Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Траскина Зоя Николаевна, родилась в Никольском 24 января 1932 года. В замужестве – Большакова. Семья у нас была небольшая: папа, мама и еще младшая сестра, на шесть лет меня младше – Юлия. Папа работал на завод. Раньше был пороховой завод Винера, до войны так было. Там была военизированная охрана, папа работал на охране как бы включения аварии. Я помню, если что-то случалось, за ним на лошади приезжали. И я просила: «Довези меня, папа, до прогона». Мне так казалось далеко. Папа довозил до прогона. Он из богатой семьи у нас был.
Отца звали Николай Аркадьевич. Он был родом из Луги, а отец его, мой дед, был меценат. У него был лесопильный завод там, электростанция. Есть книжка, где записано, какую он улицу осветил бесплатно, сколько рабочих у него было. У него было три сына и дочь. Два старших выучились, а папа не мог.
Бабушка уехала на воды, а здесь такая пертурбация. Неизвестно, где она пропала, а дед сбежал. Старшие братья в Санкт-Петербурге учились, остались там. Сестру свою выдали замуж за военного. Она умерла уже после войны, муж был полковник в отставке, у них был один сын. Они жили в Тбилиси, потом в Гаграх им дали землю, они там дом построили большой.
Мама у меня никольская, урожденная Хованская Анна Андреевна. Никого из бабушек, дедушек ни с одной стороны, ни с другой не знаю. Дедушку этого Аркадия, папиного папу, нашли. Он разыскал, когда один сын был в экспедиции по снятию папанинцев с льдины, об этом в газете было опубликовано. Дедушка в Москву прислал письмо. А его сыновья везде писали, что он погиб. Дед всех собрал. И помню, папа ездил. Но в 1939-м году он умер. Он жил в Краматорске. Так что два года тому назад мы ездили в Лугу, но ничего не нашли. Там дом, вроде, есть, но ничего не нашли.
Вот так, а сюда мы после войны приехали, дом наш был разрушен. Когда я вышла замуж, мы стали его восстанавливать. Мама работала на заводе. До войны два класса закончила.
Такого торжества, как сейчас, раньше не было: в школу – и в школу. Но, наверное, это был первый класс или второй уже, елка была в Доме культуры. Вот это я запомнила, красивая елка была. Одна у нас была учительница, но после войны мы ее не нашли, наверное, она погибла. Клавдия, забыла как ее по отчеству, не помню.
От завода был лагерь. А в лагере, я помню, утром зарядка. Как раз у меня тетка в Саблино жила, где пионерлагерь. Где маленький водопад, там был лагерь. Я еще косички не умела заплетать, ко мне тетя приходила каждый день и заплетала косички. Там и в лапту играли, костер был в праздник: собирали ветки и жгли костер, приходили родственники, танцевали, пели.
А в школе ничего интересного, одну елку помню, только не знаю, первый это был класс или второй. Подарки были. Школа была такая маленькая, двухэтажная, вот в этой мы учились, в новой не учились еще. Там в новой старшие классы были, а мы здесь.
До войны мы только играли. Бывало, пожилые сидят на скамейке, мы в лапту играем, в казаки-разбойники. А после войны у нас только танцы. Сначала клуб-то был у нас, как к церкви идти, там пруд и дом стоял по левой стороне, его уже разобрали. Вот там и был директор клуба еврей Абрам Иосифович. Он, оказывается, был и до войны. Он у нас еще и жил после войны. Хороший такой, туда на танцы ходили. Потом на заводе был клуб, там была самодеятельность, он организовывал. Так что я участвовала в самодеятельности.
Я не знаю, первый класс я закончила или второй, ничего у меня не написано. Сейчас завод военизированный, а до войны там были бараки, и люди жили. И помню, деревянные мосточки и детский сад. Меня папа в детский сад записал и водил. Ну, я сбежала оттуда, потому что там давали рыбий жир, я не могла его пить.
Ну, началась война. Конечно, было страшно, война – всегда страшно. Обстрелы, бомбежки, мы прятались. Были такие Сысоевы, у них высокий дом, в их подвал бегали, прятались. Голод был. Все это страшно. Когда объявили, я гостила у тети. Мама с папой пришли, и говорят: «Объявили войну!» Я говорю: «Ой, а в школу как же?» Они говорят: «Какая школа?» Я думаю: «Как хорошо, в школу не надо ходить!» А потом: хоть бы в школу ходить. Хоть был хлеба поесть, хоть бы война кончилась.
Мне пришлось ведь в Германии еще сколько прожить. Так что я даже не знаю, видели мы жизнь или нет. Потом стали устраиваться, детства и молодости не было у нас. Потому что молодость такая была: только и знали, что работать.
