< Все воспоминания

Гребнева  (Александрова) Надежда Васильевна  

Заставка для - Гребнева  (Александрова) Надежда Васильевна   

Война началась, когда она жила в деревне Русыня

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Я – Гребнева Надежда Васильевна , 1931 года рождения. Родилась в деревне Русыня, Батецкого района, раньше была Ленинградская область, теперь – Новгородская.

Девичья фамилия – Александрова. Было два брата у меня. Один старше на  2 года, второй – моложе на 3. Мама была, а папа умер,  когда мне было 4 года.

Маму звали – Мария Петровна, папа – Василий Федорович. Дедушка был Федор Александрович, бабушка – Пелагея Васильевна, это по папиной части. По маминой части тоже был дедушка  – Петр, отчество забыла. И бабушка – Анна. Ну что еще? Еще был у меня дядя, с нами жил, папин брат. А папа умер,  когда организовали колхоз, ездил на лесозаготовки, простудился, и умер.  В 1935 году он умер, перед самой войной.

Бабушка с дедушкой, Пелагея Васильевна Федор Александрович, жили с нами, два брата и дядя. У нас было свое хозяйство в деревне.

Мама работала  на скотном дворе, сначала ухаживала за животными, потом, после войны, заведовала фермой, но это после войны. Хотя она была безграмотная, но она была умная женщина, мы ей помогали.

У нас была всегда корова, овцы, куры, гуси, поросята всегда были. Жили средне, не бедно, так сказать, была корова – это уже хорошо. Как крестьяне считались. Ну, потом я учились в школе, два класса закончила перед войной. Старший брат –   4 класса, а младший   1 класс закончил.

Когда война началась, мы были дома. Это хорошо помню. На улице мы играли, и вдруг приехал с района человек: «война началась!», как гром средь бела дня. И все по домам разбежались. И сразу суета появилась. Ну, еще были у меня два дяди, семейные уже. Один, Иван Петрович Андреев, его взяли сразу на войну, вернее, он служил в армии, и там пошел на войну, младший брат мамин. А старший брат, Василий, взяли его, у него было две дочери, и жена осталась беременная. Он пропал без вести, Василий, дядя мой, а Иван Петрович тоже сначала прислали, что пропал. Но он был разведчиком, получил контузию, сколько выхаживали его, не любил он рассказывать, его выхаживали, он не помнит ничего, вернулся, потом и дошел до Берлина.

И в партизанах он сначала был, когда немцы у нас были. Оккупировали когда. Да еще перед этим, когда они попали в плен, окружили их, и они сбежали. Трое с Луги, их привезли. Они ползли целый месяц из Луги, лесами пробирались, голодные, без сил, ели все, что движется, где были ягоды и всех букашек. Приползли в деревню, один  из них, когда приполз,  на огороде всего наелся, и тут же умер, не выжил. Наш приполз, но это уже когда немцы были, к нам приполз, не в свою семью, деревня была большая, 120 домой, он к нам приполз, и бабушка выхаживала. И еще один. Она двоих выходила, и они сразу ушли в партизаны. Вот он долго был в партизанах, а потом вернулся в свою часть, и дошел до Берлина. Жил потом, умер 19 августа, мы его хоронили, у меня дедушка умер в 1982 году, а он в 1983 году.

Началась война, стали рыть всякие заграждения, рвы рыли. Река Луга течет, ожидали немцев, что пойдут через речку, танковые заграждения ставили.

Да все рыть ходили: старший брат ходил, мама ходила, и дядя ходил. Все ходили. Когда ждали – то отсюда, а пришли то немцы вообще, как говорится, откуда не ждали. Потом, когда почувствовали, нас стали эвакуировать и в Батецкую область, 15 км нас на лошадях,  в обозах, и мы едем в Батецкую, там должны в вагоны грузить всю деревню.

Скотина с нами была, на лошадях едем, пожилые сидят. Мы с ребятами  пешком шли большинством,  8 км шли, в обход шли, не прямой дорогой. И только отошли от своей деревни, и немецкие самолеты начали по нам с пулеметов стрелять. По обозу. Правда, с крестами, но им все равно. И нам команда: в лес, в лес, ложись. Ну, легли, до ночи были в лесу.

Никого не убило, только лошадь, а из людей никого. Приехал старший,  с Батецкой области, дает команду: грузить, немцы прорвали  оборону не там, где мы их ожидали, с реки, а  прорвали наоборот. И они движутся к нам, мы вас не успеем отправить, только военных. Вы идите в лес, ройте окопы, и прячьтесь в лесу. Стали рыть окопы, одна деревня большая, в одну сторону,  с той стороны – лес. Мы по другую сторону, ну и сколько мы – сразу немцы и пришли, в июне началась  война, нас почти сразу стали эвакуировать,  и уже в августе мы в лесу сидим, и к нам немцы приехали на мотоциклах. Предатели привели, двое уже немцев с автоматами, и им автоматы повесили.  Двое было: один из них парень молодой, держал собаку и автомат, а другой (у нас была деревня богатая, раскулачивали) убежал из раскулаченных, отца увезли, а он убежал и  10 лет скрывался в подвале дома. А как немцы пришли, он вышел. Этот оказался предателем, у нас магазин был в деревне, все там было, они сразу распотрошили магазин. Просило население, чтобы дали керосин, что было для всех, самое главное – соль и спички, больше ни о чем не думали. Ничего не дали, что они себе взяли. Когда к нам пришли в окопы немцы,  самое страшное мне в жизни было, когда чужая речь. Мы сидим в окопах, у нас и коровы были в лесу, и овцы, загоны были сделаны. Мама  с коровами в лесу. По очереди дежурили. А мы – в окопах. Мы копали окоп на две семьи. Мамина еще была сестра со своими двумя детьми, и мы. А потом у кого не было, еще две семьи подселились. И только ребятишки, а взрослые дежурили с животными. Все кричали:  «Партизан, выходи, выходи!»  Ну, с окопов все вышли когда, все вышли, все, и они штыками кололи все наши пожитки, проверяли, выстроили всех. Это было самое страшное  – штыки и чужая речь. Над животом у каждого держали эти штыки. Потом пришел, таким корявым языком перевел:  «Всё, уходите, или здесь будем расстреливать. Домой, в деревню». А хлеб был посеян, хлеб надо убирать, армию немецкую кормить. Нас с собаками, автоматами погнали в деревню, и была там церковь на горе, наши сожгли,  деревянная была церковь. Гора была, и на горе была церковь высокая, там был наблюдательный пункт у наших. Они оттуда команды давали, мы слышали, такой- то снаряд. Через нас снаряды летели, наши стреляли. И когда стали они отступать, подожгли церковь. А когда вернулись домой, уже осень наступила. Холодно было, сентябрь уже подходил, мы в окопах просидели, мама простудилась и заболела. Получился нарыв на затылке,  размером с яйцо куриное, а врачей-то никого. Врачи были, кто? Я и бабушка врачами были. Что могли, сами делали, народными средствами,  бабушка промывала, лечила. Тоже было страшное дело для меня. Всех взрослых гоняли на работу,  у тетки, у маминой сестры, через дорогу была маленькая девочка, 4 годика, и мама больная лежит, она была с температурой, думали мы, не выживет. И вот это тоже было страшно. Я в окно вылезала, эту девочку проверю, тетки нет, всех выгнали в поле работать немцы. А здесь мама, ну и что: немцы прошли проверять, я боялась. Посмотрю, выскочу: то там проверю, то маму проверю. Только убежала, в окно заглянули, а мама лежит. Они закричали: «А где партизан?». Замок сорвали. Вошли, видят, что маме плохо, не убили. И я в  этот момент   в доме не находилась. А потом,  там была   у немцев  больница, и работал врач Дубягов. Русский. Заставили его на немцев работать. Откуда бабушка узнала, что  с мамой, что делать? Он посоветовал, к кому идти. Меня отправила бабушка идти туда, это от нас 8 -9  км в  эту больницу. А как идти? Немцы ездят, уже идешь полем, а не по дороге, где трава, где хлеб – они едут. Опять бежишь, и плачешь, мама – то умирает. И все – таки я добралась. Да еще бабушка. Были еще у нас куры и гуси, бабушка собрала масло, яйца, чтобы врачу заплатить. Я с узелком пришла,  мне этого доктора вызвали. Он говорит: «не могу помочь, какие мне дают лекарства, я должен использовать для немцев, не могу помочь. Могу дать только марганцовки, промывать». Я сказала: бабушка промывает, заваривает черную смородину, промывает. Вши потом у мамы появились – волосы были длинные. Ей пол головы выстригли, чтобы было там свободно, и вот, марганцовки он дал, и сказал: если организм выдержит. А мама была молодая тогда, здоровая. Вот так. А когда уже стала грязь вышла,  бабушка стала заваривать… А нет, это дядю она поила конским щавелем. Потом дубовую кору заваривала от поноса. А тут тоже кору, чтобы затягивалась рана. Так мы маму вылечили, она осталась жива. Семья на ней в основном вся держалась.

