуляла. Когда я попала в воинскую часть, меня все водили по кабинетам: «Как уцелели?» Не знаю, как я уцелела. Издевался, я порвала все погоны на нем, на мне было двое штанов, платье. Все порвала на нем. Потом давал мне деньги на дорогу: «Пригодятся, бери!» Еще что-то давал. Я сказала: «Ничего не надо, только отпусти!»
«Еще и приедешь в Ленинград ко мне!»
А я думаю: «Господи, хоть бы отсюда выбраться!» Издевались очень сильно. Особенно офицеры.
А немцы не трогали. Не трогали. А наши русские издевались, только кричали: «Немцам даете, а нам нет!». Я один раз убежала. За какую-то стенку спряталась на хуторе и стою. Темно ночью. Дождик льет. И привязалась ко мне какая- то коза и стоит рядом. Думаю: «Ну все !»
А он кричит: «Иди, не трону, не трону!»
А я думаю: «Не пойду ни за что!» Но не тронул все равно. Дал мне солдата, сказал, что он проводит, а ты больше никуда не заходи. Наказал мне наш офицер. А я иду. Солдат мне говорит: «Никуда не заходите – идите со мной». Женщин забирали же. Наши очень издевались. Не знаю, как я уцелела.
Это в Польше было. Квартиры, казармы были, лагеря деревянные. Дома такие. А когда нас в дома поселили, к нам пришел солдат один и говорит: «Мы внизу дежурим, а кто ночью будет трогать, то кричите!» Но в эту ночь нас никто не трогал. Потом пришел какой-то старший лейтенант и меня забрал: «Пойдем, Женя, к нам жить!»
А у него была любовница. Ну, думаю, наверное, не тронут. Вот я к ним и пришла. Он и говорит: «Ты стрелять умеешь?»
Я говорю: «Нет!»
«Будешь лошадь караулить!» Ну ладно. Я значит, стою. Дождь идет.
Кричит: «Ты жива, Женя?»
Я говорю: «Жива, жива!»
« Тебе холодно?»
« Конечно, холодно!»
Ну, принес мне шубу какую-то. И вот я стояла, лошадь сторожила. Я эту шубу одела, закуталась и сижу, и уснула. Он приходит, а я сплю. Вот тебе и сторож!.
«А где лошадь?»
А лошадь сдохла. Наверное, кто-то отравил ее. А потом в склад возили всякую ерунду, погружали к нам. Меня солдаты не трогали, а от офицеров я убегала. Как удавалось – не знаю. Столько страсти пережила – это вообще… Страшно было, я как вспомню этого офицера, которому я все порвала, а он говорит: «Мне надо идти на службу. Пришей все» А я думаю: «Уходи к черту!» Хорошо, что пьяный не был.
Когда меня угнали, мне было 15лет, а когда освободили – 17. У меня подруга была Неля. Нас вместе из Волосово забрали.
Она тоже мучилась. Ее солдаты уводили и изнасиловали ее. Были слухи, что она вернулась. Жива. Муж ее бил ее. Не знаю, сейчас жива или нет.
Страшно было. Я только помню, что говорила: «Немцы над нами издевались, а теперь вы вернулись и издеваетесь! Как вам не стыдно!» Так потом сказал: «Женя, я тебя больше не трону!» Я сильная была. Маленькая, но сильная.
Весной в 1945 году нас освободили.
Нас закрыли в лагерь и поставили мины кругом. А когда наши-то пришли, мы слышим: «Не стреляйте по лагерю, он заминирован и много населения». Вот мины сняли и нас выпустили.
Немцы заминировали, когда уходили. Хорошо, что наши пришли. А то мы бы погибли.
Мы по одному выходили, наши сказали: «Кто живой – выходите!»
Они нас расселили по воинским частям. Наши освободили и сразу на работу послали.
Война закончилась в 1945 году. Я четыре года работала в этой воинской части. Потом собралась ехать. В Москву написала, искала брата. Ответили, что брат жив, но инвалид. После войны никого из родственников у меня не осталось, кроме родного брата.
Он потом нашелся после войны. И он умер, сколько лет уже прошло. Давно уже умер. Я его и не хоронила, не знаю, где похоронен. Где-то в Ленинграде. А сын его Леша остался, племянник мой, и вот не знаю, то ли он спился, и жил он, как же: город. У него дом был, дача в Ленинграде была, квартира. Дочка была у него в Ленинграде. Но он мне не пишет, не знаю, где он. Может, нет и в живых. Он пил сильно.
И я брату написала. Брат жил в Ленинграде: «Женя, приезжай домой!» Я приехала – у него сынок был. Лешенька, мальчик. Брат – Петр Кириллович Одинушкин .
Он без руки остался. Вот я приехала к нему в Ленинград. Потом у брата пожила. Он мне и говорит, что его жена взвыла, что я у них живу. А брат говорит: «Неужели я родной сестре супу не налью?» И я потом плачу, говорю: «Веди меня на работу!»
И вот он меня повел куда-то работать, на аэродром. Потом посмотрел, посмотрел: «Нет, Женя, не оставлю тебя здесь. Поезжай ты в Лугу!» И вот я так тут и жила.
В Лугу, приехала, дня три или четыре на вокзале ночевала. С вокзала меня гонят, а мне некуда идти. Ни документов, ничего. И меня отправили в милицию. Прихожу я в милицию. Там был такой Кабаркалов – старший лейтенант. А он мне говорит: «Ты приехала с Германии, у тебя нет золота?»
«Ничего нет!»
А я думаю: «Какое золото? Сама еле жива осталась!»
«Люди с золотом приехали, с шубами, а ты? Вот отправим тебя на лесозаготовку!»
А я говорю: «Куда хотите, туда и отправляйте!»
Дал мне документы и сказал: «Иди, на частную квартиру устраивайся и прописывайся!»
Я пришла к одним жителям, они строили новый дом у полигона где-то. Они меня взяли, прописали. Мне дали паспорт и документы. И так я устроилась, чтобы на вокзале не ночевать. И потом брат мне привез вещи, и так я жила. Потом я познакомилась с девчонкой – ее тоже в живых нет. «Женя, пойдем! Я тебя устрою на работу!»
А соседка говорит: «Не ходи, она меня вчера на танцы звала, она гуляла с солдатами!»
Я говорю: «Нет, не пойду с тобой, устрой меня на работу!»
Мы с ней пошли, она меня устроили в столовую. Меня взяли. Один мужик мне говорит: «Ты здоровая?»
Я говорю: «Вроде ничего!» Ну и дал мне книжку, чтобы прошла врачей. Я прошла всех врачей.
«У нас работа тяжелая!»
Я говорю: «Ну и что!» И вот дрова пилила, и мыла все. Думала, хоть кусок хлеба дадут. Есть-то было нечего. Вот так я начала жить в Луге. Меня и за продуктами посылали, иду другой раз, смотрю грядки кое-какие. Я прячусь: одета-то была так, что стыдно было. А потом устроилась уже. Появилось, что одеть. И вот раз иду, а меня один спрашивает: «Женя, как ты живешь?»
« Вот так и живу!»
«Ты работы не стесняйся! Воровать стыдно, а работать нет!»
Стала на кухне работать потом. А один год было так: люди болели, а я не болела. А я на кухне работала, кушать давали мне. И так вот выжила. Потом стала жить потихоньку. В какое-то общежитие поселили – не помню. Я оправилась немного, одежда появилась. На кухне меня очень любила руководитель, Женей звать ее, Горбчева фамилия. Денег давала на кино, покушать давали. Ну, так и жила. Потом вышла замуж. Муж у меня утонул, в озере утонул, в Рево.
Пьяный был. Муж был еврей, хороший был мужик. Рабочий был. Потом был случай, что меня кто- то обозвал, он за меня заступился. Мать его была злая, но приучила меня ко всему. Была очень аккуратная, чистоплотная. Я все умела делать. Когда началась война, я уже все умела делать. Отца забрали в армию – а я осталась одна. Страшно было очень. Ничего не вру, что было – то было. А девчонки у нас, которые прятались от наших русских в воду, они белье воровали, хулиганили. А Сталин приказал: что хотите, то и делайте.
Нас же не любили, тех, кто был в оккупации. Когда приехала в Ленинград, мне дали 24 часа – и вон отсюда. Вот брат меня в Лугу и отправил. Конечно, жизнь искалечена. Я не думала, что у меня дочка такая будет. А потом, когда муж утонул, я нашла другого парня. И вот у меня дочка родилась – Аня. И этот муж умер у меня. На полигоне похоронен, тоже выпить любил. И дочка неудачно замуж вышла. Тоже пьет. Я столько горя пережила, а зять меня тоже не любит.
Когда освободили, мы рады, что живы остались. Все время в горе были. Я не думала, что дочка будет такая, и образование ей дала, и поваром сама работала 20 лет в училище. Потом на пенсию пошла. Пенсия маленькая, а ее надо поднимать.
