Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я Варвара Федоровна Яндовина, в девичестве Токарева. Родилась 09 декабря 1927 года в Чудово. Я родилась там, выросла и состарилась там. И родители тоже оттуда. Местные. И бабушка, и дедушка. Сестра у меня была старшая. Мама 1885 года рождения .А папа был моложе мамы на 4 года
Война началась 22 июня 1941 года, летом. Чудово немцы очень быстро заняли. Нас из дома выгнали. Мы жили на кухне, наш дом занимали немцы. У нас был хлев. Мы в хлеву не жили. Когда потеплело, стали в хлеву жить, там отделали все, А потом молодых стали сгонять в Германию. Не только мальчика, но и взрослых вешали. Девчонки помнят эту виселицу. Она была около переезда. Здоровая такая виселица, и туда всех сгоняли. Не то, что ты хочешь – иди, хочешь – не иди . Сгоняли всех. Две зимы мы жили в Чудово. Хочу рассказать про крестного. Он работал заместителем завода зерна, хлебной базы. И остался по делу здесь. На нас работать. Я думаю, теперь вспоминаю, что дядя Гриша работал полицаем, я думаю, он показал, что он себя выдает не за того,кто есть. В общем, моего крестного немцы замучили. Они издевались над ним.. Лупили. Он у мный мужик такой был.. Мы даже не знаем, где он похоронен. Копали, прямо без гробов, ничего, в траншею… Так и закапывали. Я искала это место. Так дядя Гриша доказал, что он не тот, за кого себя выдает.Крестный с партизанами был связан. Он что знал, им передавал. Гришка его выдал. Да. Просто он не тот, за кого себя выдает. У нас есть фотография. Красивый был крестный такой. У нас учитель был Георгий Яковлевич, он преподавал немецкий язык. Хороший был учитель, его все учителя любили. Все любили. И ученики любили. Он преподавал в одном классе немецкий язык, в другом классе – английский язык. «Мол, дети, выбирайте, какой язык будет учить!». Учитель бы прекрасный.
И когда война началась, все это началось, И вот кто остался в Чудово, нас ребятишек, школьников согнали в комендатуру, чтобы нас куда-то отправить. Ну, на работу, траншеи рыть, куда бы ни было. Много нас было, мы учились в одной школе, так знали друг друга, и старшеклассников, и всех. И вот окружили комендатуру и выходит Георгий Яковлевич, вспоминаю: в офицерской одежде. Как сейчас военные ходят: с погонами, фуражка такая . И я смотрю на него, а он на меня, я же знаю, он к нам ходил… Я говорю: «Георгий Яковлевич» ,- а он: «Варенька, я не Георгий Яковлевич» – , представляете, до сих пор помню. Он был оставлен еще с той войны и здесь работал на немцев, поэтому так сюда приехал, как к себе. Все им выдавал: где , что, чего. Он был такой уважаемый человек. Он преподавал английский, французский, немецкий. В каком классе, кто что хотел, выбирайте языки. У нас он преподавал немецкий язык . Во-первых, он как узнал, что наши подвигаются в Чудово. Потом наши говорили, что его же знали. Он в лесу прятался, пока немцы не пришли. Как он там спрятался, не знаю, и когда он появился в комендатуре, то был не то что каким-то офицером, а большой фигурой, Георгий Яковлевич Белов, а как его настоящая фамилия, не знаю. Он как меня увидел, меня прямо заклинило. Я не знаю почему, я напугалась. Он был такой хороший. Нас учил, никогда не ругался, а тут такое…И до войны со всеми он хорошо обращался, со всеми…
Потом уже говорили, что с той германской войны, с 1914 года, он остался в нашей России, и потом его поселили или как, нужен был учитель языка, и он стал у преподавать. у нас. Он много лет преподавал. И он взял себе мальчишку из большой семьи, Петя Быков, я его помню, он старше меня на 2 года. А семья была большая. И он договорился: «Давайте его мне, я его буду и кормить, и одевать, ну вы чтобы никакого отношения к нему не имели бы». И его мать хвалила, что за квартиру он платил ей.. А он ему сказал, когда война началась, что учись иностранному языку, поезжай в Ленинград, в институт иностранных языков. Он уже выучился, и когда учитель стал просить, это потом мне рассказывали… Все просил, чтобы вернулся в Чудово перед войной. Как он там, может Петя почувствовал, что-то неладное или что, но он не приехал сюда. Остался в Ленинграде. И преподавал там, потом приезжал в Чудово. Ч его ему сделают, он к нему отношения не имел. Но он, может, сам проговорился, потому что Петя понял, что он не тот, за кого себя выдавал, и не приехал, а вернулся уже после войны. Георгий Яковлевич, он со всеми был хороший. И родители любили, и ученики его любили. Не кричал никогда, не ругался. Любил ходить в лес по выходным и брал с собой ребят: «Ну, пойдемте, грибов поищем!» Все ходили, потом только поняли, что в лесу у него была рация, и он передавал все. Ну, не обращали внимания, верили в него, скорее всего. Он старый был. Да, старый, седой человек, полный такой. В комнате, где жил, никому не давал убираться: «Не надо, я сам уберу!» Был спокойный, даже голоса не повышал. Все чудовцы, кто его знал, а знали все: он один был у нас преподаватель иностранных языков, так у всех были такие глаза… Когда узнали, что он предатель, никто не верил.
В 1943 году в октябре месяце, это было в Покров 14 числа нас стали всех загонять и увозить. Куда, не сказали, но в телячьих вагонах увозили. Не было ничего даже, чтобы присесть. Практически и говорить- то нечего… Семьями выезжали. Но поехали не все, потому что у кого-то были какие-то причины не ехать. Многие не уехали, или причина была какая-то, или, может, рассчитывали на что-то. В общем, наша вся семья уехала. Папу с нами не пустили. Мама, Шура и я. Папа до конца войны в Чудово и пробыл. Заставляли его тоже работать. Что скажут делать, то и делал. Поехали в телячьих вагонах. Было 43 градуса мороза. Я сейчас думаю, как же так мы не замерзли, ведь вагоны не отапливали, ничего не было. Привезли нас в Латвию. Долго ехали. Никто не замерз, полный вагон был народа. Надышали, наверное, да и все. А приехали – и тепло, там же теплее чем у нас. Там весна настоящая. А там тепло, люди полураздетые, а мы, что было, на себя и надели. Ну, там сказали, что давайте вставайте, не в ряд, а как бы в линейку. Кто семьями, те семьями, кто одинокий, тот один стоял. И латыши приехали и искали себя работников. И смотрели на нас. Кого разделяли, кого нет. И выбирали, как животных, заглядывали, что да чего. А нас трое: мама, сестра старшая и я. Мы как стояли втроем, так и сказали: «Если будете брать нас, втроем берите». Мы хозяину сказали, что согласны на любую работу, только нас не разлучайте. И хозяин взял нас к себе, и у него работали. Но, конечно, работали в разных местах. Мама варила, убирала, по дому была. Я коров доила. Свиней кормила. Все делала. Пасла коров. Вставали в 5 утра. Пока коров, пока свиней накормишь, потом варить нужно было. Не было того, чтобы днем прилечь.
Тяжелая такая работа. И так до вечера. Целый день. А когда отработаешь, поужинаешь и полежать завалишься. Но не голодали. У хозяина нормально кормили. И молоко было. Не было нужды в этом. Мы не понимали, что можно было потихоньку взять, выпить молока или еще что-нибудь съесть. У нас не было привычки шарить. Коров мы доили, за свиньями ухаживали, в лес ходили, дрова он там пилил. Всю такую работу делали. Парень там был, то ли в плен попал он. Но я не знаю почему, то ли забрали куда, потом его не было. Боялись поговорить. Скажешь что-нибудь не так – и все. Мы были работники, и латыши у него были в работниках. -Им платили А нам ничего не платили.
Простые латыши по-русски не говорили, говорил наш хозяин. Я сейчас вспоминаю, как рассказывали, что когда война была с Латвией, еще до Отечественной, то всех богачей у них ссылали куда-то. Такой был разговор. Когда наши Латвию забрали, то бедных оставляли, а богачей ссылали куда-то. И до самой войны Отечественной хозяин был там, в ссылке. Как он оттуда уехал, я не знаю таких потребностей. Но он говорил на русском языке и был грамотный. И нас не он обижал. Да и за что нас обижать, мы все делали. Работали. И жил он один. Жена была на другом хуторе, в другой области. Латыши у него были работники и мы.
Хозяева всякие были. Были и те, кто хорошо относился, а были и такие, кто оскорблял. Но нас хозяин никогда не оскорблял, Он нас не обижал. Платить нам не платили. Работали за хлеб. А чтобы нам приобрести что-нибудь, этого не было, и платы, конечно, не было никакой. И были латыши жестокие. Они били своих работников и наказывали. Я не знаю, по хуторам я не ходила. Хотя наши были хутора, я никуда не ходила. Но говорили, что были, которые обижали. Если они не так сделают или что-нибудь… А потом уже, когда нас в лагере согнали, а лагерь есть лагерь, там все были наши. Да. хозяин долго был на нашей территории. Как он рассказывал, он ни одного слова не знал, когда наши перед войной присоединили Латвию, Литву, Эстонию, тогда его угнали в ссылку. А теперь он говорил на чистом русском языке. Он и меня научил. Потом я латышский понимала. А что меня удивляло, что он не наш, а говорил именно на чистом русском языке. Не было ломаного языка. Его звали барином, а мы называли хозяином. Да, латыши разные были. Были жестокие, а было и человеческое отношение. Но, конечно, там были и русские разные. Были такие, что могли там-то взять что-то, а некоторые вместе с хозяином общались и кушали из одной тарелки, кто какой был. Но война, есть война. Наши уже стали подступать, к Латвии уже подходить стали. Это было в 1944 году, наши стали наступать. И кого-то в лагерь отправляли, кто куда. Ну, если бы мы в лагерь не ушли, во-первых, пришли наши, а когда наши пришли, все хозяева разбежались, кто куда.
Уже наши пришли, летом это было, тепло, месяц уже не помню. Ну и конечно, наши есть наши…
Это было к лету, да, наверное, в 1944 году. Было уже тепло. Ну, и когда пришли наши, спросили, где ваш хозяин? Ну, мы сказали, что он в своей комнате, ну мы жили подальше в этом же дома, но дом был разделен на половину для работников, а бОльшая половина хозяйская была. Ну, стали они искать его и не нашли, он был один, семья у него была на другом хуторе. Это я не знаю, сколько километров, у него там был еще один хутор двухэтажный, как соседи говорили, и там у него была жена, и работники были. 2-х этажный дом, и свиньи были, и коровы у него. И он куда – то делся, его искали, но так и не нашли. Вот так пробыли мы недели три. Мы боялись, не спали, боялись, что убьют. Коров всех разобрали, свиней побили. Кушать же нужно было. Мы рады, что брали и били их. Что можно было кушать. Мы были рады, что ухаживать не нужно за ними. Наши стали отступать, и мы стали сами проситься в лагерь. Во- первых, коров всех забрали, кто на мясо, весь скот разобрали. И мы, конечно, за это стали бы отвечать. И мы скорее, скорее – только бы уехать И мы стали проситься в лагерь. Некоторые оставались у хозяев, не боялись, многие там оставались, и сытые, и одетые. А нам пришлось, как бы сказать, в холоде сидеть. Все мы попали в лагерь.. В лагере мы работали. Траншеи рыли, пилили деревья в лесу. Потом в лагере нас угоняли работать, и в лесу пилили дрова, бункера делали. Нас хотели везти из Либао, есть такая станция, повезли туда в товарных вагонах, много нас было, но никто не знал, куда. В Германию собрались везти. Нас было много, полный состав. Думали, что в другую область. Потом только выяснилось, что нас хотели отправить в Германию. И привезли нас в Либао, и мы там были долго, ну, как долго, неделю, наверное, было. Потом говорили, что они нас хотели отправить на пароходе, не было транспорта нас вывезти. И начали бомбить, потом закончилась бомбежка, народ весь бегает. Глядим, а там латыши жили рядом с железной дорогой, смотрим, белые флаги вывешивают, Мы откуда-то знали, что они делают. А кто поопытнее был, говорили, что латыши сдаются, что белый флаг – это значит сдаются. Ну, все из вагонов повыглядывали, и сразу нам стали говорить, что заберитесь в вагоны: бомбят, стреляют, мало ли… И смотрим, гонят немцев на поле, они оружие бросают и садятся на поле, с погонами, в одну сторону – садятся простые солдаты, они в кучку собираются. А потом уже мужики, которые были взрослые и понимали, говорили, что война закончилась. Мы никак не верили, что кончилась война, и нас там еще долго держали в вагонах. То ли отправить некуда было, то ли кончилась война.
Мы втроем ездили. Не расставались. Где семьи, бывало, стали разбивать, и они соглашались, мы не стали соглашаться. Ни мама, ни я, ни сестра. Только втроем. А им-то что: трое так, пожалуйста. И вот мы прибыли. И нас оскорбляли немцы, кто как мог… Мы все пережили. Мы не общались между собой. И вроде все русские, но каждый был по-своему Или боялись, я не знаю. Но не общались. Ехали-то неделю, вроде. В июне месяце 26 числа мы в теплушках и приехали. По-моему, никуда нас не переселяли. Или в товарных вагонах нас привезли, пересадки не было никакой.
В день Победы видели, что взрослые ревут. От радости. Мы все думали: чего они ревут-то. Столько людей было в вагонах, не общались ведь, а теперь и встречаются, и целуются, и плачут. А мы выглядываем с сестрой и думаем: чего это так? Оказывается, война закончилась. Приехали с Латвии, с едой-то были тяжело Да, в мае, а 26 июня только мы приехали домой. У людей уже были огороды. А в нашем доме жили две семьи. Оккупировали наш домой и нас даже не пускали. Это было в июне, тепло уже было. Мы спали в сенях, на чердаке. Хуже отношения не бывает. Вот так мы приехали в Чудово. Мы были рады, что дома. Мы жили и в коридоре, когда выгнали нас из своего дома. Была такая кровать сделана, где-то мы жили. А они всю площадь занимали. Видят, что мы не уедем никуда. Он работал, Андриан Семенович, работал, где-то фигурой какой-то был. И он считал, что это его дом, и все. Мы боялись сказать, что это наш, и он занимал всю площадь. А потом видят, что мы год живем и не собираемся уходить, хотя в коридоре живем. Второй год стали жить, он начал строить потом себе дом. Тоже недалеко от нашего. Построил и выехал. Вслед за ним стали и другие себе помещение искать, ну и все разъехались. Мы остались одни в доме. Было тяжело. Хлеба давали по 400 граммов, и мы с вечера занимали очередь, чтобы дали по карточкам. Но никто не жаловался. Встанешь в очередь, пройдешь, опять встанешь, и пока ты стоишь, пока ты не наберешь, много времени уходило. Нас гоняли, куда угодно, и мы не жаловались никогда. И в лес гоняли, не жаловались. Нам было радостно, что мы дома. Кто-то начал строить дома, кто-то еще что-то делать. На два окна домишки строили. И верили.
Вот сейчас смотришь: мат на мате, не могут говорить нормально. А ведь мы матюгов не слышали. Никто не ругался, не оскорбляли друг друга, ничего. А сейчас я думаю: ведь прошли войну, и голод, и холод, и унижения – и ведь не ругались А сейчас… Идут одетые, обутые и одни матюги…
Вот хозяин, который в наш дом поселился, он тоже построился на улице Гагарина, через дорогу. Видит, что мы не собираемся уходить, одну зиму прожили в коридоре да на чердаке, как попало, и в другую не собираемся. Стал он строить дом. И огород наш занимал он. Мы искали землю, где можно было перекопать и посадить весной, чего-то, так и копали. Свой огород не трогали. А потом, как он уехал, все к нам и вернулось. А потом зима настала, нас на кухню переселили. Комнаты занимали уже как бы хозяева. Ну, потом эти хозяева чувствовали, что ничего не выйдет. Уже год прошел, они уже поняли, что мы не собираемся никуда уходить, и они стали расходиться, искать себе другое жилье. Построили дома на той же улице. А мы потом заняли весь дом и так жили. Отношение к нам тяжелое было. Даже девочки, которые учились со мной. Обзывались, а мне так было погано это. Они меня называли «немецкая блядь». А я говорила: «а ты русская блядь». Вот так было. Несколько лет прошло, до сих пор мы с этой девочкой не общаемся. Она потом здоровалась: « Здравствуй, Варя!», а я отворачивалась, тебе, думаю, не стыдно меня по-всякому было оскорблять . Я же никогда не ругалась. Не конфликтовала, не лаялась, но разговаривать никогда не разговаривала с девчонками, кто учился со мной, я их не замечала. Они потом со мной здоровались, я так посмотрю и дальше шла. На танцы я не ходила, ну, все равно говорили, что немецкая… Но сначала мы работали на стройке. Куда погонят, туда и шли, чтобы заработать хлеб. А потом мне отпуск дали, я думаю: надо мне куда-то работать пойти. Но были и хорошие девчонки, они говорят: «Варя, у нас в типографии есть место, можно поступить на работу, принимают». Это сейчас типография стала, как помойка, я беру газеты, читаю, сколько ошибок, слов каких только нет. Это же ужас! А тогда типография было святое… Ну, там грамотные люди были. Отбирали их , но я, конечно, не просвещена, какая есть. Меня взяли на работу. Сначала я была ученицей, потом видят, что я соображаю, и сказали: «Хочешь верстать газету? » . Я, конечно, хочу. И стала учиться на верстальщика, все было вручную, это сейчас вручную не работают. И стала я верстать газету. Ну, конечно, были в мой адрес всякие словечки и вроде как, она верстает газету, а нас не берут. Я не знаю, почему, но выбрали меня. Я там работала с 1947 года.
Галенька у нас родилась в 1959 году. В 1959 году я уволилась. И вот как-то я пропустила ошибку, но можно сказать, не я, но тогда проверяли так газеты тщательно: и КГБ, и из райкома партии. Как прошла ошибка, не орфографическая, а из-за одной буквы получился нехороший смысл, до прихода немцев. Из-за этой до смысл был другой. Я теперь подробно не помню этой строчки. Ну и, конечно: кто верстал? Токарева, а она у фашистов была. Ну, конечно, было много кого, все собрались, меня спас директор типографии, проверили газету, ошибки не заметили. Они хотели ее взять с собой. А онсказал: «Нет, газету мне оставьте». Он ее в шкаф под замок спрятал и говорит: «Варя, придут смотреть, не отдавай им газету, если меня не будет, а меня скорее всего не будет, не отдавай им». Они исправят ошибку, и нечем будет доказать. Ну, и так получилось, что газету он не давал. Вот смотрите, нет ошибки, значит, я чиста, Он меня спас. И потом редактор вызывал меня к себе и начал меня отчитывать. А еще такой был Пупышев, начальник КГБ, и он был за меня горой. Когда я поступала работать, я у него была. Все проверяли: кто, чего, как. Как там прожила я все. И он меня вызвал. И начал, что она такая-сякая и у немцев была, наговорил, в общем, много чего. Но я слышу по телефону, что разговаривает с ним кто-то и говорит, что такая сякая, что у немцев была. А он и говорит: «Что ты упрекаешь. Нужно было самому смотреть, ошибки были не доказаны, чего ты ее поливаешь. Одинаково будете отвечать. Мол, 10 лет дадут, а что ей дадут, то и тебе дадут». У меня как камень свалился, значит, я не одна сяду, а он тоже вместе со мной сядет.
Я хочу закончить про редактора. Ну и когда я слышу, что, мол, ответите вместе. У меня как камень свалился, легко стало. Он вышел из кабинета и на меня: «Убирайся вон». Еще. Что отвечать будешь. А я так спокойно сказала, Олесов такой был, я говорю: «Знаете, что, если я буду отвечать, то и вы будете отвечать».
Это сейчас отдельные кабинеты, а тогда общая площадь, и у каждого свой стол. И я вот вышла.
Я вышла – все молчали. Его помощники, и все молчали. Только: «Молодец, Варя, молодец». И как все отлегло, значит, я права. И через две недели редактора сняли, и он уехал в Новгородскую область к себе домой. Это была моя последняя работа. Потом вышла замуж, Галеньку родила. Она родилась в 1959 году, и в ноябре месяце я взяла расчет. Меня не отпускали, говорили, что дадут декретные, не уходи. Я говорю: «Нет, увольняйте меня сразу». И на этом моя работа в типографии закончилась.
В 1959 году я взяла расчет. А вот в Чудове есть памятник брату.
Мы считали, что он без вести пропал. Мы ходили, узнавали о нем, но все неизвестно было. А потом, когда стали чудовским делать памятник, там и мой брат есть. И родной брат, и двоюродные братья мои. Все есть.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