В то время, когда мы приехали в деревню, убирали хлеб, но, естественно, потихоньку подворовывали себе, чтобы семью кормить. Молотили и немцам давали. А все равно каждый подворовывал, чтобы семью прокормить, хозяйство имели. Большое,  35 соток, все было посажено, все овощи. Запасы были. Мы все собрали. Хоть мы сидели в окопах, все было посажено. Земля у нас хорошая, все выросло. Они это не отбирали. А что колхозное  – картошка была посажена, это они приезжали на машинах, увозили  все.  Потом еще колоски собирали, уже поле убрано, соберем колоски ребятишки, тоже мололи.  Мельница, что, была, были жернова  в деревне, когда во время войны мне пришлось, вот два камня больших, круглых. Один внизу, другой сверху, вот такая дырочка, и палка, значит, сыпешь зерно, все приходилось делать. Старшего брата на работу и маму посылали, бабушку с дедушкой – иногда посылали, иногда они на хозяйстве оставались. А мы, ребятишки, самое страшное было – молоть муку в жерновах. Жернова тяжелые, мы с братом встаем наверх, взрослые внизу стоят, эту палку крутим, вдвоем. Сколько сделаешь, столько и пекли хлеба. Все равно, была корова – уже не голод. Овощи были. Я уже не говорю, что голодовали. И потом, когда мы все равно сажали свои огороды , кто сажал, тот не  голодовал. А некоторые говорили: война, всех убьют, и они – голодовали. А у нас была мудрая семья, и все равно сажали, что- то они заберут, а что-то оставалось. Нам оставят, и мы сажали. И потом стали ходить беженцы от Ленинграда.

Шли люди, из-под Ленинграда. Продавали вещи за килограмм картошки, за хлеб. Я запомнила.  Бывало, бабушка и мама мои говорили, что нет, мы ничего не берем, потому что сейчас продашь, а потом сами голодовать будем. Своего полно. Некоторые покупали. Бывало, что – то красивое продавали. Приходили к нам, маме: дай картошки, одолжи. У нас всегда были ночлежники, это я помню. Кто- то не пускал, закрывали двери, и не пускали. Потому что нужно было ночевать, зима подошла уже. С санками шли, и вот полицаи уже были, старосты, немцами были, как они сами, кого-то выдвигали, кто сам хотел. И они ходят по деревне,  деревня большая: вот эти у вас будут, эти у вас, и каждый день ночевали разные.

Я хорошо помню, когда предлагают, едут продавать, и оставляют: «вам за ночлег». А мама  и бабушка не брали: « Вы берите, вам пригодиться дальше.  А хлеба не дадим. У нас есть картошка, брюква, свекла». Помню,  стол накроем, чугун картошки, чугун брюквы. И молока наливали, обязательно кормили, кто ночевал. А утром дальше уезжали. Один раз они нас наградили вшами, ползали везде.  И потом выносили на мороз этих вшей, ну и еще один раз дед такой, у него нога гнила, и он шел тоже из-под Ленинграда, у нас ночевал, и идти не может. И мы его лечили.

Жил у нас. Ну как его на мороз выгнать, не хватало совести. Я с детства так воспитана, мне и ребята говорили: «Мама, ты сама так воспитана, и нас также воспитала. Тебе всех жалко, а себя не жалеешь».  Всю жизнь, как помню. Прожила до 84 лет, я для себя ни одного года не жила, для детей. Всех жалко. Кому хуже, чем мне, было жалко, и во время войны так было. И этого деда, чужого совсем, мы лечили, потом он стал совсем плохой. И, правда, бабушка к старосте обратилась, куда его, хотя бы в больницу, его взяли потом, куда увезли, я  не знаю. Его увезли от нас, ну что  нога у него гниет, бабушка лечила, как могла, но не могла вылечить. Это  все 1941-й год  шел. Потом  1942 год.Гестапо, комендатуры – в деревне у нас этого не было.

Они приедут, где чего обойдут, где чего взять. Но сначала они не свирепствовали, ну, куриц у нас был полный двор, наверное, штук 40 , они постреляют, сколько им надо. Возьмут, и дальше идут. То приехали – овцу зарезали, забрали. Корову оставили, поросята оставались. Сначала было так, приедут, где надо, что нахапают, и  поехали дальше.  Прикажут собрать полицаям, старостам. Я должна сказать, что даже когда понимаешь, от немцев можно было скрыть. Потому что деревенские  – у нас не было такого, что выдавали друг друга. А наоборот, как-то старались прикрыть, если что когда. Дядя приполз, его не выдали, пока мы не вылечили, и не ушел он в партизаны. А вот полицаи были – их надо было больше бояться, чем немцев. Потому что от немцев можно было скрыть, а от полицаев не скроешь. Они придут с автоматами: самогонку давай!  У нас не делали, они сами искали. Придут  – у кого чего, что надо, заберут. Я помню это.  Тетя Наташа говорила, у нее отец  был полицаем: «А что полицай? Только бегал, жрал самогонку и бегал с автоматом». Я говорю: «Ой, Наташа, не знаю, как у вас, у нас были – хуже немцев. Мы их боялись».

Зиму пережили. Потом опять весна, все посадили, что в своих огородах. Это  1942 -й год.

Ну, вот,  1942-й год, потом был 1943 – й, к нам в деревню тогда с фронта поселили, в деревне у нас дом был большой. Перед войной у нас был дом, ну небольшой, а семья большая, и мама купила с хутора перед войной большой дом, семья была большая, и на участке маленький стоял дом и большой. И водогрейка, где стирали. Это была не баня, а стирали там. И потом у нас были ульи, хозяйством занимались.  А баня была потом только, уже война когда закончилась. А у нас была такая как мода. Деревня большая, а на деревню всего 4 бани, общие. Одну субботу мы топим, потом другие. В одном конце, потом в другом, и еще две.  4 бани. Кто топит, идет, кричит: «Идите в баню!». Сначала мужчины идут, потом женщины. 6 построек у нас было, а бани личной не было. На огороде была водогрейка, большое такое помещение. Мы еще думали, когда приехали, хоть что-то останется. Амбра был хлебный, под горой, к речке – сожгли. Сенной сарай был, гумно было, где зерно молотили, все сгорели постройки.

Водогрейка – это, как сказать… как баня, даже можно было мыться. Если надо – мылись,

котел большой вмазан, кирпичом, топка и топились. Ну, тоже – предбанник, корыто там стояло, стирали на досках, вода греется, в войну было удобно.

А почему не мылись, как   в бане,  я не знаю. Как бабушка говорила, так модно  было, общие бани. Ни у кого не было личной бани. Водогрейки были не у каждого, дедушка сделал, семья-то большая. А стирки-то было много, надо было на семь человек настирать. И можно было на чердак белье вешать, большое было помещение. Я не знаю, почему не было как баня, иногда мылись там.

А дальше –  немцы приехали, на отдых прислали часть с фронта, немцев, расселили по домам. Ну, естественно, у нас дом большой, к нам пришел полицай: у вас будут жить такие-то. И поставили к нам на огород кухню.

Полевая была кухня. И пленных прислали,  жили они в старом доме. А у нас, как забрали сначала две комнаты, потом сказали – нам одной хватит. Остались у нас двое, офицер и повар остался. Повар был чехословак, по-русски говорил хорошо. А этот молодой офицер, ни одного слова не знал по-русски, он был как ребенок. Он играл с нами, ребятишками, не со взрослыми, а с ребятишками, в лапту. Вот такая эта часть была.

Они отдыхали, вот их прислали, расселили по домам, и они отдыхали. И были финны, вот у нас, у соседей, жили поляки. А у нас немец и чех, повар и офицер. Немец все равно командовал, он его слушался. Он, как ребенок, бегал, я говорю, что и вот именно с ребятишками. Помню, ему посылку прислали, он не пил, немцы многие пили, когда пьянствовали  – было страшно. А он не пил. И ему присылали конфеты, печенья, и делили. Угощал. Была такая часть, месяц прожили. Финны были очень злые. Вот этот финн, не рядом с нами, а через дом был, у соседей, с ними жил. У них тоже было три дочки, у меня два брата, и маленькая девочка такая,  как я. И там был еще один поляк, поляк что-то  по-русски говорил, и он ему и говорит: «Девочке». Он думал, что это в шутку. А конфеты хотелось. Он говорит: « Вера, ты хочешь конфетки?», она говорит: «Хочу».  Подойди к нему, и скажи –  «ду фрык». Это: «Ты глупый человек», если перевести, по-немецки. Она подошла, с такой радостью, он как сразу схватил за пистолет, и на нее. И как она успела выскочить, он не пускал ее домой. И матери сказал: эти пусть тут, а ее чтобы близко не было. А это же ребенок. Чуть  ее не застрелил. И вот они были злые, чем немцы. Вот эта часть была более-менее. У нас они жили. Ничего они, им продукты привозили. Даже скажет чех: «А можно на огороде зелени порвать?», бабушка  – да берите, чего жалко, лука было много. И немец-то молодой подойдет, и пястками, а чех говорит: «Да не так!». А бабушка подойдет, и сорвет луку.  А так – они ничего не делали.

Я говорю, что помню, но мы-то не голодовали, корова была. У нас в деревне были, которые ничего не сажали и ничего не сеяли. Они голодовали. И когда этот немец, нет чех, накормит всех. И потом ребятишки бегут с котелками, которые голодные. Родители не приходят, посылали детей, и этот чех посмотрит: «Раз, два, три , четыре, пять, посмотрим что осталось?», и всем делил. Всех кормил. Эта часть отжила. И поехали они на фронт, они так сказали.

Это летом было, да. И потом уже дело к осени, в августе присылали другую часть. А там уже были звери, приехали с фронта. Но немцы не свирепствовали, были только финны, немцы  не сделали никому ничего плохо. А потом часть вторая – были звери. Они кухню поставили. Где у нас был сельсовет, там жили. И по домам тоже. Это само собой, были распределены. А повара в сельсовете жили.  А ребятишки привыкли ходить туда с котелками, они пошли, так они их чуть не постреляли, в воздух стали стрелять. Все наелись  – с одного раза. Никого не подпускали. Выливали, что не доедят. И никому ничего не давали. Как говорится, слова не скажи. Никто не пикнуть было.  Снова они месяц были. Наступила зима.

Это  1943 -й год пошел, там уже стало вообще страшно. Днем приходят немцы, отбирают, что им надо. А ночью – партизаны. И продукты, и скот, и теплые валенки, и одежду. Немцы брали пуховые платки, завязывались ими. И на ноги что-то теплое. И ноги даже завязывали. Все отбирали. Я помню, у дедушки были валенки, у нас в деревне катали валенки. Валенки сделали, может, видела, как в кино, у офицеров у наших, белые, с отворотами.

Вот у дедушки были такие валенки скатаны. Овец было много, немцы пришли, он лежит (дедушка) на печке, они с него содрали валенки. Он сел, уже болел дедушка. Сел, они видят – борода у него, а дедушка был красивый очень, его звали «Лев Толстой». И они его дергают за бороду – партизан, думают, накладная борода, а ему-то больно, он заплакал даже. Они ему дали еще, валенки сняли. И уехали. А еще были валенки, подшивали же, валенок было много, он подшил себе валенки и лежит на печке. Ночью пришли партизаны, дед лежит с этими валенками, подшитыми, с него валенки снимают. Он говорит: «Что же вы делаете, немцы пришли  – одни содрали. Вы приходите, я вот подшил, вы эти забираете».  «Дед, тебе на печке и так тепло» – и забрали валенки. Валенки забирали. Лыжи забирали. Помню, нас трое, мы оставили одни лыжи. Двое сдать – приказ у немцев, двое мы сдали, брат снес, а от младшего брата оставили. Так вот, говорю – полицаи, немцы то откуда знают, что у нас три пары лыж. «Так у вас три пары!», «Да они сломаны», «Ничего несите», заставили сдать и третьи. И полицаи были страшнее немцев. Было страшное время –  днем немцы, ночью партизаны. И немцы спрашивали: «Есть ли партизаны?». «Нет партизан!»-  это немцы приходят.  Партизаны приходят: «Есть немцы?». «Нет!». А немцы уже в другом конце деревни. «Не знаю, я не видел!» – надо было говорить. А так одна семья сказала, мамина двоюродная сестра.  В другой деревне они жили: «Партизаны есть?», «Нет, и их не было!». Откуда пацаны пришли? По  15 лет, партизаны, им было интересно, у них были винтовки. Они спрятались. Увидели – немцы едут на мотоциклах, семья то не знала, что эти пацаны пришли от партизан. И когда немцы проезжали мимо них, они по мотоциклу выстрелили. И двух немцев убили. А третий, какими – то судьбами и уехал, остался жив. И потом приехали каратели в эту деревню, всех оцепили, собрали в один дом, обложили соломой и хотели поджечь. А один был оставлен у наших, с партизанами связан, а так был полицаем, он уговорил немцев: «Ну люди то не виноваты, их дом на отшибе, другие то ничего не знают». И он уговорил, чтобы всех отпустили. Пусть одна семья пострадает. Так всю деревню собирали к  этому дому. Прочитали, что надо за каждого немца  100 человек ваших нам. Вы, мол, поняли, что с вами могло быть. И, значит, расстреляли. А у них были муж и  жена. Он был инвалидом. На войну его не взяли. И муж, жена, и пацан тоже был. Ему лет  13 было.   Он взял,  спрятался наверху, и сидел. Они не знали, никто не выдал, что трое. А дочки не было дома. Этих двоих расстреляли.  И подожгли дом, дом горит. Пацан сидит, над двором. Там животные, и он со страху-то, что тут родителей расстреляют, и выскочил. А они у леса. Если бы он выскочил в другую сторону – зима, снег – он был бы жив. Они подожгли, и ушли, а он выскочил, где немцы, и его застрелили. А местные пошли навстречу дочке –  дочка жива осталась. Потом, после войны, я ходила на кладбище, я ее видела. Она говорит: «Ну что, родители были здесь похоронены, а я их перехоронила».

Вот такое было, и так же в окопах, когда они прокалывали штыками, кричали «Партизан!». В окопах сидели, вышли. Все вышли, и а они, значит, начали колоть. А мать вышла с тремя детьми, а дочка – с грудным ребенком. Ребенок плакал, а она уснула и не слышала. Мать с испуга растерялась, что дочки то нет, все вышли. А когда начали колоть, она закричала: «Дочка там!»

А они: «Партизан!». И закололи  – и дочку, и младенца. Мать сразу помешалась. И такие были страхи. Все боялись. Потом стали они что делать – скот угонять живьем. Стадами. Было много коров, колхозных много перед войной, так они же не все уцелели. Немцы наступали, быстро все фронтом прошло, когда все колхозное стадо погнали, а их перехватили. А потом немцы стали приходить, днем – немцы, партизаны – ночью. И живьем через речку перегоняли. А там лед на речке  – надевали валенки, а коровы то скользят, а надо перегонять к партизанам, через речку. А немцы  – туда заставляют гнать. Пришли к тетке  моей. Во двор зашли, корову вывели, и повели за деревню. У нее двое детей, ну и что, она заплакала, а что с ними делать: пистолет приставили и все. И увели через деревню. За деревню вывели корову, там ручей был. Взяли и застрелили. Вырезали заднюю часть, кусок, на мотоцикле были они. И все – корова осталась. А потом,  когда пацаны ходили за грибами, видят: корова лежит, а там уже черви. Если бы раньше нашли, так поделили бы. Как мы свою корову зарезали, и по всей деревни разделили. Брат мамин – дядя мой, с партизан передал: «Режь корову, иначе придут немцы завтра». И дедушка соседа попросил, и они зарезали нашу корову, корова была большая, и немцы пришли на утро. Немцы пришли с полицаем: «Дед, корову выводи!». А он говорит:  «Нет коровы». Полицай: «Как нет коровы?  Мы мясо не берем, нам живьем надо». И корову оставили, и что делать, все не съешь, и дедушка с соседом, сосед был инвалид, они начали кусками рубить и нам ребятишкам: «Неси тому, тому». И мы обносили всем мясо, лишь бы не пропало – мы- то все не съедим. Так деревенские были дружные. Теперь люди злые стали. Во время войны добрые были люди. Были только единицы предатели. Старались защищать друг друга и делиться.

А те люди, которые с другого конца деревни, но это не меня уже касается, тогда тех никто, видимо предатели не знали, они были в нашем конце. А те остались, и им пришлось выходить, и пришли в деревню. Заставляли работать всех: сено убирать, потом картошку сажать, копать. Германских солдат кормить их. Жили как: кто где-то свое сажал. А так каждый старался сколько, чтобы оставить себе. А вот полицаи были, конечно. Потом только узнали, что дядя Саша был оставлен, даже коммунистом он был, оставлен специально для связи с партизанами. А потом вся семья, конечно, пострадала, когда  война закончилась. У них сын был на войне, а дочка взрослая, и жена дома. Он спас всю деревню, даже учли бы это. Деревенские писали письмо, что он всех спас. Как бы приходил после войны, черный ворон называли, крытая такая машина по ночам ходила. Стоит двоим –  троим написать, что с немцами тот- то был,  и все пропадали, если кто- то наговаривал. И дядю Сашу тоже забрали, увезли и  – никаких концов. Надеялись, что разберутся, что он, все – таки был от райкома оставлен. И никаких известий. Дочка поехала в Питер,  узнать,  как  отец,  взрослая она уже была, и дочки нет. Мать одна осталась. Она, конечно, потом болела. А потом сын пришел с войны, раненый, но пришел. Отца уже не было.

Ничего мать про дочку не знала. Мать никуда не поехала, как отец, так и дочь  – с концами. Так вот дядю Сашу все жалели, говорили: «Он всех спас. А с ним вот так обошлись. И главное – дочка пропала». Так что всякого было. А много остались таких, про кого я говорю «10 лет в подвале сидел».

Все равно уже чувствовали немцы, видимо, что будут отступать, а мы не знали. Дядя был в партизанах, и он сам не мог прийти. Присылает маме посылку: «Мария, приготовьтесь, должны будут увозить вас. С такой – то деревни угнали, и вас должны. Ройте ямы, зарывай все, прячьте, и в партизаны приходите». А в партизаны надо было приходить через Лугу и туда, а там лес, были партизаны в лесу.  Дедушка еще был у нас, потом умер.  Перед тем, как нас выгнать,  дедушка за 2 недели умер. Еще мы тогда говорили: «вот так бы и не знали, где похоронен». И вырыли  12 ям, и в подвале, и во дворе, все зарыли. Что можно было. Ничего с собой не унесешь. Вот он наказал, что все зарывайте, и приходите в партизаны. А как в партизаны? Мама думала, гадала. А бабушка и говорит маме:  «Ты с ребятами уходи в партизаны, а  мы с Лешкой дома будет. Увезут –  так ладно, расстреляют – так ладно».

А мама: «Как брошу, я не оставлю, если пойдем, то все вместе». Ну, вот такой был разговор. Ямы у нас зарыты. Мы готовимся, чтобы нам убежать как. Но еще нет команды. Что идти, нас же кто-то тоже должен взять и увезти. Мы пока все обдумываем, пока мы ждем, вдруг – облава. Сразу немцы оцепили деревню: с собаками, с автоматами. А мы заметались: что, как…  Зима, это 1944 -й год уже. Третий день Рождества, 10 января,  30 градусов мороз был , у нас деревня по ту сторону дороги. Центральная улица – к лесу были дома, большая деревня – к речке дома. Мы живем по ту сторону, дорога проходит и речка. Дядина жена и сын живут по ту сторону. А ей уже тоже сказали. Только ушли двое: она с сыном, уползли. Он был тоже самое, как и мой младший брат, ровесники были, 1934 года рождения и в 1944 году им 10 лет. Она с мальчиком, и еще одна, с другой стороны деревни, к речке был дом у них, и у той, и у другой. Мы не знали сначала. Потом, когда грузили: «Мама,  Шура здесь с Вовкой?». «Шуры нет, и Кати нет!». «Значит, Катя с сыном, и наша!». Потом говорили, что слышали, как стреляли. Но они как-то уползли через речку, по снегу. А всех остальных, всех нас, оцепили, а утром – в Батецкую область. Мы шли пешком, но были и подводы организованы, сколько-то было лошадей, а лошадей забирали, в основном. Были такие, которые более-менее, клячи в деревне остались, были подводы на несколько семей. Какие пожитки – узелки, или как у нас: дедушка-то умер, его похоронили, а бабушка пожилая, ее на лошадь, сами – пешком. Потом Вовка посидел, а я так и шла пешком. И всех нас вот таким обозом. Тут собаки, автоматы. Один, Ванюшка звали, овец пас, бывало.  Он захотел в туалет, ну а как? Хотел в сторону отойти, и его убили. Никого, никуда. Так гнали до Батецкой, потом пригнали, тоже там один пытался убежать, его расстреляли. Все  равно оцеплено. К железной дороге подвели нас, телячьи вагоны, погрузили, половина – лошади погружены – половина вагона, а в половину нас. Вот там лошади, перегородки есть, чтобы лошади не выпрыгнули. А нас – направо команду дали. Была солома брошена и все. И сколько смогли, нас загрузили.

10 января,  32 градуса мороз, нас в вагон, в товарный, погрузили всех. Даже и хорошо, что друг к другу. Сидим в таком виде, друг к другу прижались. У кого что было – пожитки, одеяла, платки, были собраны узелки, кто что прихватил. Нас довезли туда очень быстро. «Вас в Эстонию везут». Потом – нет, Эстонию проехали, Латвия, нет, и дальше поехали. Привезли нас в Литву.

Поесть, попить  не давали. Даже не открывали вагоны. Как закрыли,  так и ехали. Пока не довезли в город Шауляй. Выгрузили в бараки.  Барак  – тоже вагон: дощатые края, стенки, а крыши нет.

Там такие, как сказать, подпорки, чтобы держать, несколько столбов, длинный барак такой. Но кому-то с крышей досталось. Нормальные бараки. А нам досталось, нашей семье и еще там кто был, пихали, как мешки, всех подряд, ворота большие, с автоматами пихали нас, заходи, заходи. И из дома мы выехали – мороз, а туда приехали – мокрый снег и дождик пошел. Крыши нет, подпорки стоят, там какая-то часть крыши, и еще подпорка. И так все встали, что на голову не льется, мы мокрые, холодные, и так все друг с другом стоим. Что дальше будет? Неизвестно. Так ночь отстояли. Ворота закрыли с той стороны, а видно, там все равно щели: собака стоит и автоматчики – никуда.

Никто никого не кормил. Если бы у кого-то  чего-то , пока ехали – перекусили. Утром услышали, что нам баланду какую-то варят. Утром чего-то давали, потом сварили, давали нам баланды, накормили. Ну и так мы жили, в этих бараках, целый месяц. Просто нас держали. Неделю так, потом стали молодых отбирать, и на работу возили. Возили  на торфяные разработки, не на долго. Ну, им давали там поесть, кто работал. Я помню, не взяли из моей семьи, маму не взяли, а больше некого брать, брат был маленький еще. А потом привозили обратно. А потом слышно, что для нас печка готовиться. Поджигать будут, а не убежать же. Грузят в машины, в баню  – мыться, будут расселять по хуторам. Там хутора в Литве. Надо вас вымыть, что завшивели. Пошли машина, ну, слава богу, не наша. А я говорю, все-таки были дружные, были. К бане подвезли – одежду снимаешь, и  такая печка, обрабатывает, чтобы вшей не было. Входишь в баню, и в это время вещи  прожаривают.  И у одних и одежда сгорела. Переборщили,  дали большую температуру, люди голые остались. Пришли: «У кого что есть, чтобы одеть людей?». И стали собирать. Все равно помню – мама  давала,  что было. Ну как то одели тех людей. Потом нас погнали, с нашего барака. Тоже всю одежду забрали.  Привезут ее или нет? Входишь в баню. И ребятишкам то, нам, девчонкам, ну все равно стыдно , мужики кругом пленные, не немцы, а пленные. Тут и женщины, и мужики подходили, мыла давали кусочек каждому. И там какую-то тряпку, и значит, стоит белая посудина – на голову плюх, что потом не смыть. Каждому на голову. Обрабатывали.  «Иди дальше мойся!», а мыло не мылиться, кто как сумеет, так и мыли. Косы были большие.

Если находили вшей,  то обрезали волосы, наголо даже. А так нет, не заставляли. Мы прошли, опять нас одели. Одежда наша не сгорела. И потом приехали литовцы на лошадях и нас стали разбирать.  Повезли рабочий товар  по хуторам. Нас привезли ночью,  20 км от того места, где мы были. Я не знаю, тоже говорят,  модно у них: дом, если большой, половина – земляной. А летом во всем доме живут. Часть дома  – пол. Леса у них мало, да на самом деле мало, а половина дома – земля. Блох полно у них – земляной пол. А нас, мою тетку, мамину сестру, привезли в такой дом. У них хозяева были добрые. У нее было  4 года девочке,  мальчик – как мой старший брат.

Они везут нас на одной и на другой лошади. Вдруг разъединили. А чего – мы не понимаем, они чего-то говорят, немного понимают по-русски, а мы-то нет. Нам никто не отвечает. Ехали вместе, потом вдруг  – тетки подводы нет. Нас разъединили: «Где их искать?», «Потом узнаете». Привезли нас ночью. Ну, вот опять, как бабушка говорила, бог помог. Нас поселили, богатый хозяин, у него дом кирпичный и черепицей покрыт, а кругом пол. Привезли нас, а после барака то, как сказать, у них вход парадный. Где только летом, потом – где они все ходят, и такая комнатка была, всего 10 метров комната. Там жил у них тоже дурачок, хозяина брат, наш был Алексей, а тот Антон. И мы уже шли не через ходы, а этому Антону был вход с улицы и в комнаты. Тепло проходило с кухни, и лежанка, как стол. Но тепло. Нас ввели туда, Антона кровать там стоит, он лежит, молчит. Нас туда поселили. Но были рады, что тепло. На пол уселись, на голый, но не важно. И печка.  Вышла хозяйка, а бабушка говорит: «Я вот сюда, бабушка старенькая», она говорит: «Да, да». Бабушка сразу на лежанку, мы  – на полу, стулья были. Хозяйка по-русски не говорит, ну потом мы узнали. У нее есть племянница, взрослая девушка, она: «Фруза, принеси». Приносит решето, а там горох, и показывает: ешьте,  ешьте. А бабушка говорит: что за еда?  А пахнет свининой, жарят, у них много скота. Коров штук 20 , овец около 50 , куриц полно, утки, гуси, индюки. Большой двор, богатый. Хозяина нет, счастье было наше. Она: «Жирня, жирня!». А это горох, а бабушка говорит:  «Хоть бы хлеба дала!». А мы рады. Горох едим. А потом принесла хозяйка хлеба,  нарезала, круглый такой, вкусный, и молоко. У нее был сепаратор, и она делала и масло, и сметану, и продавала. Мы потом сами делали. Литовцы приходили покупать. Хозяева  богатые были, 40 гектар земли.

Немцев не было. Главное, что тепло. Мы рады. И мы так жили неделю.

Хозяин мы же не знаем. Хозяйка по-русски не говорит, она маме, что – пойдем. У нее рабочие были, она сама не работала. Работал Антон, племянница и маму помогать повела на скотный двор. А мама говорит: «Мне известно все», мама стала работать, что в колхозе, что и там. Брат старший тоже туда, мне, всем была работа. Мне дала сепарировать молоко. Бабушка потом показала, как масло они делали. Мотовка такая, и бабушка делала масло. Старший брат маме помогает. И младший ходил. Там яиц было много, собирали. Ну, зима, за всеми ухаживали. А потом приехал хозяин тоже ночью. По-русски говорил хорошо. Приехал, как заорал, понял, что мы все, закричал на хозяйку, она была добрая, он был строгий, жесткий. А они бездетные, и она жалела нас. Она все просила: оставьте Наденьку мне. И я так боялась – неужели мама меня оставит, плакала: только меня не оставляй. Хотя она была добрая, ну куда одной остаться. Кричал он по-литовски, но поняли мы, что он ругается, а материться по-русски, что на кой мне они нужны, а мы слышим, что она говорит про старосту: прислал. Вот пусть и забираем себе. Потом к нам пришел и говорит: «До утра оставайтесь, а утром,  мать с ребятами здесь, а бабка с дураком идите к старосте, мне он не нужен, у меня свой, они драться будут!»

Антон на кровати спит, а мы на полу. Он спокойно, что-то покажет и с нашим смеются, улыбается. И бабушка, конечно, в ноги к нему: «Сынок, не дай погибнуть. Куда я пойду с Алешкой». И мама говорит, что мы все будем работать.  Похлебку нальют, когда готовила с мясом, пусть мясо даже не даст, похлебка то суп, хлеб давала. Мы ели, хлеба хватало. Хлеб пекли круглый большой и белый, каждый выходной, тоже нарезала, нам давала. Мама говорит, что мы все будем работать, Леша то он не скандальный, и он привык к работе. Он будет работать, очень любит пилить дрова. А там дров было много. И все-таки уговорила, что куда бабушка с Лешкой пойдут. Уговорила, он сказал: « Посмотрим, если драться не будут, то пусть пока живут». Оставил нас всех. И вот наш Леша пошел дрова пилить. Пилой большой двухручкой и будет пилить, пилить, да песни петь. А тот любил колоть, и они сошлись, наш пилит – тот колет. И они между собой разговаривают. А мы-то не знали по-литовски, потом говорили и понимали. А брат младший так вообще стал хорошо говорить по-литовски,  8 месяцев мы там жили. Хозяин раз приходит и маму зовет: «Мария пойдем», она говорит: «Куда?». «Пойдем, послушаем, как Антон с Алексеем разговаривают». Они работают, один говорит про свое, другой про свое, они друг друга не понимают, но смеются, довольные, и хозяин успокоился, что они нашли свой общий язык. И дело уже пошло к весне, этого Антона они забрали.  Вторую половину дома открыли, и туда его забрали. Нам освободили кровать. А может, и не освободили бы, но у нас заболел мой старший брат. В лесу работал с хозяином, 40 гектар у них земли, пилили они, строгали, я не знаю, как он заразился. Тогда же свирепствовал тиф, сыпной и брюшной тиф. Тут хозяйка сыграла, хозяин бы нас выгнал, болезнь заразная была. Ну, факт в том, что мы даже не знали, я не знала, мама не знаю, знали ли, пока мы не поехали к доктору. Был город Шауляй, а Развеликцкий , такой вот как станция вроде. Ну как тот областной, волость, а тут вот как у нас район. И ему не легче, температура за 40 , все думали  – помрет. Хозяйка водила на кладбище, на наше, и на их, если умрет на литовском не разрешат хоронить. Литовские другие кладбища –  нет,  как у нас, оградок. И идут – как улочки и очень чисто. И наше, русское, недалеко от хутора нашего. «Вот Толю здесь будете хоронить». Отвела меня показать. Ему плохо и как там хозяйка, приходил к ней, по-русски говорил дядька, ну я даже не знаю, как его назвать, был грамотный.  Он знал, где фронт, где война, газеты читал, хорошо по-русски говорил. Но мы его боялись. Он на другом хуторе. А любил приходить. Может, распознавал  что. Мы боялись что-то говорить. Против русских говорить, и против немцев. Может завтра приведет кого. А еще бандеровцы были. В лесах были бандеровцы, орудовали. Вешали. Потом многие не приехали наши, полные семьи расстреливали. Приходит и вынюхивает. И хозяйка говорила, что тоже его боится, и осторожно  с ним разговаривать надо. Потом она уже по-русски говорила, да и мы уже по-литовски могли объясниться. Она нас предупреждала, я  не помню, или она этого дядьку попросила, или еще соседка приходила. Она связалась с врачом, и дает лошадь. Запрягли, мама управляет, села сверху, Толик  без сознания уже был, и меня туда, чтобы положили мне на колени, я держу. Чтобы он не задохнулся. Как  я не заразилась? Знала ли мама, чем  он  болеет, и я могла заболеть? Привезли его к врачу. Хозяйка целую корзину надавала. Если бы не она! Она и записку написала, что  надо принять и  от хозяина скрыть. Это потом мы узнали, что спасибо хозяйке. Написал врач, что у него воспаление легких. А у него был тиф. Дал лекарства, сказал, что делать, потом Толя наш пошел на поправку, он уже спал на кровати, а мы на полу. Хозяйка каждый день ему приносила масло, как хозяина нет, Толе приносила. И курица была, и утки были. Братья пили сырые яйца. И так он выжил. Я-то не могла сырые яйца пить. А они, бывало, идут собирать, пили всегда сырые яйца. Так мы выжили, как говорится, за кусок хлеба все работали. Потом самое страшное было весной, когда гусей выпустили, там два гусака. Как они клюются! У нас то, когда мы в деревне жили, у нас лично, были гуси, и в колхозе были гуси. Я-то знаю, что гусаки сзади бегают и, клюнут, так клюнут. И вот мне было поручено их пасти. Там стадо, не знаю, сколько штук, и два гусака. Это для меня была самая страшная работа: вот они сзади бегут. Показывали как-то кино – девочка   с хворостиной, и я себя вспоминаю. А бывало, что один – с одной сторону, другой – с другой стороны, и до слез даже. Один раз так, ну клюв то гусиный, а кругом все посажено, посеяно, если их не пасти, они идут куда попало. Я должна пасти их, чтобы не ушли, а где положено было. Вот эта была моя страшная работа. Так пережили, не голодовали, и похлебка была, и хлеб. Больше мы ни на что не претендовали. Потом стало страшное время, стали свирепствовать бандеровцы. Не немцы,  мы их не видели, а бандеровцы.

Они к русским приходили. Особенно – к русским. Мы с   людьми с соседней деревни, когда   нас освободили, договорились вместе домой. Они ехали, и мы. И пришли, что завтра поедем, договорились.  Мы  договорилась со своими хозяевами, дали лошадь и наши. Мы поехали на станцию, чтобы нас погрузили. Наша семья  приехала – другая нет. А их, пока они ехали, всю семью повесили на деревьях. И стреляли.  Хозяйка, добрая душа, сказала: «Мария, вы дома не спите, приходили ночью!». Придут: «У вас есть русские?», « Да, были, да вот уехали!». Перед тем, как нашим прийти, уже хозяин молчал, а потом уже позвал маму. У него было радио, и говорит: «Мария, слушай, уже подходят. Скоро русские ваши придут сюда!». Он уже не стал злым таким. И сказал маме, и дал послушать радио, что скоро они к нам придут. Мы, наверное, тогда за  две недели дома не ночевали. А по сараям, во дворе, и потом – там были сараи, где сено, солома, большой был сарай,  или на сене, или под соломой. Мы или там, я еще  там ослепла. Не было там сахара, а был сахарин, и пили с ним чай. Это заменитель какой-то сахара. Мы потом, после войны, покупали. Когда вернулись в деревню. Он  шипит, он как таблетка, с этим сахарином пили чай. И я от этого сахарина, ни на кого не подействовало, а на меня – да. И я ослепла. И куда идти? Так хозяйка, бабушка и я залезали на чердак. Она помогала нам. Мама уходила по сараям, а мы с бабушкой залезали на чердак и там ночевали. Так две недели, наверное. Приходили по ночам, и спрашивали именно русских. А были же не только русские, но и другие эвакуированные. А к русским хуже относились, ненавидели. А потом вдруг, неожиданно конечно, только радио мама послушала. И говорит: уже к Шауляю подходят, уже 20 км от нас. Днем наши нас освободили.

И идут грязные, в пыли, жарко, июль месяц, на лошадях едут, приехали к нам на хутор, много их было. Мы – то рады все были. Выскочили все ребятишки, и хозяйка выходит, а хозяин спрятался. Хозяйка говорит: «Вы уж ничего про Йонаса не говорите, что он так». Мама говорит: «Да не беспокойтесь , зачем говорить. Мы жили, выжили. Ничего плохого мы не скажем». И вот они подъехали, сразу стали все радоваться мальчишки на лошадей залезли, чтобы поить, колодец был у нас под окном. И командир подходит: «Не брать воду!». Когда русские приходили, колодцы были отравлены. Бандеровцы все свирепствовали. А мы говорим: «Да нет, мы же здесь живем, ничего!» И даже командир нам не поверил: «Это вы не знаете, а без вас сделали». Заставил солдата набрать воды, дал хозяйке попить, когда она попила, тогда дал команду напиться и лошадей попоить.  Хозяйка вынесла и молоко, и сметану, накормила, напоила. Но все он заставлял ее пробовать. А потом уже давал солдатам. И мы рады  – сразу домой, хозяйка: «Куда вы домой. Что вы?». А линии же были у немцев  узкие.  Колея, рельсы – узкие, потом сказали, что все наладилось. Месяц мы, наверное, ждали. Пришли они в июне, в июле мы поехали домой. Все домой и ничего. Пока у нас был Васька Силин, он был моряком, и он как то добрался, и его семья, две сестры и мать, были в Литве, по хуторам были. Мы потом разобрались, кто на каком хуторе находится. Там распознавали  – друг по другу

Мы жили на границе с Германией, наш хутор был. И железная дорога проходила. Мы, когда к своей тетке, нужно было через дорогу, потом по лесу идти. Немцев не было, но все равно по лесу было страшно. А через дорогу стояли немецкие солдаты, и вот, бывало, как переходить дорогу – смотрим, где эти солдаты. И мы уже не ходили, а переползали через дорогу, чтобы нас солдаты не заметили. И когда отступать, сначала все везли, с России  – в Германию, там всякого добра. А потом только гнали одни паровозы. Помню уже перед тем, как нашим прийти, одни были паровозы. Нужны, наверное, были больше. Вагонов уже не было. Ну и что, этот Васька Силин пришел. И потом передают, что наши деревни все сожжены. Мама говорит: «Ну может какой сарай остался, или хлебный амбар, или водогрейка осталась?».  «Ничего у вас нет, все сгорело!».

«Все равно поедем». Ну и хозяйка: «Оставайтесь, хотя бы пока поживите!». А время уборки подходит. Им убирать надо, работать. Она: «Хотя бы до зимы поживите, куда вы поедите?».

«Будем землянки рыть, все равно домой, домой. Туда – то нас довезли за сутки, а обратно мы месяц ехали. И завшивели мы, обратно пока ехали. Нас везут, а мы поторопились, надо было подождать. Путей нет дальше, стоим, ждем. Дальше не идет, делают, а война идет еще.  Все то брошено на фронт, но конечно пути нужны. Ну и вот везут, везут…

Туда – то мы ехали – не кормили, да и ладно, что было взято. Хозяйка не возражала, насушили полный мешок  сухарей. И еще она нам с собой дала муки. Набрали еды с собой. Она разрешила все, с соседнего хутора добрые были,  у нас не было яблок, а у кого – то были, соседняя принесла яблоки. Много еды было, надавали.   Но думали то, что проедем сутки, ну неделю… Везли, везли и остановились, потом нас – то не туда повезли, на Украину. Не знаю как, среди ночи подцепили. Везли в одну сторону, говорят – перецепили, и повезли нас на Украину. И кто там из старших дает команду, выгружаемся. Мы выгрузились, и тут и пошло: во-первых, как ночь наступает, а голодовка же, война все-таки, и после войны была голодовка, кругом воры, бандиты. Станция Бахмач, вот помню, вот мы тоже так с узелками всякими, а сидишь, а из-под тебя узел вытаскивают. Все же голодные, не одетые, не обутые, и, как ночь наступает, ходят наши, кто старшие там,  ходят вокруг, а мы кучками соберемся. И мы на этой станции жили целую неделю, и не грузят нас никуда. Потом все-таки нас погрузили в вагон. Но в вагоне уже ладно, мы тут не стали уже бояться, ни бандитов, ни воришек, уже было не страшно, когда в вагоны погрузили.

 

Было лето, август же был, мы месяц ехали. И мы уже тут завшивели. В полном смысле. Остановимся на поле, где-то и кусты. И вот снимают рубаху мужчина или женщина, и их уже полно, целый месяц в таком. И тоже везут нас: с одной стороны – коровы, с другой – мы. Вот опять в таких же вагонах нас везут, только мы не боимся, что в нас стрелять будут . И едим домой, нам вроде как и радостно , и что нас уже опять погрузили, что никто не тащит из под нас, и все мы целы, живы. И едем. И целый месяц ехали.  Не то, что нас отсюда привезли, а опять окольными путями повезли на станцию Дно. Это с другой стороны. Потом  – в Новгород, в Боровичи, потом в Батецкую, и там выгрузили. И там мы пешком домой шли. А куда домой? Пришли, а дома-то нет. Еще нам говорят, Васька сказал: «Тетя Маша, вам повезло,  на вашем пепелище наши военные вырыли землянку,  и они там жили, будете в землянке жить. И они там девок водят. А мы ям нарыли много, и мясо было зарыто. Они как раз рыли землянку,   и нашли мясо это. И жарили его, пили с девками, гуляли, и по пьянке , сожгли землянку. Мы-то порадовались, что у нас землянка, а вот они сожгли. Приехали мы, ну и что, тут опять, как с такой семьей, куда? Бабушку оставила ее племянница на Батецкой, у нее халупа осталась: «Я тетушку оставлю здесь, пока вы устроитесь». Бабушку оставили, а Лешка  с нами. Мы приехали, а куда нам. А у нас деревня была богатая, и много кулаков было, и кулацкие были дома, 4 дома, больших, в этих домах жили немцы, за речкой были дома, поселок был, и их не угнали.  И вот они, оказываются, ушли к партизанам. Немцы жили в этих кулацких домах и все думали –  потом подожжем. А жгли все: бани, сараи, все. А эти  дома стояли. И потом в эти 4 дома лепились кто как: кто пораньше приехал, занял место. Мы приехали, да такой семьей. Там живет, она заняла комнату, тетя Шура, маминого брата жена, с сыном. Поселились мы туда. И мы семьей, и вторая мамина сестра, у нее двое детей, и она сама третья. Мы – пять человек. Естественно, на полу все. Ночь переночевали. А как жить, и притом мы все вшивые. А в деревне из кулацких  еще баня осталась,  4 дома было и большая баня.  Вот мы этой баней спасались. Брат, помню, заготовил дров, мама натопила. И все белье  -и белое, и черное кипятила. Мы намылись. Первую ночь на полу спали, лето было, август, конец месяца. А на следующий день вот мы в бане. И мама старалась вывести вшей.  Помню, керосином головы мазали, был керосин и как то быстро сошли вши. И жить надо, зима подходит. А как жить, спали в коридоре. И потом там был еще такой, я не знаю, какой-то сарай, или баня, из чего осталось, среди домов этих. Да, наверное, старая баня. Эта была большая баня, что все деревенские мылись. А та была развалюха, крыши нет, три стенки стоят, труба была. И там типа печки  что-то еще было. А одной стенки нет. И вот, помню, мама все равно всех на работу, нужно было убирать, все на работу. А мы, ребятишки, помню, все трое  пошли, старший брат и младший, и я, мы пошли, так не разрешали лес брать. А мы пошли  – ольху можно было, где у реки, можно рубить, старший рубил, а мы таскали. И вот эту стенку делали. Сами, втроем. Мама работала, а мы  делали стенку

Леша – помогал нам. Ну, с него помощник, ну что-то помогал, глину месил ногами. И залипали, сделали такие, как не бревнышки, жерди, и залепили глиной с одной и с другой стороны. И заделали, дырок не стало. Во всяком случае, лучше, чем тот был барак. Крышу тоже жердями, и вот уже хлеб убрали, солома стала, крышу покрыли, тоже дождик не течет. Наши ямы все были разрыты, и все украдено было. Тут друг на друга говорили. Кто говорил, что эта Шурка вырыла ямы.  А она говорила, что это мои родственники, я имею право, все равно погибли. Про нас говорили, что мы погибли, что или в печке сожгли, или под откос пустили, были такие про нас слухи. Кто:  нас угнали, все погибли. Собирались нас в печку, но, слава богу, не попали. Ничего у нас не осталось. Потом, когда слухи прошли, что Шурка разрыла, мама у нее спрашивает «Шура,  отдай хоть что-нибудь, зима подходит!» Одежда была у нас, хотя бы Толю одеть, ему на работу надо. Тут уже не до школы, младший пошел в школу, Толя пошел сразу работать в колхоз. Когда сделали мы себе жилище, так Толя пошел работать, мама так и работала, потому что надо было убирать. 1944 -й год не закончился, мы приехали в конце августа, начало сентября. Надо было думать, чем жить и как кормиться, где жить. Я помню, соседняя деревня, поселок Герцена, дома у них остались, живут как и мы жили, свое хозяйство у каждого, по 35 соток земли. Картошка стала, и тоже всякие были пожилые, помню, пришла женщина и говорит  маме: «Пусти Надю ко мне картошку копать, я не могу! И я буду ее кормить, и меру картошки, больше пуда (пуд 16 кг), и меру картошки даю за работу».  День буду работать. А учительница приходит и говорит: «Наде надо в школу идти, и так уже переростки, война прошла». Мама говорит: «Какая школа?». И я пошла работать. У этой тетя Маши поработала, другая просит: «Ты у меня покопай!».  И я копала. Я была приучена. И во время войны все умела делать. Надя работала на совесть, и ходила, у всех копала. Все давали мне картошку, у нас ничего своего не было, да еще дадут и свеклы, и моркови. Брат  приехал, когда на лошади, я заработала и зиму прожили и посадили картошку.  И пошла в школу после зимних каникул. Хотела опять идти на работу, а учительница пришла, сказала: «Нет. Толя ладно, 4 класса. Но что 2 класса? Пустите, пусть идет учиться!». Потом год закончила с пятерками, мне учеба легко давалась. Потом всех догнала. Вот такое было дело.

А потом зиму перезимовали. Потом весна наступает, помню, Победа когда. И тут была у нас и радость, и горе такое. Потом весна наступила, в школу ходила, а потом ,после школы,  – работали, ходили. Ребята поменьше колоски собирали, а я, например, с братом старшим, и косила, и пахала. Брат запряжет –  сам впереди, а я за ним. Меня не видно из-под плуга, я нормально пахала. Мне было лет 14-15. Потом косила, жала, рожь выше меня ростом, бабушка ходила, пожилая,  но ходила, мы вместе ходили, давали нам норму. А потом стали ходить  мужики пожилые, что не были на войне, потом  – кто возвращался, подростки. И девчонки, а я  с братом все со старшим, я эту косу, он мне наладил. Такая коса и над косой обруч, идешь, косишь и укладываешь этим обручем. А сзади кто-то другой идет, из девчонок редко кто косит. А мне нравилось.

Уже домой идешь – ни одеть, ни обуть, ничего не было – с ног кровь полилась, жнива – они же колючие. Сначала было интересно мне: брат косит, и я кошу. Бабушка снопы вяжет.

А потом уже –  раз ты косишь, и коси. И уже норму дают,  15 соток сначала. Вот такой девчонке в 14- 15 лет, да я говорю, я маленькая, худенькая была. А потом стали давать  25 соток, что мужику, то и тебя. Брат идет, потом я за ним, а за мной еще подросток или мужик какой. Успевай, иначе по ногам дадут. И на каждого  25 соток. Не знаю, вот как пережили, все испытала, и войну, и после войны.

И потом  сюда вышла замуж, опять все испытала, все на себе. Мой Витя-то с пьянкой все время, и все на себе, детей надо было растить –  и обувать, и одевать. Нужно было думать. И здесь на всяких работала работах. Что работала так, что не хвастаюсь – голова не работала, а ведь я не закончила ничего. Некогда было, 7 классов закончила и все.

– А вторые бабушка с дедушкой?

– Они где жили? Рядом,  через дорогу. Пока жили. Дедушка недолго жил. Когда были красные и белые, а то были перед этим –  белые и зеленые. Бабушка рассказывала. И мама потом говорила, что были зеленые. И тогда еще было свое хозяйство, пришли зеленые к той бабушке с дедушкой. Вот эти мои бабушка с дедушкой жили богаче –  папины   родители. У них были две лошади, средние крестьяне, и свое хозяйство. А там была одна лошадь. Пришли зеленые, воевали с белыми. И были раненые, и не пришли к тем, у кого две лошади, а пришли к тем, у кого одна: «Вот ты должен будешь наших раненых отвезти в Питер.»  «А как я поеду,  у меня  4 детей?»  –  у мамы два брата было, и сестры, мама старшая, 10 лет ей было.  «Как я поеду, у меня семья,  нужно пахать, убирать!». «Или повезешь, или лошадь отдай!» И он повез. И он не один. Сколько их там взяли, на этих подводах везли раненых в Питер. И потом заставили их работать, какое-то время работали там. И дедушка заболел и умер там, в Питере.  И там похоронен. Приехали,  кто вернулся, с кем ездил. А он нет. И бабушка с 4 детьми: маме  10 лет, остальные маленькие. И мама говорила, как ей досталось, что тогда был не колхоз, а свое хозяйство, и  лошади нет. И они пришли без лошадей, так и оставили лошади. И была лошадь, а когда ее нет  – это уже нищета. И мама пошла подрабатывать к богачам. У богачей была деревня целая. А мама была как за хозяйку, принесет домой стирать, подставит мне, и стираю это кулацкое белье. Так жили. Потом, она когда вышла за папу.

Бабушка пережила войну,  бабушка –  я не знаю, как у нее, почему. Она жила с невесткой, с тетей Шурой, она была суровая. Они не ладили. Она бабушку обижала, но мама тоже не могла к себе ее взять: папы нет. И она как там, я не могу сказать. Дачники, бывало, приезжали все время, в деревню дачники любили приезжать. И кто приехал на дачу, и ее уговорили, и она пошла во служение, Карташевское, мы ездили с мамой к ней после войны. Мы поехали, зарезали овцу или поросенка,  и мясо мы продали в Луге. И мама говорит: надо бабушка навестить. И мы поехали, пока мы торговали, уже вечер, это, наверное, сразу после войны, до Луги.

Там доехали до Карташевской. Мы знали, куда мы вышли,  рассказывала бабушка. И теперь еду и все заглядываю – такие высокие деревья. Мы идем, темно, собаки лают. И такая дача большая, мы подходим, а она, наверное, знала, как  – не знаю, и она нас встречала. Бабушка встречает нас, открывает ворота, что дача была огорожена. И мы пришли, там нас угощала, мне запомнилось и переночевали, а утром, поездом мы поехали, что маме на работу надо. И мы сели, и с Луги мы шли пешком. В Батецкую. В свою деревню, 20 км от Луги. А потом бабушка приехала и умерла. Помню, мама хоронила ее. И она похоронена там же, где папа, дедушка, дядя – дурачок, бабушка Пелагея. Пелагея умерла, уже когда я работала в МТС, здесь. Это, наверное, 1953 -1954 года , 86 лет ей было. А та бабушка до войны умерла. Вру я, наверное, это мы с мамой до войны ездили торговать, я думаю, бабушки не было в войну, бабушки Анны. Это мы до войны ездили, в Лугу она меня взяла. Я помню, была маленькая, и было страшно, что ночью идем.

А потом как-то быстро, мама нас посылала  – я ходила на заработки, мешок луку  – и идешь до Луги. Продашь, обратно чего еще купишь, если кто подвезет, спасибо. Или еще, один раз ехали, тоже интересно. Станция  такая есть, Смычково, это в город если ехать , от Луги, деревня Раково, по той стороне, через Заклинье. И поворот у железной дороги – это станция Смычково, пошла дорога в Новгород. Через Батецкую –  и в Новгород. Так вот, была от нашей деревни до Смычково  8 км, идешь  8 км, и в поезд, вот что делали. Станция есть, поезд останавливается.  Мало ли кто выйдет, а сажать –  билетов нет. А так не пускают. И вот мы, ну не я одна, говорят –  перегружены вагоны. А вагоны не были перегружены. И потом ехать не долго,  до Луги то. Ждем мы поезда: а может как-то. Другой раз, добрый проводник  – сунешь копейки,   в тамбур пустят, с мешками, каждый тащит что-то. И всегда ребята, взрослые работают. Это после войны было, надо было жить, и строиться надо было.  А когда поезд пройдет, нам не удается никак сесть, значит,  потом дальше пешком. А обратно тоже не берут, билеты не дают, и также идешь. Вот 20 км пешком. И босиком.  Обувь,  если есть, так жалко ее.

Один раз приехал в деревню с Украины парень,  Колей звали,  к родственникам, и он говорит: «Девчонки, прорвемся». И мы решили поезд ждать, не пойдем пешком. А как Коля  не старался, нас не пустили. А поезд стоит, и вот этот Коля, парень взрослый, пожалел нас, да мы девчонки в основном. Подножки  такие были. Он берет наши мешки и вешает, какие гвозди, крючки. И мы: этот Коля, я, Тоня,  четыре девчонки и Коля пятый на эти подножки, Коля замыкающий. Вот мы сюда, а он так стоит,  чтобы мы не упали. Мешки висят, что не за плечами. Доехали до Луги. Приехали, надо снимать. Они снимают, и так снял, удачно. А один мешок упал. А там огурцы – моей подруги Тони мешок. Она плакать:  «Огурцы разбились, а что продавать?» А ведь надо домой, маме или что, накажут купить, что делать.  Ну, Коля –   у него билет. Он на Украину поехал. Мы продали, поделились сколько. Дружно было, мы все поровну разделили. Тоне дали денег. Как она пойдет без ничего? Но зато, все – таки не 20 км идти. А обратно пешком опять. Так что вот такое было дело. Сколько пережито, даже не понимаю, как это все, не знаю… А сколько здесь отработала, когда я Гену потеряла, потом Юру, а уже  я не знаю, как живу. И сколько. Наверное, Бог дает силы.. Бог меня наказывает, за что – не знаю.  Никого я не обижала.

 

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории   жизни. Помочь можно здесь

 

 

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю