Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Трухина Антонина Андреевна, девичья фамилия Крайнова..
Мой день рождения сейчас в документах поставлен 09 марта 1928 года.. А не было никакой даты, забыли поставить, какого числа я родилась, такой дали паспорт. Раньше не давали ведь нам паспортов.
Нам не давали паспортов, работать нас в город или куда-то уйти из колхоза не отпускали никуда. А во время войны пришлось везде поработать. А когда выдавали паспорт, мама сказала, что я 9 марта родилась. Я не посмотрела, и мама не посмотрела, а они не поставили ни число, ни месяц. А год поставили. А когда стала на пенсию выходить и на работе когда спрашивали, какого числа, я всегда говорила, что 9 марта.
Я жила в деревне Вериговщино. У нас была большая семья: 8 детей было и бабушка, мама и папа. Папа работал на производстве, мама работала в колхозе.
Вот недавно сестра и брат умерли.
Когда началась война, папу призвали в армию, брата тоже, он с 1927 года рождения. Сестра с 1929 года рождения. Брат работал здесь на аэродроме, как раньше называли, когда призывали, вольнонаемным. А потом года у них подошли, и они уже стали не вольнонаемные.
Война началась внезапно. Ничего не ощущали. Мы ходили в школу – 5 км туда и обратно.
До войны я закончила четыре класса.
А потом, во время войны, тоже училась. Когда война началась, мы еще ходили в школу.
Я работала сначала в колхозе. Потом после колхоза война началась, брата, сестру призвали и папу тоже. Я осталась, 13-летняя девочка. Тяжело уже рассказывать.
Ну, вот когда папу призвали, то пришлось мне все делать, все легло на мои плечи. Мама осталась, 40-летняя, а восемь детей. И бабушка старая: 70 с лишним лет.
Ходили на колхозные поля. Раньше бывало так, что одну картошину с поля возьмешь, и дадут срок. Вот женщина взяла картошину, ей дали три года за это. И все боялись что-то взять. За три картошины посадили. Не спрашивали ничего. На полях посажена капуста, морковка, попробуй – возьми. Все знали, что получишь три года. Идешь, тебя проверят, не взял ли что.
Был огород у нас. И как у всех, было хозяйство: корова была, курочки были. Но потом во время войны все рушилось…
Ничего не стало. Все-то эвакуировались в Серью. Это вот немцы пошли… А потом немцы пошли от «дороги жизни». Нас оттуда выгнали. А прежде, чем в Серью уехать, мы здесь были. Вот немцы шли сюда уже от Москвы с той стороны.
И нас всех из деревни – в бор. Солдаты из военной части были в деревне, а мы рыли землянки в лесу, где идет дорога. Делали себе жилье. И в этой землянке мы находились. Начиналась весна, набралась целая землянка воды. Все оттуда вытащим, а куда идти? Бабушка сказала: «Никуда не пойду!» Она осталась в деревне. И я к ней пришла. Мы с ней лежим на печке, и немца привезли. В нашем доме был госпиталь. Наш дом такой действительно спасатель был. Неслучайно у нас был госпиталь.
Когда немцы подходили, еще не было госпиталя, так бомбили все, что уж они бросали в небо, город так светился,, как будто лампочки горели.
И вот этот немец так бомбил, вы знаете, ни дня, ни ночи не было. Я вспоминаю свое детство и говорю: «Почему я плакала»? А сейчас радостные девочки, поют… Слава Богу, что нет войны.
А мы искали, чтобы что-то добыть поесть. Я ходила в город к военным, они помогали. А госпиталь был, где школа у базара. В этой школе был госпиталь и еще госпиталь был на Советской, где была у нас встреча в седьмой школе.
У нас в городе была больница, где железнодорожное отделение, а напротив через дорогу площадка, где автобусная стоянка, а вот здесь эта площадка, где парк.
На этой площадке, в парке, была больница. Немцы разбили эту больницу. А вот был деревянный дом, туда перенесли госпиталь военный, это была старая больница. Выстроили потом новую, ту, что сейчас. А старую разбомбили. И как раз напротив второй парк здесь был. Напротив вокзал, станция, были все дежурные и ресторан был. Я туда поступила и всю жизнь отработала, 50 лет.
После немцы разбомбили вокзал, а потом депо. А здесь был хлебозавод, я про него рассказывала. Все дети были эвакуированы, детей не было в городе.
Папа работал на железной дороге. Как раз напротив пекарни был магазин. А когда я пришла в папину организацию получить карточки, мне не дают карточек. Сказали: «Все дети эвакуированы, мы не можем дать карточки». Я сказала, что папа на фронте. Как раз он был на Ленинградском фронте. Ранили его, он защищал город. С ним было трое мальчиков, как он рассказал, студенты. Немцы бомбят, связь прервали. И вот-вот Ленинград захватят, и нет связи. Папа сказал: «Я иду сам соединять связь» Папа тогда был молодой. Ему 41 год был. А папу просто пожалели, знали, что у него восемь детей.
И они сказали: «Андрей, ты не пойдешь, тебя убьют. Тебя восемь детей дома ждут. Ты нужен здесь!»
А папа все равно не послушал их и пошел. И говорит, что голову нельзя было поднять, все пулемет строчил. Синявинские болота это были-то. Я, говорит, только успел соединить связь, переговорил со своими, что, слышите меня? «Слышим, все хорошо, спасибо!» И его ранили, ему хотели отрезать ногу, хирург спасал его. Он говорит, командир послал туда двух солдат. И двух мальчиков убили. На плащ-палатке его вытащили, даже не могли его ни на чем везти, и вот волоком по грязи, по лужам. Они его тащили.
Хлебные карточки они мне все-таки дали. А была блокада Ленинградская. Они прежде чем дать карточку, позвонили в горком партии. Мешалкина была председателем. Они позвонили, что девочка пришла, что находится в городе. Бабушка вся распухла. Ноги распухли. И блестящими стали ноги. Три годика лежит на кровати. Братик тоже умирал от голода. И все же дали мне карточки. Но было строго, и они говорили, что их посадят. Нет карточек детских. Они взяли взрослые карточки, высчитали, сколько положено взрослым блокадникам, и сколько нам. И дали эти карточки. А карточки были прикреплены к определенному магазину, не то, что ты пришел в любой магазин.
Тоже стояли люди. Когда коммерческого не было, как начнут давать, так кто-то хватает, а кто-то остается безо всего.
Я пришла с этими карточками, а мне говорят: «Вы не прикреплены». Вот какие были работники невнимательные. И говорят: «Не дадим!» Директора позвали. Она говорит: «Мы не можем!»
Да хоть бы сказали, куда пойти . И я вышла, а вторая, то ли уборщица, то ли продавщица говорит: «Иди, где ты получала карточки, туда и иди. И там скажи, чтобы прикрепили тебя!». Я пошла, а все пешком надо было ходить. И с порогов пешком, по путям, бегу сюда, на Державина. Был красный дом, бухгалтерия. Прихожу к начальнику: «Вы мне не поставили штамп!»
Вызвали бухгалтера: «Почему ты не внимательна. Девочку гоняешь».
« Ну, знаете, она и не виновата, как раз сирена была, что бомбить стали. Она и не виновата, мы в канаве лежали».
Она мне потом поставили штамп, и я пошла. До чего было так строго, что из того магазина каждый месяц ни в одном магазине не отоваривались. В одном магазине этот месяц отовариваешься, на следующий месяц в другом. А магазин был 50 –м доме.
Там получала. А потом прикрепили на следующий месяц к пекарне. Магазин там был. Как мое сердце чувствовало, что я эти карточки взяла. Вдруг прихожу, получила эти карточки и пришла хлеб получать, и даже яичный порошок дали. А я есть хочу. И я взяла порошок и дыхнула. А он мне в горло попал. Дышать-то не чем. Дали воды попить, да прошло сразу. А на следующий месяц пришла получать – и тревога. А у продавца мои карточки, я говорю: «Дайте мне карточки!» Она не дает: «Побежим, побежим. А то немцы сейчас прилетят!»
Я: «Нет, отдайте карточки!» Она мне дала. Я их схватила. А бежать нужно было в убежище, вот в Кикино, в больницу городскую, туда по берегу речки. В берег сделано убежище, за горкой. Туда нужно было прятаться бежать. А еще было убежище, где улица Вали Голубевой.
Как по улице Вали Голубевой идешь, там конец старой дороги, а тут колонка была. А был спуск сюда, по нему ездили в депо. Железнодорожники прятались туда, где колонка. Сбоку было убежище, туда бежали железнодорожники. Ведь их убили всех. Кинули бомбу, и всех убило. И потом на следующий день я не получила ничего. Хорошо что из пекарни убежала. Кинули бомбу, уже фугасные бросали, и сгорел этот магазин, И продавщица не успела убежать. А я успела.
И я пришла, а магазина нет. Мне пришлось снова идти, чтобы мне поставили печать в другой магазин. Мне поставили. Магазин был по Щорса, идешь по Гагарина на Щорса, где Работницы улица проходит, а здесь так построены дома и так. Так здесь был 25-й магазин, такой желтенький, там тоже отоваривали. Потом, после этого, как отоваривали – не дают карточки и все. Говорят: «Больше не дадим, не можем дать больше!» Я говорю: «Поеду к папе, сама на фронт!»
« Как же ты поедешь, тебя не пропустят!»
« Пропустят, все умирают, бабушка уже при смерти, братик при смерти!»
Они тогда позвонили Мешалкиной, Мешалкина звонит Рассказову. Да разве это не запомнишь! А исполком-то был в музее, а там был председатель Рассказов. Она ему звонит: «Дайте карточки!»
Тот кричит: «Не могу, не дам. У меня нет детских карточек!»
Она ему диктует: «Дайте каточки взрослых. Высчитайте и дайте!»
Дал он карточки, седой такой был мужчина. Я пошла с этими карточками, в ОРСе же говорят: «Это не наши карточки, мы не их отовариваем. Ни взрослые, ни детские» Я говорю: «А куда идти?»
« А идите обратно к Рассказову, пусть дает в какой-то указанный городской!»
Транспорт не ходил тогда. Пешком все ходили. А пешком надо было, если во второй Волхов, то пешком ходили, и там пешком. Пришла я к нему, он заставил поставить печать и прикрепил к магазину. Столбы – такой был во время войны, вот в эти столбы меня прикрепили.
Это с первого Волхова во второй.
А еще с порогов надо было. В Октябрьскую, а оттуда надо было бежать, туда, где воинская часть, будка там стояла трансформаторная. А туда нужно было спускаться, а там ходил катер с берега на берег. И говорю: «Господи, только бы успеть, чтобы он был не на той стороне!» Ну, пока сюда придет и обратно, время-то уходит. И темно уже. И магазины работать закончат.
Мосты были только понтонные. Где кинотеатр «Восток», в первом Волхове, шла дорога на «Восток», улица Работницы, между Работницей и Кирова – бараки были. Не было улицы имени Вали Голубевой, а была Красноармейская.
Здесь была как раз санэпидстанция, и здесь был кинотеатр. Линия проходила и выходила сюда по полю. Остались сопки до сих пор. Там был понтонный мост. И где три пера стоят, туда и линия выходила на линию.
Это вот туда выходила. А вот ….сбилась я, ну, в общем, линия проходила на платформу. Это ночью летчики, танки, шел фронт по «дороге жизни». И все отправляли отсюда, с этой платформы.
Я когда была в колхозе, еще паспорт не давали, почтальоном была, И разносила я, по деревням, почту разносила, это мне было 13-14 лет, разносила письма-треугольнички летчикам.
Они же жили у местных жителей.
По домам жили. В Плеханове, в Званке жили.
Получали пенсии матери на детей. Отцы-то были на фронте, я газеты еще носила и пенсию. И деньги же нужно было носить, мне их подвязывали. Нина такая была, заведующая почтой в Плеханове. А получали почту в старой почте в Волхове. Тревога как завоет – и все бежать, все Кикинское убежище только и знали.
Так вот была аптека у Первой столовой.
Так вот эта аптека, как улица-то называется? Два дома довоенных стоит. На правой стороне был домик, и там была аптека. Помню, ходила туда. Ударило меня камнем, когда я бежала. Тоже не получила ничего по карточкам. В садике была, я не успела, и бомбежка началась, и меня по голове ударило, от бомбы что-то отлетело.
Это я сына в ясли носила. Я побежала в убежище, и меня шаркнуло, и я ходила в аптеку: глаз болел. И рядом с аптекой был универмаг.
А в этом универмаге, я помню, еще приехали с папой и мамой в магазин, зашли, а стояли статуэтки, манекены. «Папа, купи мне куклу». Он говорит: «Это манекены!» Зашел и купил мне куклу.
Так вот, когда меня на работу не принимали, я не поступила, паспорта не было. За карточку все работали, чтобы корку хлеба получить.
Я чуть в котле не сварилась. Вот летчики, а у них там строился зимний аэродром- 2
Вот строили аэродром. А солдат нужно было кормить, а в деревне Званка была в доме такая печка, а в нее был вмазанный котел. А в котле такая штука, как весло. А прежде чем кашу мешать, нужно было подняться по лесенке, такая ступенька наверху, и подняться по лесенке на ступеньку. Я поднялась, а вечером мне шеф-то и говорит: «Смотри, каша чтобы не пригорела».
А она оттуда так шипит, а я мешаю. И уснула на этой площадке. Как я не упала? Что мне было – 13 лет. Они приходят, а весло-то там пыхает уже. Хорошо, вовремя пришли. Говорят мне : «Тосенька, ты спишь!»
Я : «Ой, сплю! Каша, наверное, сгорела!»
«Нет, не сгорела!»
Вот приходили солдаты и у них были такие как их …, у них было для первого как котелок, а крышки – для второго, и вот наливаешь суп в котелочек, а крышку – для второго.
А потом меня перевели в санчасть. Я стала там работать. Где заправочная вот. А дом и сейчас стоит. Барак, и с той стороны была санчасть наша. Так вот, ходила пешком каждый день туда и обратно. Так чтобы мне не выходить на дорогу, у солдат было две доски оторваны, и я по доскам пробегала. А меня что заставляли делать: я витамины упаковывала в бумажные такие мешочки. Потом таблетки какие-то. А мне говорили: «Витамины много не ешь, а то станет плохо». Сладенькие они такие, я так наелась их, мне так было плохо, что я на следующий день работать не могла.
В этом же здании была и столовая. Меня они здесь кормили. Я, бывало, получу 300 граммов хлеба, уж не говорю, деньги не давали. Ну, покормят, так 400 граммов я несу домой, братику, маме и бабушке.
Однажды меня вызвали и сказали: «Собирайтесь, едем завтра в Пушкин»
В 1943 году они в Пушкин меня отправили, а я говорю начмеду: «А у мамы много детей, и все мальчики, девочек нет. Она меня не отпустит!»
«Ну, надо как-то ехать, надо маму тогда позвать, попросить, чтобы она отпустила тебя».
И мы с мамой на следующий день пришли, а мама говорит: «Она у меня одна, я без нее пропаду!» Даже заревела, на коленки встала: «Я тебя прошу, только не увозите». И меня они перевели в Симанково , я стала там работать.
Там тоже была санчасть.
Летная морская часть. Бывало, из Вериговщины бегу на работу. Надя, моя подружка, работала в столовой, а я в санчасти, так вот мы с ней бегали вдвоем, а по аэродрому нас не пускали. Там охраняли. В Плеханове сосны стоят, а нам надо было, вот нужно было обходить кругом до аэродрома. А мы говорим: «Опаздываем, зачем туда побежим, давай здесь мы перебежим!» А самолет-то летит, делает посадку, на нас часовой кричит : «Стой, стой!», а мы вперед бежим. Все же он нас остановил. Самолет этот пролетел и сел. Он нас забрал, а там были землянки в Плеханове наделаны,
Они нас привели в землянку в конце аэродрома. Они нас заставили полы мыть. А нас там ждут на работе. Мы сказали, откуда мы и что, все рассказали. «Вам сейчас попадет, что вы нас задерживаете, а нам работать надо!»
Они нас отпустили. Мы значит только успели, до деревни бежали на работу и к морякам нужно сесть, чтобы переехать на ту сторону на лодке. А лодка-то уже стоит. Так мы прыгнули в эту лодку, они нас схватили, еще же ждали нас. Им, видно, позвонили и они нас ждали. Мы сели, а в лодке столько народу: солдат, моряков. Вот она качнется, того и глядишь, перевернется. Мы боимся и за ребят схватиться, и упасть боимся, стоим, друг за друга держимся с ней, трясемся. А они дразнят нас: «Сейчас утонете!» А как катер пройдет, лодка такая маленькая и не пройти было. Мы через Ладогу пошли, а там начальник госпиталя. Где извоз, напротив был госпиталь, а там понтонный мост. Вот мы решили через Ладогу через понтонный мост идти. Так только попадем. А там моя сестра и подруги сестры работали. Они нас заставили еще винты крутить.
Маме 40 лет, а шесть детей надо было кормить. И бабушка еще. Еще нужно сходить на поле, покопать землю, а все уже перекопано.
Мы брали картофельные лепешки, червей выкинешь, и этот крахмал, а в нем песок, земля.
Сырое ели, на зубах щелкает. Спасибо Господи, что спас нас, за мои муки господь бережет меня.
А потом немец. Мы сидим на бугре, вот наш дом, а здесь был бугорок. Сидим, и дети собрались, есть-то хотят. Я с работы пришла, сидим, книжку читаем. И вдруг с лесу, мы-то, как в яме, летит самолет, и он как будто падает. А мы-то думали, что это наш самолет. Все стали кричать, а я раз и побежала туда и увидела фашистский знак. Он летел в Старую Ладогу, но неправильно он летел. Он в Волхове скинул бомбы в реку. И стекла полетели в школе. Моментально, как будто спичку чиркнул. И развернулся, и летит быстро, потому что пустой уже. Я говорю: «Господи, где-то что-то натворил». Ребята-то опомнились, все живы, самое главное.
Прошло какое-то время, только пришла на работу в санчасть, немец прилетел и ударил в мост. Всю войну стоял мост, и вот разрушил этот мост.
Не было же больше мостов, а с севером связь нужна. Моментально приехали делать мост.
Пережито много и не дай бог такого пережить.
А потом прошло несколько дней, он опять прилетел, и за нашу деревню. А у нас стояла зенитка в деревне. А зенитка что делала: если бы не наш аэродром и его летчики, Волхова вообще бы не было и Ленинграда бы не было.
Мы сидим, кушаем, мама сварила похлебки, а раньше ничего не было. Только жернова были в деревне, в колхозах дадут овса или ячменя, так стоит в очередь чтобы промолоть его, а сырым- то не будешь есть. А силы-то нет. Так мы стояли ночами по очереди. Даже ночью очередь была. Так вот мололи, мама впереди, а ты сзади за мамой, держишься за деревянную ручку и крутишь, а тут сыпется. Так настолько кушать хочется, так мучку рукой, пальчиком ткнешь и поешь немного, чтобы мама не сказала, что много съели. Надо детям нести еще.
После войны я пошла на работу, а папа идет на костылях. И мы с ним встретились.
Ему ногу не ампутировали, а вот эта дырка между сухожилиями-то проходит. В ней ни кровинки не было, кость да кожа. Надо оперировать. А она у него стынет, то кровит. Печечки были, он готов был туда засунуть, так ноет, болит. Ну, вот мы с ним встретились, я говорю: «Папа, я пойду обратно», а он говорит, что так тебя уволят, а я как раз поступила на работу. А как я ходила поступать в Пушкин, уехала вся часть. А вы знаете, прощались как!
Сестра была в операционной, а я в такой санчасти, где раненые. В лесу, в Гадове, был госпиталь. Ночами с ней сидим, пили чай, я, бывало, к ней приходила. А хлеб вместо сахара, и тут раненых привезли. И барак был, и в нем раненых мыли. Баба Шура была такая, она их мыла. И помню, из шланга теплой водой.
В крови они, кровь запеклась уже. Они ей: «Мама, мама». «Все хорошо, живы, и все хорошо!» Они и успокаивались, А перевязки, операции – это жутко. А для этих раненых был в извоз спуск, дорога проходила около Волхова и на Никольскую церковь выходила. А здесь понтонный мост к госпиталю. Бедненькие три липки стоят, стоял еще дом такой, и грели воду в котлах, и стирали одежду, бинты, сушили. Но что хорошо, ведь никто не болел, не было заразы. И хлорка была, и марганцовка была, и все делалось честно. Чтобы только никто не заболел. И кипятили одежду в котлах, кальсоны военные, рубашки, бинты кипятили. Потом стали в банках стерилизовать. А прежде чем это делали, бинты из марли резали. Потом скатывали, а потом кладешь и включаешь, и все стерильно. И ранки не болели, не гноились.
А мы шиповник собирали для больных, раненых. Шиповник – это тоже витамины, кормили их. И чернику, и щавель, чтобы они поели это. И сами тоже ели. Были дружные, не завистливые, вытягивали друг друга. Папа прислал маме и бабушке письмо и пишет: «Мария, ничего тебя не прошу, все, что есть, продай, чтобы детей спасти, чтобы они живы остались. Мама! Только ты меня дождись, а когда ты будешь умирать, ни в какую машину не положу. На руках понесу».
Я потом в ресторан устроилась. Вышел такой Василий Иванович, кондитер был. От Кикино был цех кондитерский, а он приходил к директору, спускается со второго этажа. И тут все не переговоришь, ведь вокзал когда разбомбили, где ул. Славы, стал вокзал, там памятник Славы и тротуар проходит, и там к дороге, стоял дом двухэтажный, и я поступила сюда на работу. В этом доме были вокзал, парикмахерская, комендант, дежурные по станции, А с другой стороны буфет на втором этаже.
Вот приду и плачу, когда я вспоминаю, что люди ходили, деревяшки посажены, а ведь тут все похоронены, и блокадники. А вот когда в сад от вокзала заходите и на левую руку остались три ступени бетонные – это был конец этого дома. Выходили на крылечко и поднимались в буфет.
Финны, говорят, делали.
А финны сделали и уехали, и крыло упало у них, это то, что наши не умеют а они умеют. А потом был выстроен деревянный, где автобусы стоят. Недавно его развалили. Нас оттуда перевели туда. А здесь блокадники схоронены. А потом поставили звезду, говорили, что должны были памятник поставить, а только елку посадили.
Говорили много лет, что памятник поставят – и ничего.
А был спуск как раз, где памятник летчикам. Спускаешься туда вниз, по берегу около кладбища, туда дорога проходила: военные моряки да летчики, мы в лодку садились, низко был спуск, а дорога выходила вниз, шла вокруг кладбища и туда выходила.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