Нас оккупировали в январе. В январе месяце с саночками поехали, куда глаза глядят. Вот я помню, у меня 24 января день рождения, в какой-то деревне мы остановились, там были финны. Они по-русски не говорили, было очень страшно. Мы думали, что нас убьют – и все. Они нам у порога разрешили переночевать.
Страшно ехали. Мертвые были люди – сидели, лежали, у некоторых были выклеванные глаза, и мы все это видели. Мы остановились в деревне Уношковичи, Батецкий район. Бабушка и дедушка там жили, у них в Ленинграде была дочь. И они, видимо, пожалели нас. Был полустанок Русыня у железной дороги, мама устроилась туда работать. Ночью приходили партизаны и взрывали, а днем работали люди – восстанавливали. Потом была казарма железнодорожная. Полная казарма была военнопленных, весной их угоняли куда-то. Мы заняли эту казарму, две комнаты там отремонтировали, подбелили, подкрасили и там стали жить.
Еще помню, двух покойников нашли голых. Похоронили, крест поставили, я всегда им носили цветы. А в 1944-м году уже мы слышали, что стреляли. Как бревна летят – такой вот звук, а это, видимо, было снятие блокады. И мама говорит: «Ну, все, немцы отступят теперь, нас освободят!»
И вдруг нас всех в товарные вагоны. С собаками за нами пришли. И все – повезли в товарных вагонах. Так было страшно, когда везли. Спали мы на сене, а в туалет ходили в ведро. Подвезли, видимо, к Карпатам – красивое место, горы, снега много. Там была санобработка, всех обработали, накормили, на нарах поспали – и повезли дальше.
Привезли в город Глайвиц. Там лагерь при железной дороге. Так как работали на железной дороге, привезли в железнодорожный лагерь. В нашем бараке было двадцать шесть человек и тринадцать ребятишек, я была самая старшая. Женщины уходили работать, а мы оставались. Я присматривала за младшими.
Когда нас привезли в этот лагерь, он уже был полный. Большая часть – молодые парни из Украины. Все работали на железной дороге. Мы, может, больше из-за них и сохранились, потому что, когда приходили вагоны на железную дорогу, они разбивали как-то вагоны и воровали, потому что голод же был. Приносили нам немного, давали картошку. Я помню, потому что у нас была такая как плитка посередине, там варили. А женщины им что-то зашивали.
Давали деревянную такую обувь, стучали, такие колодки были. А женщины украинки работали в столовой, были очень вредные. Они нас обзывали. Вот я помню, приду с банкой, чтобы баланду получать, а они говорят: «Ну, что пришла, москалиха, оккупантка». Я думаю: какая я же оккупантка, это немцы оккупанты, а мы-то почему? «Мама, они нас зовут оккупанты!» Мама говорила: «Молчи, молчи!» «Мы голодали, а вот вы раньше разжирались!» – вот так рассуждали.
В лагере были поляки мужчины и французы. И здесь, по-моему, в начале 1945 года или конце 1944-го собрали всех и в армию немецкую забрали этих мужчин, почти всех. Только которые пожилые или больные остались, а эти ушли. А потом говорили: «Ну-ну, сейчас русские скоро придут».
И лагерь – фюрер прошел и сказал: «Утром все отступаем, уходим!» А после них прошли французы и сказали: «Кто хочет остаться – оставайтесь, мы возьмем под свой контроль!» И мы остались. А вот эти хохлушки все сбежали. Не знаю, как они все ушли, а освободили нас русские.
Рядом еще был лагерь евреев. Тех как-то с собаками охраняли. Куда они делись – не знаю. И был сборно – пересылочный пункт в этом городе 112. У меня еще есть документы, что мама там работали в медсанчасти. Еще шла война, а туда уже свозили тех, кто на заводах работал, из других лагерей. И даже были номера у некоторых. Громадный сборно-пересылочный пункт. Я вот сейчас говорю и вижу вот все. Там нас охраняли. И вот, как думаешь, что нам хотелось, когда была война? Мы хотели хлеба!!! Я вот в школу ходила к дочке и к внукам: «Вы вот бегаете и бросаетесь хлебом, а мы в детстве хотели хлеба!»
Когда я была в лагере, по воскресеньям разрешали ходить в церковь. Надо было бумажку написать, и можно было выходить. Недалеко была церковь. И я ходила в церковь, меня не выгоняли. Там они все сидели, а я прислонялась и стояла все время, молилась: «Помоги, Господи, чтобы русские нас освободили!»
Один случай был, наверное, в конце августа. Шла немка и собирала вишню, а я так смотрела. Она меня подозвала и горсть вишни мне высыпала. А я не ем. Она мне говорит: «Эссен, клайн, эссен». А я отвечаю: «Нет! У меня сестра еще там!» Я прижала и принесла, помню, разделила эту вишню. До сих пор запомнила это.
Ну, а здесь, когда русские нас освободили – откормили. Многие приезжали к нам, стали устраивать концерты. Я помню, в хоре выступали мы. И везде нас возили по госпиталям. Участвовали мы и в воинских частях. Два раза нас обстреливали, но ничего. А когда кончила война, день Победы, мы подумали, что опять расстреливают.
Это было 8 числа, на 9 мая. У нас было такое большое помещение на втором этаже: комната, коридор и окна. Может, там воинская часть когда-то стояла. Стали шторы скидывать с окон. Это же как маскировка была. Мы начали протестовать, а солдаты нам кричат: «Кончилась война! Победа!!!» Кричали все. Я помню, собрали нас, тех, кто в хоре участвует, быстро песню сочинили, а вечером концерт – праздник победы.
«Союз наш цветет,
Свободный народ наш идет и поет.
Море плакатов, победных знамен,
Гимны поются в честь главных имен».
Все так кричали: «Ура, ура!!!»
Обратно нас повезли в 1945 году. Это конец августа – начало сентября. Мы там все еще были на это сборно-пересылочном пункте. Везли нас на машинах. Все сидели, а ноги в борта. Много машин шло. Приехали в Раву-Русскую, там неделю на улице останавливались. Потом пришли составы, был митинг, сказали, что эти составы увозят раненых, а теперь вас везут на Родину. Когда мы проезжали Львов, Ужгород, нам сказали: «Не высовывайтесь в окна, бандеровцы стреляют!»
После войны мы приехали, здесь разруха была. Помню, первый класс и четвертый класс в один были соединены. И помню, была Антонина Григорьевна – учительница. Когда приехала сюда, нас откормили, мою сестру младшую в город взяли, а мы с мамой на заводе, где сейчас пожарная, здесь такой дом был, еще деревянный был дом, – жили там. Был магазин, все только по карточкам. Мы съели на сегодня хлеб, а мама и говорит: «Слушай, сходи на завтра выкупи». И я пошла. А мама как сидела за столом, так и сидела, пока я не принесла на завтра хлеб.
Папина сестра после войны с мужем и сыном была в Германии, он полковник был. И она нам присылала посылки. Но присылать сюда нельзя было, только в город. К родственникам в город кое-что пришлет, мама продаст и что может купит. А так голодали много.
Мама работала у меня на почте, она заболела. И никакого больничного – ничего. А в городе у нас остались родственники, которые пережили блокаду, ее платно к врачу отправили. А мне пришлось за нее ходить на почту. Бросила школу, ходила на почту. А почта была в Саблино почти у вокзала. И я там, в поселке Юношества, разносила эту почту на завод. Приносила что надо, потом приходила одна в холодный полуразрушенный дом.
Потом я пошла работать, учиться было некогда. Работала я на заводе паросмотрителем. Летом нас отсылали работать, мы же не могли ничего сказать. Где только я не работала! И на лесозаготовке, и на лесосплаве. По Тосно ходил раньше лесосплав. Удобрения в колхоз возила и на прополку, и на сенокос.
Ну, а что, потом я работала на «Пролетарской победе», была на почетном месте, на доске почета. Это после войны, потому что здесь уже на заводе я поработала , потом в Саблино работала, а родственники остались, они меня взяли. И там я работала на «Пролетарской победе». Хорошо там я работала, в декрет оттуда ушла. Три фотографии: одна была в цехе, другая на территории, третья – на Московском проспекте у дома культуры Капранова на 7 ноября.
Ну, тут танцульки. Ничего нет – ни театра, ничего. Потом уже, конечно, мы ходили с мужем в театр. Война страшная. Главное, что страшно – когда стреляли и голод хуже всего. Так хочется поесть.
25 ноября я родила, потом мне принесли большой портрет с надписью. А потом я работала в институте вакцины сывороток, 12 лет там отработала, с 50 лет на пенсию ушла. Перевели нас с Петроградской в Красное Село. Я стала болеть, и муж сказал уходить.
Я вырастила внучат, ни одного в садик не отдала. И так 58 лет с мужем, а теперь одна. Дочка: «Мама, давай к нам!» А я не хочу, вроде, устаю когда они приезжают. А уедут – мне тоскливо. А уезжают когда: «Мама, ну давай поехали!» «Нет, нет!»
Прожито все, страшно, ну теперь не будет такой войны, сразу сметут все. Не будет такой войны уже, ой, не дай Бог.
