< Все воспоминания

Савельев Анатолий Иванович

Заставка для - Савельев Анатолий Иванович

Война началась, когда он жил в Любани.

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Я родился в 1933 году, в семье крестьянина. Семья была большая: 8 человек. Родители, нас 5 братьев (я самый младший) и ещё сестрёнка. В 1937 году переехали жить в Любань.
Отец – Савельев Иван Петрович, 1892 года рождения, мать – Савельева Анастасия Петровна, 1895 года рождения; старший брат – Фёдоров Валентин Фёдорович (по отцу), 1919 года рождения; второй брат – Фёдоров Николай Фёдорович, 1921 года рождения; третий брат – Савельев Виктор Иванович, 1925 года рождения: четвёртый брат – Савельев Владимир Иванович, 1927 года рождения. Двое братьев до войны ходили в школу, двое работали, сестренка умерла , когда ей было семь лет.
А я до войны в школу не успел походить, потому что болели ноги.
В первый день войны мне шел девятый год . У нас ведь радио не было. В центре Любани на столбах висели громкоговорители.
Брат, который 1925-го года рождения, учился тогда в школе городской. Он учился в восьмом классе. Всё – таки он 1925-го года, разница между нами большая. В основном всю информацию я узнавал от своих братьев. У них в школе уже шли разговоры о том, что должна начаться война. Да и вообще перед войной такие разговоры были. Второй брат 1927-го года рождения тоже учился в школе.
А мы-то были самые маленькие, нам было это интересно. И вот мы общались с ними, на ус наматывали. Я помню, как брат пришёл и говорит: «Началась война. Объявили.» Он нам рассказал, как по радио об этом говорили. А что такое для нас война? Мы же не переживали ничего подобного… Но знали, что это что-то страшное… «Германия вероломно напала на Советский Союз, » – вот так говорили.
Жили мы в доме на улице Орджоникидзе. Мы с ребятами, с моими ровесниками, собирались и бегали на речку. Война-то началась 22 июня 1941-го года. Ну, вот мы купались, а там, на горке, ведь тоже школа была, ученики на каникулах.

Я помню: стоял август, когда появились первые немецкие самолёты. Нам было странно на это смотреть. До этого мы видели только наши самолёты, а теперь вражеские появились. Юнкерсы. Их «рама» называли. Вот если спускаться по мосту в нашу сторону, там был такой погреб. Там раньше какой-то холодильник стоял. Вот сюда и была сброшена первая бомба.
Они, наверное, стреляли по мосту, потому что на нём были установлены зенитки, но не попали по нему. Ну, мы туда побежали смотреть, осколки собирать, потом прибежали домой, рассказали об этом. А потом они ещё, пикируя, стреляли. Тут такой бой был, страшно! Ужас! Страшно было, что уж там говорить. Прибежали домой, рассказали , как дело было. Я помню, ребята пришли и говорят: «Идёт спешная эвакуация нашей администрации». А я даже и не помню, где этот горсовет был. Вроде бы на нашей стороне, я это смутно представляю, это нас не касалось. Рассказывали, что всякие пакеты собирают, бумага раскидана. В суматохе эвакуировались, уходили наши власти. Никакого оповещения населения об эвакуации не было.

Отец работал в Ленинграде на Сортировочной станции. Когда закончилась их смена, на поезде приехал домой в Любань, но в пути поезд попал под бомбежку и обстрел. Кто смог прыгали с поезда, и отец пешком несколько дней и ночей добирался лесом до Любани.
Я знаю, что из Ленинграда эвакуировали детей на поездах. Эти поезда останавливались у нас, в Любани. Мы бегали туда, кричали им, разговаривали, они нам бросали конфеты, разные угощения (ну, тогда ещё они были). Да, их увозили. А нам никто ничего не сказал о том, куда уходить, куда прятаться. В общем, нас просто бросили на произвол судьбы.
По круговой улице были установлены зенитные орудия. И вот когда наши солдаты уходили, они всё это поспешно сняли. Машин-то не было, там дорога непроходимая была. Мы там бегали. У солдат и у офицеров была напряжённость, даже паника. Они спешно отступали, это надо было делать как можно быстрее. Орудия везли на лошадях. Они немного проехали, а потом стали вязнуть и орудия побросали. Немец очень быстро наступал, и им нужно было быстрее уходить, иначе в окружение попадут. Наши войска отходили в сторону Чудского Бора, потому что там была линия фронта. Ну, кто-то успел уйти, а кто-то не успел. Как-то вечером немецкая авиация налетела на наш аэродром в Бородулино и уничтожила наши истребители. Это я видел своими глазами.
А немец напирал вовсю. Немцы наступали, а мы и не знаем, что они будут с нами делать, что с нами будет, что ждать. И вот взрослые решили уходить семьями в лес, в сторону Поповских Хуторов (по-моему так назывались). Они пошли туда, заранее вырыли бункеры. На каждую семью по бункеру. Ну, вот так и наша семья поступила. Там была возвышенность, и мы огородили наш бункер жердями, брёвнышками разными, чтобы он не осыпался, сверху замаскировали. Лес такой высокий был. Мы далеко от Любани ушли. Я точно не помню, сколько мы там прожили.
Продуктов у нас было мало, потому что, когда наша администрация уезжала, всё из магазинов растаскали. Братья принесли несколько плиток жмыха и бумажный мешок комбикорма. Больше ничего нам не досталось. Вот такой провиант был у нас. Ну, какие-то продукты ещё из дома были. В этом бункере мы жили неделю или две, не помню, пока не пришли немцы в Любань.
Стала погода меняться, и многие (в том числе и я) заболели кожной сыпью. Как она называлась, не помню… У многих она появилась от сырости. Потом наши ребята взрослые бегали и узнали о том, что немцы пришли в Любань. Пришли и говорят: «Немцы в Любани. Дома наши заняты». Затем немцы начали сбрасывать листовки. Это я хорошо помню. Наши их ловили и читали. Немцы уже знали, что население сбежало в лес, и они писали, чтобы мы возвращались в посёлки, иначе они будут бомбить, солдаты будут прочёсывать лес, и под страхом этих лозунгов мы вернулись в Любань.
Приходим, а наши дома уже заняты. Правда, они нас не трогали. У брата, который родился в 1921-м году, был так называемый белый билет, потому что, когда он работал на фанерном заводе, у него рука попала в станок. А брат 1925-го года ещё не призывался. Самый старший брат ещё в 40-м году добровольно пошёл в армию и служил где-то на границе. А брат 27-го года рождения тем более не подходил. Отец болен был, у него не было красного билета. Ему тогда 50-т с чем-то лет было. Ну, мы пришли, а семье-то негде жить. Там была такая комнатка маленькая, мы её называли чуланом. Она тёмная была, без окон. Немцы и сказали: «Можете её занимать пока что. А потом ищите себе место, где хотите».
Вот мы там и ютились. Там плита была. Они-то, конечно, пайки получали, а нам только иногда позволялось на кухню пройти. А в этом чулане мы должны были постоянно находиться, спать там. Мы сделали нары. Какое-то время мы так пожили, а потом немцы к нам приходят и говорят: «Убирайтесь из дома.». А куда нам уходить? Ближе к лесу был построен маленький домик на два окошка. Там жил старичок. Его все называли курляндцем. И наши каким-то образом договорились с ним, и он нас впустил. И вот мы ютились всей семьей в этом маленьком домике.

1
Фото сделано в Германии, апрель 1953 год Слева направо Сидит отец –Иван Петрович, сам Анатолий ( 10лет) ,Николай, Виктор, Владимир, мать Анастасия Петровна

А в это время наши самолёты уже начали бомбить немцев. Так мы оказались под двойным огнём. Наши же не знали, где мирное население. Может быть ушли. И они бомбили, и наши здесь гибли. Когда в 42-м году наши танки прорвались, они вели огонь по Любани. И я очень хорошо помню, что один снаряд попал в берёзу, а в это время там мать с дочкой дрова пилили. Мать наповал, а дочке руку оторвало. У меня друг жил на Широкой улице. Мой ровесник, а может на год постарше. Что-то мы с ним поругались, и он говорит мне: «Чтоб тебя сегодня разбомбило!». Я говорю: «Что ж ты такое говоришь!». Ну и так получилось, что на второй день после этого я сижу дома один и смотрю в окно. И вдруг наши самолёты прилетели и начали бомбить. Бомба попала в дом и убила того, который мне этого пожелал. Вот таких случаев было много.

Немцы не любили воровства. Если кто-то что-то украдёт, то они избивали очень здорово. Как раз вот так было со мной, когда мы жили в одном доме с немцами. Они занимали переднюю комнату. Они были жадные. Видят же, что ребёнок, есть хочу. Там, где сейчас живут Лукины, там у них была кухня и склад продуктовый. Вот они там и получали пайки. Ну, допустим, хлеба наберут и кладут на стол. Мармелад, какие-то консервы у них были. Отрезал бы кусочек хлеба-то и сказал бы: «На, киндер!». Ничего подобного. Был один случай. Я очень кушать хотел, а они положили всё это на стол и ушли, дверь не закрыли. А я один дома был. Я не знаю, где все взрослые были. Вот я потихоньку подошёл к столу – так хлебом пахнет! Ну, я уголочек отломал, скушал. Ещё у них был мармелад открыт, и я ещё мармеладика немного съел. Они потом приходят, смотрят: «Кто тут пакостил? Кто-то со стола ел ». Смотрят – а я один дома. «А! А ну-ка иди сюда. Ты сделал?». Ну а что мне отвечать? «Я», говорю. Ну, они начали меня по голове бить, ремень сняли. У них были широкие ремни, не так уж больно было. Положили меня на скамейку, ремнём отходили, как следует, нос разбили. Ну, я поревел. А потом откуда-то наши пришли, я говорю: «Вот так вот! Попробовал хлеба с мармеладом!».
Если немцы кота видели, то давали ему еду, а нам нет. И вот иной раз и у кота что-то возьмёшь. Питались тем, что осталось. У нас было картошки немного, но она вся замёрзла, хранить-то негде. Даже в подвале была картошка, но и она была вся замёршая. У нас было немного кислой капусты, мы её немного поели, а потом у немцев с едой тоже стало плохо, они у нас и капусту отобрали. Картошку мы успели съесть. А спасал нас комбикорм. Его намочат, на плите высушат, и вот мы это и ели. Такие лепёшки из комбикорма. Мы даже из них похлёбку варили.
Бывало, лошадь убьет, так немцы себе хорошее мясо брали, остальное военнопленным, а нам кожа и кости доставалась. Кости-то ещё ничего, из них что-нибудь сварить можно, а вот со шкурой-то что делать? Мы делали из неё что-то типа холодца. Вываривали её. И вот я помню, как я отравился этим холодцом! Ведь в шкуре ни жира, ничего нет, это же лошадь. Ну, вот я поел этого, думал, что помру, сильно отравился. Кушать было абсолютно нечего.
Я помню, мы с ребятами разведали, что у них там стояла машине незакрытая. Подбежали, а там немцев нет. Заглянули туда, а там галеты. Мы видели, что они в дом носили. Мы пришли, я рассказал брату 27-го года, Володьке об этом. Он с каким-то другом своим на коньках зимой поехали, посмотрели, там тоже не было никого. На Круговой улице жили Фёдоровы, около которых эта машина стояла, а у них был друг, у которого кличка была Люлюк (не знаю почему). Они набрали в мешочек этих галет и давай убегать, а этот Люлюк увидел. А потом немцы узнали, что у них украли, начали расспрашивать, а тот всё рассказал.
Когда они побежали с галетами, за ними гнались немцы, но они оторвались. Прибегает мой брат домой и говорит: «За мной гнались!». Ну что делать, запрятали его под нары. Пришли немцы с полевой жандармерией, спрашивают: «Где он?». Ну, мы сказали, что не знаем. Они начали делать обыск и нашли его, вытащили оттуда и всю семью стали лупить. Вот только отца положили на скамейку и поверх ватных штанов били. А так всем снимали штаны и лупили. Я как-то сумел улизнуть, за тётку спрятался, а там всех по голове лупят. И братьев всех перестегали.
А Володю и его друга в карцер посадили на несколько дней и били там здорово. Мы думали, что их расстреляют, потому что за воровство они очень сильно наказывали. Был такой Парамонов, он украл у немецкого офицера пистолет. Немцы об этом каким-то образом тоже узнали. Предварительно объявили, что за воровство будут казнить. И нас согнали туда, в конец Любани, где его казнили. Он стоял там и на наших глазах посинел. Страшно было. Ему табличку повесили, что ,мол, такой-то, такой-то понёс наказание за воровство.
Помню, как партизан ловили. Немцы прочёсывали лес и ловили их. Иногда просто солдат ловили, которые не успели к своим уйти. А некоторые сами выходили, потому что им некуда деваться. Их забирали, и они были как военнопленные.
Был такой Фёдор Лишков, он был командиром партизанского отряда. Он тут в нашем районе очень активно действовал. Они и на штабы немецкие налетали, гранатами их забрасывали. Этот дядя Федя после войны вернулся, выжил. Усатый такой был, голос у него был грубый (наверное, выпивал здорово).Вот уж он наводил ужас на немцев.
Помню, как одного партизана повесили на Московском шоссе. Там дерево стояло (не помню какое) ,и у него был большой сук. Вот там был повешен политрук. И вот немцы едут и фотографируют, мол, вот как мы их наказываем. На мосту был повешен один. Не знаю, партизан он или нет. Он с нашей Широкой улицы. Фамилия у него была Зайцев. Сын вот этой семьи попался. Не знаю, был ли он партизаном или нет, но был повешен на мосту. Там был такой поручень ,и его за этот поручень и повесили. Он потом долго там висел. Не разрешали снимать до того, как сами не прикажут.
Вообще, они ни с того, ни с сего мирное население не трогали. Мы ребятишками бегали к немцам на кухню, где солдат кормили. Иной раз у них что-нибудь оставалось. Вот мы в очередь выстраиваемся и кричим: «Дяденька, налейте немного супа!». Ну, иногда повезёт и поварёшку супа в котелок нальют или , может быть, какой-нибудь каши дадут. А иной раз ничего не дадут. И вот приходишь со слезами домой: «Ничего не дали!».
Помню, один раз всё-таки налили мне какого-то супа. По-моему, это гороховый суп был. И я от радости так быстро бежал , что где-то поскользнулся, упал и всё разлил. Столько слёз было! И сам не поел, и ничего домой не принёс.
Я ещё не рассказал, как наши бомбили. Каждую ночь обстреливали! И так сильно немцев бомбили, что те спокойно жить не могли. Сначала нас немцы бомбили, а потом наши. Наши на кукурузниках летали. Низко и бесшумно. Они подлетят, моторы выключат и летят тихо. Они и гранаты бросали, и бомбы на те места, где у немцев пулемёты стояли или орудия какие-то. И мы тоже страдали. Немцы прожекторами начинали светить, если поймали самолёт, то начинали стрелять. Много наших сбили.
У меня отец очень боялся бомбёжки, хотя в 1-ю Мировую воевал. Мы зимой в доме не оставались, а уходили на хутор, в сторону Попрудки. Там был большой дом, где нас принимали. Мы там переночуем, потом обратно уходим, потому что ночью было страшно, наши так бомбили! И вот однажды, зимой (холодно было, мороз) ночью со стороны фронта прилетели три самолёта наших. Мы видели, что один солдат упал, у него парашют не распустился, а второй лётчик в сторону леса ушёл. Он стропами регулирует и уходит. Ну ,там сначала кустарник был, потом лес. Нам было всё хорошо видно. Немцы начали стрелять по парашютисту. Но они не попали, он всё-таки благополучно спустился в кусты. Мы даже видели, как он этот парашют стягивал. Туда за ним три немца на лыжах поехали, но куда им, снегу-то полно.
У немцев на хуторе была комендатура, и туда привели лётчика, спросили у начальства: «Куда его девать?».Пригнали военный мотоцикл, его посадили в коляску (он нам кинул две плитки шоколада) и повезли в Любань. Там был лагерь для военнопленных, и его туда поместили. Его дальнейшую судьбу я слышал уже после войны. Они объединились с ещё одним лётчиком, попали в Гатчину. Там у немцев был какой-то аэродром. Они с кем-то договорились, проникли на их аэродром, сели в немецкий самолёт (в нём были бомбы). Они взлетели и разбомбили этот аэродром и полетели к своим. За ними началась погоня. А вот что потом с ними было, я не знаю. Сбили их, не сбили…
Однажды прорвались наши танки , и здорово досталось немцам от рвавшихся снарядов, они летели с визгом и где-то рвались. Очень было страшно!
Зима в 1942 году была очень суровая, холодная; немецких солдат привозили с передовой линии «пачками» и хоронили в одной могиле, а сверху на берёзовом кресте надевали каски и таблички с надписью: «Так им поганым фрицам и надо!»
Так мы жили до тех пор, пока зимой они не избрали старосту. Воронцов его фамилия. Он был из какой-то знатной семьи. Он был хороший мужчина. Приходят к нам полицаи, старосту пригласили и сказали: «Так, забирайте документы и к такому-то часу приходите на сборный пункт на регистрацию.». Сборный пункт был на нашей стороне. Там много кому велено было прийти. Делали они это выборочно или нет – не знаю.
Наши все ушли, только я один остался. Выяснилось, что они тех, кому меньше 10 лет, не брали. Посмотрели, что в семье много мужчин, рабочая сила. Ну, вот и забрали их всех. Говорят: «Собирайте все вещи и идите на вокзал». Сказали, что повезут в Латвию.
Мы собрались, чтобы на вокал идти, а меня-то надо было прятать. Мы пришли, а там уже был подан поезд. Вагоны назывались двадцатитонные. Там были сделаны нары. Я уже не помню, сколько нас там было. Ехали и поодиночке, и семьями. С нашей стороны семья была. Мать и две дочери. Была семья Парамоновых. Нам стали давать сухой паёк. Буханку хлеба на человека (хлеб наполовину из древесных опилок). Наших военнопленных также кормили. Если опилки берёзовые, мелкие, то это ещё ничего, а вот когда хвойные были, то это было что-то страшное, они же крупные. Ещё картошки мороженой дали и воду. Ну, ещё кое-что с собой было. И нас отправили в сторону Гатчины. Отправлялись во второй половине дня. А меня запрятали, когда мы погрузились. Как же я один-то останусь? В угол меня посадили, вещами закидали, чтобы не видно было. А немцы приходили, считали, сколько людей едет, и давали сухой паёк. Мне, естественно, ничего не давали. И вот так нас повезли в сторону Гатчины.
Но по пути к Латвии, на одной из остановок, наши ребята собрались устроить побег. В том числе с ними и брат оказался 25-го года. Там был лес рядом, и они туда побежали. А немцы потом от детей узнали и за ними, в погоню, с собаками. Почти всех поймали.
Двоих они там убили, а остальных схватили (в том числе и моего брата) и в отдельный вагон, что-то типа карцера. Их там избивали очень сильно. А потом их отправили в Германию.
Когда меня повезли в Гатчину, налетели наши самолёты. Уже ночь была. Они же не знают, что это за поезд, кого везут, и начали бомбить. Но, слава Богу, обошлось, они не попали, мы проскочили. Я уже говорил, что нас отправили в сторону Германии. Остановки там где-то были, паровозы заправлялись. Нас привезли в город Ульмутен. У меня была память острее, чем у многих взрослых. Сейчас никого из тех, с кем я там был, нет. Правильное название, неправильное – спросить не у кого.
Я у жены брата спрашивал: «Как назывался тот город?», она говорила: «Ничего не помню, ничего не помню». Она же 26-го года, взрослая, а ничего не помнит. Как так? У меня всё острее в памяти сохранилось.
Нас привезли в Германию, высадили из поезда, нас ночью под конвоем повели на какую-то площадь, обросшую каштанами. И вдруг опять налёт, опять стали бомбить, но уже не наши, а американцы. Они такие страшные налёты совершали! Они, может быть, транзитом куда-то летели, в другой город. По ним стреляют из зениток, осколки летят! Страшно было, но куда деваться. Нас на землю положили на площади ,и мы, скрючившись, лежали, сцепившись друг с другом. В нас, конечно, они не попали, они эту территорию не бомбили. Но ужасно страшно было!
Ночь мы как-то там провели, а потом пригнали машины , и нас повезли в город Штудгардт, на распределительный пункт, где нас там потом покупали фабриканты, помещики (их там называли бауры) – в общем, все, кому нужна была рабочая сила. Большая огороженная площадь там была, солдаты стояли, охраняли нас , и вот эти представители стояли.

Нас забирал помещик с большим животом, в коричневом костюме, на нём была коричневая шляпа, он курил сигару, глаза навыкат ,и с ним был зять его. Ох, такой злой дядька был! Вот они начали нас отбирать, ходить, смотреть. А мы каждый со своей семьёй. Они ходили, набирали. Дело дошло до нашей семьи. «Этот подойдёт, этот подойдёт». Некоторых даже заставляли открывать рот, зубы смотрели. Отобрал он нашу семью, ещё кто-то с нами попал. У него был трактор с прицепом. Так нас посадили в прицеп, потом подошла ещё машина. Нас было пять человек: отец, я и трое братьев. Наши Любанские Китаевы были. Мой брат 21-го года и Китаева Валентина потом поженились. В Германии они полюбили друг друга, а потом уже свадьбу сыграли.
Когда нас отбирали, было ещё светло, самолёты были видны. И вот нас повезли на его хутор или усадьбу – я не знаю, как сказать. Мы называли это место Хильгерхов, а по-настоящему оно называлось Ихильгердайв. Это можно назвать и усадьбой, и хутором. У него был огромный участок земли- 360 гектар! И нужно было эту землю обрабатывать.

– Я спрашивал у наших, никто не помнит, какая у него фамилия была, никто не интересовался, кто бы там стал говорить её. А «хэр баур» – это по-нашему «господин помещик», а жену его называли «фрау баур» – «госпожа помещица». Привезли нас, мы попали в кирпичный дом, не в барак, там кто-то раньше жил.
От шоссе проходила улица, по одну её сторону стоял барский дом двухэтажный, а напротив него – наш одноэтажный, но кирпичный, огороженный каменным забором, железными решётками, и вокруг дома колючая проволока была натянута. Это было всё заранее подготовлено. Ворота, калитка, кругом каштаны. Когда нас привезли, было темно. Нам уже был приготовлен ужин. Я примерно помню, что если смотреть на дом, то левое крыло было женское, а правое – мужское. Там были двухъярусные кровати. Сколько нас там точно было, я не смогу вспомнить. У нас была переводчица. Молодая женщина, которая хорошо по-немецки говорила. И вот она нам переводила. Нам было это выгодно. Нам дали по полбуханки хлеба на человека. Хлеб был пшеничный, для нас это было что-то невероятное. Там было что-то на первое, что-то на второе сделано. То ли компотом, то ли чаем нас напоили. Мы накушались и были очень довольны. А до того, как мы приехали на их территорию, мы проходили санобработку. Нам там давали специальные концентраты, чтобы желудки очистить, а потом уже дальше повезли. Где это было, я не помню. В каком-то городке.
Мы покушали, спать легли, кровати были железные, двухъярусные. Спали на бумажных мешках, набитых соломой. Какие-то одеяла были, подушки. На второй день нам выдали хлопчатобумажную одежду зелёного цвета, и на левой стороне был пришит знак «ост». Это значит, что мы с востока. Он был голубой , в белой рамке, мы всегда должны были его носить.
Нам коменданта сразу представили. Он жил в том же доме, что и мы. А нам дали на семью отдельную комнатку. В доме была кухня , туалет. А утром сразу на плац. У коменданта у двери был повешен колокол. Три раза прозвонит – все должны выходить. Нам открывали калитку, и мы выходили на плац. Комендант начинал объяснять, какую мы должны делать работу. Комендант был австриец. До чего же он был злой! Ужасно! Мы его называли хромоногий, потому что у него коленки плохо гнулись. Объясняли, с чего нужно начинать рабочий день. Выходил начальник с зятем, и они распределяли работу. Это было начало полевых работ. Мы попали к ним в апреле, когда у них вовсю шла работа.
У хозяина был целый двор с рабочими лошадьми, было пара выездных лошадей, а рабочих – целая конюшня. Сначала шёл барский дом, потом подсобные помещения, потом были рабочие быки (оксами их называли). Запрягали по паре быков и посылали пахать или боронить. А они медлительные, к ним надо было привыкнуть. Я на них работал. Ох, попадало мне! Потом еще были коровы, молодняк (тёлки), дальше были свиньи. Еще у него было очень много овец, но он их там не держал, в другом месте они были. Там были пастбища, и хозяин их туда выгонял, а загонял только тогда, когда нужно было стричь шерсть. Вот такие работы полевые были.
За нами присматривали надсмотрщики –комиссованные солдаты. Их после ранений комиссовали и делали надсмотрщиками, потому что на фронт их уже не брали. Их было человека 4.
На полях сеяли пшеницу, горох, сахарную свеклу, гречиху, лён, картошку, морковь. Они это всё государству передавали, на фронт. Там был один трактор. Сначала было два, но потом один отобрали. Потом второй отобрали, остался только трёхколёсный. Там были длинные четырёхколёсные телеги. Мы таскали снопы, лён укладывали. Взрослые шли на поля, скотом заниматься.
Там была одна девочка постарше меня года на два. Взрослые покушают, уходят на работу, а нас заставляли убрать со стола, намыть посуду, потом все койки заправить, подмести, навести в доме порядок, а затем отправляли на скотный двор. Мы там коров чистили скребками, щётками, они же грязью обрастают. А позднее и хвосты мыли. Работники заготавливали для коров сено и солому. Если им сена не хватало, так они и солому использовали. Солома была в основном овёс. Машина рубила её, мы в мешки насыпали, на тачках развозили по скотным дворам. И когда они сахарную свёклу сдавали, получали жмых с неё. И мы отходы от сахарной свеклы перемешивали с сеном и развозили по кормушкам. Это надо было сделать нам, детям. Труд непосильный был! Потом нужно было их вычистить и отвезти мусор на площадку, куда мусор складывали. Ну а мне 10 лет, какая там сила может быть? А нам надо было всё вычистить, вывезти, подмести, чтобы всё чисто было, и потом опять солому положить. Некоторое время мы эту работу выполняли, а потом нас заставили идти на полевые работы так же, как и взрослых. И вот когда сахарная свёкла начинает созревать, идёшь, а сзади тебя немцы идут с карабинами, со штыками. Вообще они нас не трогали, но если вдруг заметят, что ты что-то не так делаешь, то прикладом по заду или по спине огревают.
Мы из тряпок наколенники делали, а обувь нам давали что-то типа рабочих ботинок. Подошва деревянная была, кнопками прибита. И вот мы на колени становились с тяпками в руках и окучивали, а перед нами взрослые тяпали. А поля же огромные. И вот мы так ползали по полям с тяпками. А в это время американцы делали налёты. Давали воздушную тревогу, когда летели американские бомбардировщики, их сопровождали истребители. Так страшно было! Они летели дальше, на Берлин. Мимо нас летели, их было видно хорошо. И вот когда они пролетали, то от полос небо становилось облачное. А когда возвращаются, то истребители расстреливали немецкие машины. Всё это рядом с нами происходило. Такой страх нагоняли!
Работы, конечно, непосильные были, но кормить – кормили. На обед давали также первое, второе и обычно компот, потому что у них вдоль шоссе были фруктовые сады. Мы собирали фрукты, а они там на кухне готовили. Соки делали. Насобираем яблоки, намоем, положим в специальные четырёхугольные ёмкости- и под пресс. Три мужика качают, а сок ручьём бежит. В основном опадыши были, их не чистили. А потом это заквашивали и между обедом и ужино привозили на поле. Это называлось «тэшпот». По какому-то бутерброду привезут и вот этот бочонок. Его называли «мушке». Это было наподобие кваса из яблок. Он очень хорошо утолял жажду. Ну, обижаться на них за то, что голодом морили, нельзя было. Если в саду яблоко упало, то они никогда не запрещали съесть его. Они же не всё время за тобой смотрят. Ну а если упадёт, то оно уже гнилое, а нам хочется получше.
У них там росла мелкая груша медовая, жёлтенькая такая. Они вкусные были, сладкие, осы на них слетались. И вот берёшь палку, постучишь ,и груши сыплются. Ну и один раз жена зятя подглядела, как мы груши едим, и нажаловалась. Я пас по саду тёлок, маленькое стадо. Рабочий день закончился, я гоню стадо назад. Он меня увидел. «Иди сюда!» закричал. Мы уже стали понимать немного по-немецки. Спрашивает меня: «Ты это делал?», я говорю: «Нет, не делал». У немцев привычка бить по голове. Как он меня начал лупить! Избил всего. Ну, а я что? Поплачу да и успокоюсь.
Прихожу домой, отец спрашивает: «Что случилось?» Я говорю: «Да вот, получил», «А за что?» Я говорю: «Да вот, груш поел.» Отец говорит: «А, ну так тебе и надо. Будешь знать». Немцы не любили воровства. Там у них все росло: и груши, и сливы, и яблоки. Вот нас это ещё поддерживало, что мы фрукты могли есть. Они вообще давали каждый раз по полбуханки хлеба на человека. Утром даже масло давали. Немного, конечно, один раз помазать. По субботам работал полдня, а вторую половину дня убирали территорию. Потом отдыхали. А в воскресенье отдых был, не работали. Отбой в 11 часов. К этому времени все должны быть в доме. Комендант закрывал калитку, ворота, проходил по комнатам, пересчитывал людей. А когда мы там уже приспособились ко всему, приехали специалисты из их района, сняли отпечатки пальцев у каждого, поменяли паспорта на немецкие, наши забрали. Выдали их потом, не выдали, когда нас освободили – не помню. По-моему, нет. И вот так мы там жили.
-Приехали мы туда в 1942-м году в апреле и до 1945-го года были там. Среди немцев были тоже хорошие люди, сообщали нам какую-то информацию. Наши общались с рабочими фабрик. Вот этот знак, который мы носили, позволял нам даже ходить куда-то, посещать городок. Так вот, наши ребята общались и получали информацию о том, что делается на фронте. И мы уже знали, что наши идут в наступление, немцы отступают. Думали, что если доживём, то ,может быть, и на родину вернёмся. Мы жили надеждами, что нас освободят.
А когда открылся второй фронт, начали наступать американцы. Мы жили в 130 километрах от французской границы. У немцев там была крепость Шварцвальд. Там шли бои, хорошо было слышно. Войска шли в сторону Берлина. Сначала как будто громовые удары. И с каждым днём всё громче, громче. Когда линия фронта приблизилась совсем близко, то хозяева начали говорить о том, что нужно спасаться. Снаряды уже летали над нами. Наши мужики вырыли бункеры, чтобы нам спасаться, а у хозяев был погреб свой, они там спасались.
А нам сказали: «Спасайтесь, где хотите.». Правда, выдали нам сухой паёк. Войска должны вот-вот подойти, мимо нас уже вовсю снаряды летают. И вот ночью мы пошли в эти бункеры. Никто уже не работал. Мы там сидели, пережидали. Часов 11 было. Там рано темнеет. Темно, ничего не видно. Уже грохочут танки, слышно, как рвутся снаряды, самолёты летят, всё небо осветилось. Володька, брат мой, сбегал в тот дом, где мы жили, а том уже американские солдаты. А у них в передовых частях были негры. Только офицеры были чистыми американцами, а в основном негры были. Мы обрадовались, что нас освободили, выбежали из бункеров, побежали по саду. Помню, что справа была мать, а я рядом с ней бежал. А по нам открыли огонь. Мы легли, прячемся за деревьями. Американцы-то подумали, что это солдаты немецкие. Услышали шум, и давай по нам стрелять. Мы показываем, что мы русские. Они ничего не поняли сначала, а потом говорят: «Проходите, проходите». У матери было сделано самодельное кольцо из немецкой монеты. По-моему, медное. Оно было начищено, казалось, что золотое. Негр как увидел, давай снимать, а у неё никак не снимается, он начал зубами снимать, наверное, хотел палец откусить, но мать сумела снять, отдала ему это кольцо.
Нас поместили в большой погреб, где раньше овощи хранили. Наши мужики объяснили офицерам, что мы русские, они это поняли и оставили нас в погребе, пока стрельба шла. На всякий случай поставили рядом пулемёт. И мы просидели там до самого утра. Только тогда мы могли вернуться в наш дом. И вот линия фронта прошла, и всё у нас затихло, как будто и не было ничего. Мы даже не знали, что делать – идти на работу, не идти. Ну, в общем на работу ходить не стали, женщины только коров доили, они же не виноваты. А на работу не ходили. Так, для себя работали. Молоко использовали, а за скотом-то надо ухаживать, на полях работать. И у нас появились отставшие солдаты или дезертиры какие-то – не знаю.
И этот хозяин стал их принимать, переодевать, и они вместо нас работали. А рядом с нами, километрах в шести , была деревушка Шавхауз, там тоже русские работали. И как-то ночью в эту деревушку пришли эсэсовцы и всех перебили. Наши узнали об этом и говорят: «А чем нам оборонятся? Они на нас тоже могут напасть.». Мы обратились в комендатуру американскую, мол вы прошли, а нас оставили. Они выслали машину, прочесали всю территорию, выловили дезертиров немецких, которых баур переодевал, чтобы они работали. Хозяин их прятал. Нам дали винтовки, чтобы мы первое время могли сами обороняться, а сами сказали, что приедут позже. У этого хозяина был интернационал. Русские, белорусы, украинцы, семья поляков была (у них был отдельный дом), их пятеро было, но их считали уже за немцев, потому что они там жили ещё до войны, семья итальянцев (муж с женой), два француза. Мы там до июня прожили, а потом думаем: «Что с нами дальше-то будет? Куда нас денут?». Но потом как-то договорились ,и нас решили отправить на родину. Сначала увезли французов, итальянцев. Ну, машина приезжает и увозит куда-то. Поляки, по-моему, там остались. Дошла очередь и до нас. У нашего хозяина было 2 зятя. У него было 2 дочки: Лиза и Мария. Ну и рабочие были. Один мясную лавку где-то держал, в другом городке, другой у нас работал, но его забрали в армию. У него был сын Вальтер. Ох, тоже злой был, меня даже бил. У нас ходил свинопас и всё время свистел, а я его передразнивал. Вальтер услышал и как начал по голове лупить! У меня аж из носа кровь пошла. Но за меня заступились потом. Наши уже перестали бояться немцев, потому что понимали, что им скоро крах настанет. Так они этого Вальтера поймали и поддали ему хорошенько. Его тоже потом на фронт забрали. Вот когда набрали машину этих немецких солдат, которых хозяин переодевал, его тоже забрали. Его привели при нас, офицер начал с ним говорить, а потом как дал по голове! У него шляпа слетела. Вот этот эпизод я помню хорошо, мы смотрели на это. А он стоит, голова опущена. Но шляпу надел, и его подтолкнули в машину. Увезли этих немцев и баура. А потом стали нас эвакуировать. Всё, мол, забирайте. Приехали машины , и нас повезли в городок Людвизбург, у немцев это был какой-то учебный город. Нас курировали американцы и французы. Нас там нормально кормили. Организовали своеобразную школу, учителей нашли и ребят туда определили, чтобы не болтались. И вот там я проходил азы, первый класс, считай.
До войны я не ходил в школу, потому что я спрыгнул с горки с открытым зонтиком. Думал, что нормально приземлюсь, а повредил себе ноги. Я тогда мог только на коленках ползать. Вот тогда я в школу не попал, ноги лечил. Мы с моей сестрой Антониной ходили в ясли за железной дорогой, где сейчас милиция находится. Она потом заболела и в 39-м году умерла. А попал я в школу только после войны. Ну так вот, привезли нас в Людвизбург, там продержали до начала августа. Месяца два мы там пробыли. Погода была тёплая, хорошая. Потом опять же пригнали машины (более лёгкие) и повезли нас дальше. Дали нам сухой паёк. Там он уже был приличный, такие большие банки на одного человека. Там было всё, вплоть до сухого спирта, чтобы разогреть. Нас повезли в город Штрегау. Это была немецкая территория, но там уже были наши войска, русские.
Когда на свою территорию попали, там пошли чистки, нас стали фильтровать. Нас держали там какое-то время. Профильтровали, отобрали деньги (если были), какие-то вещи нельзя было провозить. Там были пустые немецкие дома, мы туда бегали и ,если что понравится, брали. Мы даже оттуда швейную машинку привезли. Мы там прожили какое-то время, это был август, было очень жарко, многим плохо делалось, одна женщина даже умерла, что-то с сердцем случилось у неё. Там проверки устраивали. А потом нас опять на машинах повезли дальше. Довезли до речки (по-моему, Рейн называлась) и дальше на пароходах до Дрездена, а он был так здорово разбит. Где-то там была галерея ,и нас в этот дом поместили. Он был разбит, но какие-то помещения остались целыми. Картины там кругом стояли, как в Третьяковской галерее. Нас там какое-то время продержали, опять там фильтрация была. И опять машины приехали, нас повезли нас дальше. Повезли нас по Гитлерштрассе в Польшу, там опять чистку устроили. В Польше на немецкие деньги из продуктов можно было купить всё, что хочешь, а деньги отняли, и мы не могли ничего купить. Только вещи меняли и тогда покупали какие-то продукты.
Потом нас привезли в Западную Украину. Это был конечный пункт, где нас распределяли по областям, кого куда везти. Площадка большая была, деревья росли. Мы там ночи 3 ночевали под открытым небом. Там скот пасли, и на поле лежали стога сена. Если кто-нибудь брал сена, чтобы постелить на землю, то его или убивали или ещё что-то делали. Ужас, там такие враги были!
У них был рынок, и мы ходили туда, чтобы поменять вещи и купить яиц или молока. Я помню, что нас кормили кашей пшённой. Кувшин на семью давали. А продукты они травили. Яйца проколют, яд туда поместят, кто-нибудь съест этих яиц и отравится, молока попьёт – отравится.
Они такие бедные были. Мы как-то зашли в один дом, чтобы что-то поменять. Они живут со скотом. Скот испражняется, брызги прямо к столу летят. Люди ходили в холщовых одеждах. Это был конец августа, а в Любань нас привезли в сентябре.
Потом нас отправили в поездах по областям. Даже иногда по вагонам. Один вагон в одну область, другой в другую. Мы приехали в Ленинград, нас отсортировали как-то, и мы поехали в Любань. Нас привезли в 20-х числах сентября. Когда к Любани подъезжали, там ёлочки росли. Такое всё знакомое! Даже не верилось, что вернулись. Вокзал разбитый был. А тогда ещё дожди начались. Всё такое мрачное, кругом всё разбито, сожжено, воронки от бомб. Нам кто-то письмо написал, что наш дом цел остался. Приехали, дом наш цел был, но занят, там татары жили. Две семьи. Мы приехали, а они говорят, что занято. Мы им объяснили, что придётся потесниться, это наш дом. Ну, мы отрегулировали этот вопрос, но какое-то время жили вместе. Они в одной комнате, мы – в другой, кухня общая. Но впоследствии они от нас съехали. Положение было тяжёлое. Денег не было, ещё никто не устроился, хлеб был дорогой. Буханку делили на 10 частей и продавали за 10 рублей. А где эти 10 рублей-то взять? Деньги тогда были небольшие.
Ну, потом один брат устроился на работу, отец приехал оттуда больной. Он там отравился, он рассеивал удобрение, а оно ядовитое, маски не выдавали. В основном, отец и занимался этой работой. На лошади, специальное приспособление было, куда удобрение засыпали. Говорили, что оно из концлагерей, где наших сжигали. Удобрение зловонное было, даже сейчас припоминаю. Вот он и отравился им, а в 1947-м году умер. Мать устроилась санитаркой в нашу больницу. Я 27-го числа пошёл в школу сразу во второй класс. Ну, я ещё до этого читать мог, писать учился. Это я от братьев научился. Рисовать любил очень. Всё вырывал из тетради листочки и рисовал. Тематика была, в основном, военная: самолёты, танки, пушки. У меня это хорошо получилась и в школе тоже. Учились мы в разных школах. Я учился на Загородном шоссе, около ручья. Господи, крыша течёт, дожди идут, столы были там сколочены, мы сидим, а на нас капает.

2
Пятый «а» класс Любанской городской школы на Московском ш. Первый ряд. Второй справа – -Савельев Толя 26 мая 1949 год

Даже не знаю, на чём мы писали. С трудом доставали тетради. Писали-то мы перьями. Я помню что-то связано с №88. Вот пишешь, брызги летят, а бумага была такая, что всё расплывалось. Тетради было очень трудно достать. Я не знаю, где мы их приобретали. С книгами тоже проблемно было. «Родную Речь» не достать было. А средств-то не было.
Я ходил за грибами, потом мы их продавали, и я ехал на рынок, на барахолку. Вот там мы покупали книги и тетради. Видимо, кто-то их доставал и продавал. Я не помню, сколько мы отучились в той школе. По-моему, третий класс. Потом нас перевели в школу на Берёзовой аллее. Там был дом Владимира Петровича, нашего классного руководителя. Фамилии не помню. Он нам свой дом предоставил, там мы учились. Потом пять классов я отучился в школе имени Радищева. Мы помогали её строить, благоустраивали. Там я закончил всего 5 классов. Это был 1949-й год.
Отец умер, братья все разошлись, мы остались с матерью. Она получала 300 рублей, санитаркой работала. Как жить дальше? Я подрастаю, мне надо учиться. А учиться так хотел! Я со слезами уходил из школы. Мне очень хорошо давалось рисование. На районную выставку мои рисунки шли. В 1949-м году пошёл в школу к Михаилу Фёдоровичу Иванову, он директором был. Я говорю ему: «Дайте мне документы, чтобы я смог на работу устроиться. У меня нет возможности дальше учиться. Мать больная». Он меня упрашивал: «Да что ты, Савельев, что ты! Как-нибудь, но продолжай учиться!» Я говорю: «Не могу». Всё-таки он отпустил меня. Дал документ, и я поехал в Обухово, устроился на работу, потом на другую работу устроился.

-В основном я на железной дороге и работал. Отработал я там, можно сказать, 49 лет. На Октябрьском вагонно-ремонтном заводе отработал 6 лет, немного поработал на паровозо-ремонтном заводе, в 1957-м году, уже будучи женатым, я устроился на Сортировку, потому что мне нужна была посменная работа. Там отработал 4 года слесарем, в 1960-м году выучился на профессию осмотрщика вагонов, стал работать ( в то время эта профессия была более или менее хорошая), потом получил 1 класс осмотрщика, там отработал в общей сложности 20 лет, а в 1967-м году я заработал инфаркт, и меня перевели опять в депо, то есть трудоустроили. В итоге только в этом депо я отработал 43 года.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю