Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Меня зовут Колпачкова Вера Петровна. Родилась я 21 мая 1938 года в Ленинграде, в Невском районе, всю войну прожила в городе. Мы всей семьей – с тремя детьми – были эвакуированы на Загородный проспект. Родители, конечно, работали, я одна оставалась дома. Сестры старшие пошли работать уже в тринадцать и двенадцать лет, они погодки. Одна – на завод Большевик. Другая – на Пролетарский. А когда нас эвакуировали, значит, они лазали, тушили зажигательные бомбы. Старшая сестра по крышам лазала, а младшая песком тушила.
Родителей звали Мария Ивановна и Петр Александрович Чирковы.
О том, что война началась, мы узнали, по радио. Я без радио и сейчас-то не могу. Ну, мама решила, что скорее надо бежать, хоть что-то купить, хоть соли. А что соли-то: три рубля денег было. Побежали, а там уже ничего нет в магазинах. Запасов никаких не было. Дома узнали, что началась война. Дома были. Прямо за столом. 12 часов было. А потом, когда блокаду закрыли, нас эвакуировали на Загородный.
О предчувствии войны нельзя было даже говорить: мир, пакты заключили. Ни в коем случае. Ну, все равно разговоры ходили. Потом, летом, когда война уже началась… нас же трое было у мамы…Лужский рубеж копали, вот тоже было это. Тогда мы не знали, что это немецкие самолеты. Вон летит. А он смотрит с самолета… Потом стали прятаться.
Ближе к концу лета пришел отец. Пришел, а женщин-то наших было много там. Уцепились – мы за вами – и он повел их. А все пешком, да пешком. И довел их, привел домой, мы дома все. Потом уже эвакуировали. А после Нового года сестры пошли на работу устраиваться, потому что давали карточки, уже на взрослых, а там 125 грамм хлеба.
Что было, то и одевали. Тогда смотрели разве, после войны-то? На барахолке все покупали.
Однажды пошли девчонки – это уже весной было – через Неву. У нас там был совхоз. Пошли собирать листья капустные. А я посмотрела, как сейчас помню, смотрю в окошко, – они идут с корзиночкой, и я съела весь хлеб на всю семью на целый день. А давали – 125 грамм детям и взрослым – 250 грамм. Там же было сначала так, потом по-другому. Не помню. Я знаю, что иждивенцам давали 125 грамм кусочек.
В то время мне было три года. Уже в 1941 году исполнилось четыре. И вот я съела весь этот хлеб. Все обалдели прямо. Ну, мама, конечно, переживала, но не из-за того, что там съедено, а из-за того, как я это перенесу. И вот я помню, что у нас мама такая была. Бывали женщины, что и до дома не доносили, а вот мама все в дом несла. Какую крошку – все. Крапива весной пошла, лебеда. В основном, суп варили. Чашечку крупы, бывало, давали по карточке. И вот мама боялась, что мне плохо будет, но ничего все обошлось.
Мои все работали во время войны на заводе «Большевик», вот почему нас эвакуировали. Потому что у нас был передний край. Население немного отодвинуть надо было. Не здесь прямо, а там, где мост через реку Славянку. А к нам уже везли раненых на плащ-палатках. Обстрелы были. Во-первых, у нас на Неве стояли корабли, зашли туда. Там раньше трамвай ходил, так линии покорёженные все стояли. Потом мы там огород сделали, после войны.
Коридор весь был у нас. Дом каменный, а коридор отдельный, деревянный. Дом был двухэтажный, а в коридоре, по дереву, как солнце, так лучи от осколков.
Но пришли мы потом обратно. Не стали там жить, потому, что там жила одна женщина. Нас поселили в комнату, большая комната была. Когда начинался обстрел, зажигательные бомбы летели, и полагалось все гасить. Там плиты были, а где дров-то брать, ну и спускались в бомбоубежище и так прятались, оставляли. А она вредничала – боялась, что мы в ее комнату заберемся. А нам-то зачем. Ведро воды туда. Пока была вода, еще в 1941 году это было, до морозов.
К морозам пришли домой. А я заболела корью, и меня не пускали в бомбоубежище. И мама стояла при входе и держала меня на руках. Топиться-то надо было, готовить что-то, дровами топили, керосинка была. Ездили туда, где были обстрелы, в разрушенные дома. И вот доски таскали, на саночках возили везде все. И за водой с санками ходили.
За водой ездили на Неву. Делали канавки, проруби. Ну, в общем, мама решила, что дома будет лучше. У нас от Невы близко – дорогу перейти.
У нас дома была плита и круглая печка в комнате. Топили. Сараи ломали, да все, что угодно. Свет был, но иногда отключали. Потом пошли домой, я несла подушку, как сейчас помню. Дома у нас стол был большой, посуда, крупы были и масло в стопочке подсолнечное, – такой был праздник. Клей был столярный – отец-то хорошо сапожничал, клей был у него, тоже немного продержались, олифа была. Это все ели.
Отец всю жизнь проработал на заводе «Большевик» – водопроводчиком был по всему заводу. В 46-м цеху. Мама от завода «Большевик» пошла в подсобное хозяйство. Потом ее послали строить Ржевский военный аэродром. Она там ноги поморозила, конечно. А потом старшая сестра пошла. Сколько ей было – четырнадцатый год. Она туда же пошла на станок. А средняя сестра, ей тринадцать лет было, на Пролетарский завод пошла. Сразу на станок поставили – снаряды точить. Быстренько научились. Отец на войну не уходил: не брали, оставили при заводе.
Когда бомбили, мы уходили в подвал. Мы на втором этаже жили, а с улицы был подвал, и там сидели. А потом туда жить перебрались, когда приехали с Загородного проспекта. Уже знали все: когда здесь начинается бомбежка, быстро привыкли. Знали, какой снаряд, куда, чего. Мама нас хватала, сажала туда, и где у стены перекрытие, и подругу еще носила. Нас – в охапку и побежала. И смотрим, осколки-то летят, солдатики идут, падают, их ранит или убивает вообще.
Солдат же много было. Ну, развалы, домов-то нет. В основном, стреляли корабли. Так снаряд, если не долетит, перелетит, так вот попадали, а так домов не было разбитых, каменный был дом. И везде стояли солдаты. Они жили по всем квартирам. Ко всем их подселяли. Клопов, солдаты, прежде всего, притащили.
У мамы привычка была и тогда: что-то видишь дешевое – и в запас. Ну, три девчонки, где какие-то материалы, где что. Ну, в основном, ситец был. А мужчины, по большей части солдаты, тащат все. И пойдут, куда-нибудь подальше. Даже кроватку унесли мою. Мама выставила ее в коридор, чем-то обрабатывала, не знаю, кипятком, вроде. А вышла через некоторое время – и нет кроватки. А потом соседка приходит: «Приди, Маруся, ко мне. Юрочка у меня умер. Проститься». Мама пришла – тоже ребенок, как и я – и в моей кроватки спит.
Конечно, солдатам же надо было где-то остановиться. Ну, солдаты, они хоть и заберут что-то, но старались тоже помогать. Останусь я на целый день в квартире, а там коту поставлена мисочка и моя, блокадная. Так они придут да чего-нибудь-то положат, солдаты. А когда врачей ставили, те ничего никогда не давали. Их и кормили лучше, чем солдат. Ну, солдаты, они такие были. Много было раньше детей-то. Так и жили.
Я не лечилась. Не знаю этого. Да как раньше лечиться? Сейчас-то не хочу, а раньше и подавно к врачам не ходила. Видят, сыпь какая, так не пустят никуда, чтобы всех остальных не заразить. И мы везде ходили пешком. Невский район: от Загородного до Славянки.
Сначала у нас крупа оставалась да клей. А потом только вот это. Отцу как-то тоже на работе давали. Почему дочку-то и взял на «Большевик», сестру мою. Потому что давали тоже чего-то, обеды какие-то. Ну что там могло быть? Ничего, конечно, а все-таки, какое-то подспорье.
У меня подруга, например, всю блокаду в садике была. Их не эвакуировали – мать работала. Мать одна, их двое было. А я нигде не была, только дома. Мне мама скажет: «Верочка, иди, погуляй!». А я: «Мама, ты ничего делить не будешь? Корочку какую?». А буханки-то сырые были, тяжелые – 125 грамм. Это было, и корка. Вот сидишь, караулишь, чего перепадет.
Кто из детей в садике был, тем, может, чего и принесут на праздник. Мандаринку какую или еще что. Все равно, хоть самолетами что-то да попадало.
А у нас склады продовольственные в Бадаевске все разбомбили, так мы ходили, собирали, что уцелело. Песок сахарный расплавился, вот тоже брали. Ну, нам было далеко туда добираться, мы не ходили.
Очереди за продуктами были. Продукты давали на один день. Если где-то говорили, что за два дня дают и сколько, так надо было бежать туда. Не знаю, как мама справлялась. Очереди всегда были.
Мой день был занят тем, что я сидела и караулила корочку. Прямо с утра просыпаюсь и сижу. Это уже позднее, к семи годам, я уже знала, что на улице играли, черепочки собирали. Снег таял, как крупа был, так здорово было.
Уже в 1945 году мне исполнилось семь лет. Я в школу пошла. Вот у моей подруги, которую приносили в четыре часа всегда, у нее дед был инвалид, так ему разрешали рыбу ловить. Лодки у них были. А нам ничего нельзя было. Так вот, он принесет ее в четыре часа, и она засыпает. Дед всегда говорил: «Маруся, я рассчитаюсь». А один раз: «Маруся, я положил там!». При мне пришел за ней и одну корюшину положил. А они всегда хорошо жили. Коровы у них были, со старины что-то осталось, видимо. У нас-то ничего не было.
Слышала о людоедстве. Я слышала, что в центре были такие случаи, а у нас – не могу сказать. После войны что-то там открыли. У нас был сельсовет, и за ним было пространство такое: шла дорога, а потом берег – там вырезали лед. Мы шептались, что утопленников много, кто-то где-то убивал, не знаю. Ну, что-то искали, и милиция там была, что-то поднимали.
Ну, то, что родители не доносили домой.
У нашего дяди, маминого брата, тоже двое детей. Вторая дочка 1946 года рождения, а сын моего возраста. Дядя на фронте, а жена, пока идет домой, и съест все. У нас не было таких запасов, как на Украине сейчас. Они делали запасы, ну, в раю люди жили, а у нас ничего не было, ни воды, ничего. За домом было кольцо, и огорода-то не было даже. Когда трамвайное кольцо разбомбили, мы уже после войны сделали грядки.
Двор вспоминается, солнце и вот эти лучи, прямо по всей стене, до двери входной были. Весь коридор обстрелян. Это с самолета стреляли. А вообще, умудрялись с Пулковских высот обстреливать. Они же там стояли, хорошо было видно.
Трамвай-то пошел, ну, когда пустили. Какое-то время не ходил, было все замерзши. И не было электричества, а потом пустили, в апреле, какого года, не помню. Еще немцы стояли, а иней уже был на проводах. Искры-то падали. Что такое? Так вот, узнали, что пустили трамвай. И вот, понимаете как-то уже…
То ли уже замужем я была, в 90-е годы, когда пиво в банках появилось. Стоим в очереди, а впереди пара молодая. И мужчина проходит без очереди и несет целую упаковку пива.
А все: «Ой, пиво!!!». А девчонка стоит с парнем: «Вот чего Ленинград держали, давно бы пиво пили уже!».
Я хорошо училась, потом пошла сразу работать. Сначала на Пролетарский завод, а потом на Большевик перешла. На станках работала. Когда учиться? Потом только мама говорила: «Что такое, все учатся?». И только к 60-летию Победы я услышала, как врач одна, профессор наша питерская, объяснила: «Я наблюдала всех блокадников, детей до восьми лет. Тех, кто был в блокаде. У них хуже потомство будет». Ну, память такая. У нас у всех ужасная память. У меня столько книг, это только часть, что сюда привезли. Все перечитываю. Вот, эта врач говорила, что только я сама буду лучше, чем потомки. То есть вся жизнь тяжелая сказывается на детях, да. Которые до восьми лет были в блокаде. Голод, ничего не видали.
Прорыв блокады я не помню совсем. Родители, может, и говорили, конечно, но я не помню сейчас. Конечно, радовались. А вот День Победы помню. Мы поехали солдат с цветами встречать. К заводу Большевик должны были войска пройти. И один раз не прошли, а мы опять цветов набрали. Следующий раз – дня через два. Потом уже проходили. Радости много было. Тоже привезли всех сюда. Какой-то перерыв сделали и на японскую войну посылали. Поставили ультиматум: чтобы Японию обязательно разбить. Все надо было отдать.
Ну, строили нам ворота, даже у завода Большевик делали арку, как Нарвские ворота она была. Вот там и встречали солдат-освободителей.
А все-таки мы никогда хорошо не жили. Вроде, до 1947 года были карточки. Ну, мама! Конечно, из-за мамы выжили мы, благодаря ей. Экономистка она такая была в войну и потом, всю жизнь, и я такая же. Получаю пенсию. Вроде неплохая, все прибавляют.
По Ладоге же перевозили продукты. В ноябре ее сделали, по-моему. Самое тяжелое время было. Сколько людей погибло! Вот, вывозили до последнего, как могли. И детей отдельно, и с родителями, кто остался. Обратно – продукты. Туда людей, а потом продукты. И нам доставалось. Когда селедку дадут, когда крупы. Конечно, больше войскам надо. Ну, мужчины.
Если кто-то на фронте не был, значит на заводе. А у нас Большевик не эвакуировали. Завод, сейчас «Звезда» называется, вот его эвакуировали. Несколько семей уехали с детьми. А нас не эвакуировали, мы работали. Ремонтировали технику. Танки идут с передовой, так чинили. У нас с этой стороны, у Кировского завода не далеко. Все оттуда. Это смесь Молотова. Шли добровольцы, рабочие. У них техника, а что у нас? И все равно выстояли. Патриотический был подъем. А были такие, тоже при войсках, как капитан Ромашов в «Двух капитанах». Тоже, вроде, в Ленинграде был. Золото добывали. Все в фильмах-то правильно показывают.
А мама помогала строить Лужский рубеж. Она тогда не работала – я маленькая была. И Собрали женщин и пригнали сюда, и вот они строили, а потом – Ржевский аэродром.
Они делали полосы и все остальное, работы было много. А потом мама пошла в подсобное хозяйство при заводе. Зелень выращивать.
Когда мама с отцом работали, я была дома одна. Сестры работали, а я дома. Лежу так, закроюсь, а вокруг мыши бегают. Ведро стоит – это туалет был. Так страшно к ведру подойти – мыши были. Есть-то нечего, так они пол грызут и ладно. Ну, тоже убегали на лето, где корешки, червяки, а зимой надо в тепло куда-то.
Самое страшное – бомбежки. И еще. Мама, однажды пришла, когда у нас солдаты были. Стояло много. А шла она все пешком, пешком. Пришла с работы и легла умирать. А я-то кручусь маленькая: «Мама, мама, вставай!!!». Хорошо, что солдаты пришли. Разжали ей рот, водки влили маленько, и она очухалась. Голодный обморок.
Соседка у нас умерла. Дом, в основном, был на четырех братьев. Семья эвакуировалась, сверху брат тоже был в армии, а жена его вторая, умерла, что ли. И мы даже не знали. Не знаю, как догадались, а она уже лежит.
Ну, хоронили у нас, кладбище было. Там в семье было два сына, их тоже эвакуировали. А внизу жил младший брат отцов. Сначала его жена умерла, а потом и сам брат – дядя наш. А у них две девочки – тоже эвакуированы были. Они после войны приехали.
Люди в блокадном Ленинграде относились друг к другу хорошо, нормально относились. Не было такого, чтобы злость или еще что.
У нас был один сосед, Говоров. Ну, они в начале улицы жили. А мы – в конце, там офицеры были. Он все следил за теми, кто из соседей на помойку придет втихаря. Дядя Коля был нехороший человек. Даже мама говорила: «Пришли бы немцы, так он бы всех выдал!». И вот он ходил, ходил, приглядел, что роются соседи в мусоре, что есть там головки селедки, и сказал офицерам: «Так, поставьте охрану! Пойдет зараза, лето пойдет!». И охрану поставили, и а он сам стал собирать селедочные головки и что было еще, косточки, может. И носил на завод, менял на что-то.
Это была помойка именно офицерская. Их квартира. Ну, они же там стояли. Они с женой вдвоем. А офицеров кормили лучше. Ну, там высшие чины какие-то были. Типа Говоров был. Он называется командующий фронтом. Мама говорила – Говоров. Я почему-то думаю, что он был в первом доме. Но все равно из высшего эшелона.
Ну вот, война закончилась, и я сразу пошла в школу. Первого сентября не помню. Учитель был в толстом пальто – Иван Степанович. По сорок человек нас было в классе. Чего учил, ничего. Так, сами ходили. У нас мальчик был такой Валька-сотка. А почему сотка? Мама гульнула с американцем. Где, не знаю. Как она могла? Потом с севера приехала сюда. Американцы там были. Мальчишка умный был такой. Его поставят: «Читай!». И он читал. А учитель старый, дремлет.
Ну, что еще запомнилось… Что в подвале нам сделали столовую. Уже 1945 год был. Потом сколько лет было, ну начальная школа. Немного подкармливали нас. Потом уже учителя пошли с фронта.
До пятого класса у нас был один учитель, а потом – разные. Приехали, помню муж с женой. Он директором стал, Александр Александрович. А она классной руководительницей нашей была. Не знаю, имели ли они какое-то образование по профилю или как. Даже мама мне все говорила: «Нет, у нас лучше учили!». Все вспоминала. Она была грамотной, хоть 8 восемь классов закончила, читала много.
Без мыла стирали. Руками, на доске. Но мылись, давали мыло. Да, немного давали. Берегли все, чтобы помыться. На санобработку посылали куда-то, если были вши.
Эти обработки в каждом районе проводились. Только что-нибудь увидят, сразу посылают. Или от школы. Потом керосином обрабатывали, чтобы голова была в порядке. Где-то нужно было его достать, получить.
Позавчера было северное сияние. Я вот три раза видала северное сияние благодаря бане. У завода Большевик была баня, так мы с мамой идем, а обратно меня сестра средняя везла – она у нас была сердобольная – на санках беговых. Отец сам сделал, и она встречала нас. Ни автобусов, ничего не было. Посадит меня и пешком. И вот трижды я видела северное сияние.
