Соломатина Нина Александровна

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

– Я, Соломатина Нина Александровна, девичья фамилия моя – Абрамова, родилась до войны, в 1929 году. Это был поселок Ям-Ижора, село Ям-Ижора, сейчас деревня. Отец работал на Ижорском заводе, а мама работала в Ям-Ижоре в казенке, тогда это был винный магазин. В 1933-м году папа из ревности повесился, а у мамы в то время случилась растрата в магазине, и ее судили. И получила она пять лет на поселении. Ее направили в Поповку в совхоз работать агрономом. В то время не было грамотных людей. Она более-менее была грамотная. И нас с братом взяла к себе бабушка, дом конфисковали.

В то время было все по карточкам, это 1933-1934 годы, бабушка на нас не получала ничего. Ну как-то так перебивались. В 1936-м году у мамы родилась еще дочь, в феврале. Она уже освободилась, снимала комнату в Поповке. Нужно было работать, ребенок маленький, мне было семь лет, мама взяла меня в няньки. И жили мы в то время на улице Грибоедова, примерно, где сейчас десятая дорога. Тогда не назывались улицы дорогами. Это была улица Грибоедова, на нашей улице был пруд. Дети были предоставлены все сами себе – и маленькие, и большие. Все играли вместе, родители уходили на работу с утра и до позднего вечера. А дети сами по себе играли, никто нас не кормил. Если кто-то выходил с горбушкой из дома, натертой чесноком, то от этой горбушки все кусали, и самому ничего не оставалось.

Транспорта в Поповке не было никакого – ни машин, ни лошадей, ни велосипедов, все ходили пешком до станции. Дороги были такие зеленые, травянистые, ходить по ним было очень удобно. Были рельсы от конки от вокзала и до речки Тосны. И туда за линию, там была конка, а тут ничего не было. Я особо никого не помню. Я помню на своей улице, мы жили у Сундуковых, жена у него работала проводником, а он был сапожник. Нигде не работал, дома сапожничал, выпивоха был, песни похабные пел. Были Гробовы девочки, тоже на этой улице жили, у них одна мама. Одна медсестрой работала, другой шестнадцать лет было и Лида 1930 года. Мы вместе учились с Лидой. А эта Алла, которой шестнадцать лет было, как пришли немцы, она сразу исчезла с дочкой нашей хозяйки. Она нас все время и в баню в Колпино возила, все время помогала нам. После войны, в 1946-м году, я стою на Литейном у булочной, спрашиваю карточки, и подходит Маруся. Она служила в армии, но она заболела туберкулезом, и ее комиссовали. В 1946-м году она была дома. Я у нее переночевала, а работала она шофером на хлебозаводе. А потом ее искали в 1948-м году в Ям-Ижоре и не нашли, она умерла от туберкулеза.

В школу я пошла на год позднее. Тогда с восьми лет брали в школу. А у меня сестра была маленькая, и мама работала. Мне приходилось в няньках быть, я в школу пошла в девять лет, в 1938-м году. В первый класс в Соколовскую школу. Она находилась в районе шестой дороги, в конце под горой. Учительница у нас была Сара Васильевна. А фамилию я не помню. Даже мы, наверное, и не знали ее фамилию. Сара Васильевна была строгая, справедливая.

В классе я не помню, сколько человек было. Большой был класс, солнечный, светлый, окна большие. Я помню только отличников и помню отстающих.  У нас Андреевы, это брат с сестрой, второгодники сидели на задней парте, еще два мальчика были, Коля Смирнов и Ваня Сергеев. Ваню Сергеева я знала до восьмидесяти лет, он жил в Поповке, а так больше никого не встречала. Ну, отличники были из хороших семей, ходили чистенькие, беленькие рубашки. Не то, что мы – в заплатках ходили. Ну, тогда не осуждали, что в заплатках. Если чулки с голыми пятками, тогда осуждали, а если чистенький, то все хорошо. Учебники, выдавали в школе. Тетрадки, может, покупали, двенадцать копеек тетрадь стоила. В Поповке нельзя было тетради купить, тут не было магазинов. На Вокзальной улице была чайная, где сейчас стеклянный магазин, на Советском была керосинка, а дальше – лес сплошной. Уроки мне никогда не приходилось дома делать, у нас не было стола. Мы жили в комнате – маленькая кровать была и все, больше ничего. Если я что-то писала, то писала на окошке. Одна учительница нам все преподавала в начальных классах. И были уроки физкультуры, пения уроки. Уроки физкультуры были в классе. В школе не было зала, только большой коридор, бегали на перемене. А так все в классе. Школа была деревянная, на втором этаже – лестница скрипучая, отопление круглыми печками. Когда приходили ребята в класс, то печка была горячая, ее ребятишки обнимали все. Учительница давала согреться всем, потом урок начинался. Вообще я от природы левша. Меня бабушка все время переучивала есть правой рукой. Писать – только это я и умею делать правой рукой, остальное все делаю левой. Поэтому почерк у меня некрасивый. И учительница мне всегда говорила: «Если бы не твой подчерк, ты бы была у меня отличницей».

Когда война началась, мама работала на Ижорском заводе. 28 августа пришли немцы в Поповку рано утром, часов в шесть, на мотоциклах с засученными рукавами. А у хозяев у наших в саду был погреб. И в этом погребе мы все прятались. Была сильная стрельба из Колпино, даже немцы лезли в погреб к нам. Там было много народу. Мамы нет – с завода не пришла с работы. Пришла она только 29 или 30 августа. Мы были одни. У бабушки были сыновья, невестки. В общем, мама пришла и говорит: «Собирайтесь, пойдем к своим в Ижору». Она убежала с завода и пришла пешком. А чего нам собираться? Собрали котомочки, сестренку за руку – и пошли на Московское шоссе. Вышли, стоит немец с автоматом наперевес, и мы поворачиваем в сторону Ям-Ижоры. Он нас не пускает – туда идите, а в Ям-Ижору нельзя.

Обратно возвращаться – ничего нет. Пошли, куда придется – в сторону Саблина. В Саблине нас пустили переночевать. Одну ночь переночевали и отправились дальше. У мамы были знакомые в Тосно, на берегу речки, напротив, где церковь, Дом культуры был. Они нас пустили, мы у них прожили неделю. Началась бомбежка, налетели наши самолеты. Там много немцев погибло тогда. В основном мирное население не пострадало. Сразу у Дома культуры немцы наставили березовых крестов. И там, как сказать, склад был продуктовый. Весь народ туда ринулся, и мама принесла килограммов двадцать кукурузной крупы. Вот это нас спасло.

И что? Дальше оставаться нечего. Пошли мы до Ушаков. Зашли мы налево во второй дом, а хозяйка говорит: «Вот там времяночка на краю Ушаков, там девочка, ей шестнадцать лет, и у нее трое маленьких братьев. Мать подорвалась на мине, а отец в армии». Ну мы пошли туда к ней, она приняла нас, потому что девчонка не знает, что ей делать, там у нее двух лет, четырех и шести – три мальчика. Ну и в этой времяночке мы жили.

На Московском шоссе стояла походная кухня у немцев, повар был поляк, они сами были полуголодные, ничего не было, но давали ей горелый котел. Мама подскребет чего, приносила горелых поскребышей. Потом ее забрали работать на железную дорогу. И дали нам пустующий дом недостроенный. Там не было коридоров, сразу кухня и выход. Так как на месте, где стояла времяночка, немцы вдоль насыпи устроили склад снарядов, и эта времяночка мешала.

Кате было шестнадцать лет, и еще младший мальчик умер при Кате уже в первую зиму. А немцы забирали народ весной 1942 года в Германию, и ее забрали. Остались с нами два мальчика. Мама на неделю буханку хлеба получала, но за зиму оба мальчика умерли. У меня тоже цинга была, и немцы заняли этот дом тоже. Печки не было в большой комнате. Отапливалась только русская печь, которая была на кухне. Мы сидели на печке. Мы не топили ее, много надо было дров, а взять их негде. Стояла у матери чугунка – такая бочка железная, ее и топили. Соседи принесут, местные жители, у них своя картошка была в первую зиму, а нам приносили шелуху от мундира. Мы на чугунке ее поджарим, как семечки ели. Ну как-то так приходилось.

Или лошадь немецкая от налета погибла, мама успела взять топор, притащила ляжку конины. Я ходила к вокзалу, там немцы выпекали хлеб, у них была пекарня, и вагонами отправляли хлеб на фронт. А ребята сидели под вагонами. Если немцы хорошие, то не выгоняли, другой нечаянно, нарочно уронит буханку хлеба, сразу за пазуху – и бежишь, а другие выгоняли. Потом ходили на берег речки – у них была бойня устроена, и все отходы стекали в речку, кишки тоже. Мы сидели у лоточков, как идут кишки, мы тянули себе. Тут, бывало, тоже маленько принесешь. Как-то вот так перебивались. Еще лето 1942 мы жили, ходили в лес за железную дорогу за черникой.

Ребятишки вот такие, я, наверное, побольше всех, а ростом была маленькая. Ну, летом там какая-то травка, лето пережили. Потом осенью эту большую комнату заняли у нас немцы под продуктовую. Там были консервы, банки, конфеты. Дадут пустую банку из-под повидла, там уже лизать нечего. И вот зимой, наверное, в декабре мы с мамой пошли через дорогу к соседке посидеть. Вечер был, часов шесть. А сестренке было пять лет, и соседской девочке лет семь. Они играли. Мы их оставили и пошли с мамой, потом бежит соседка, говорит, ваш дом горит. Мама сразу рванула, документы надо взять, паспорт, а я ее удержала, потому что было пламя с кухни. А сестренка жива осталась, она убежала к соседям. Тут подъехали немцы, забрали маму в комендатуру. Мы ночь переночевали у соседки, а наутро и нас туда взяли в комендатуру. Сначала меня допросили, так как ходить после шести часов нельзя было. Мы сказали, что мама успела сказать: «Скажи, что мы пошли к соседке взять пилу, напилить дров и задержались минут на пятнадцать, а в это время загорелся дом». Я так и рассказала. А там переводчик и немец сидят. Потом я вышла, позвали сестренку маленькую. Немец взял ее на руки, а переводчик спрашивает, а там дверь такая дощатая, и я в щелочку смотрю, что она будет говорить. Немец спрашивает, а переводчик переводит: «Расскажи, как загорелся дом?» А она говорит: «Я тебе не скажу!» Немец дал ей конфетку, переводчик перевел. Немец засмеялся и говорит: «Ну, говори!» И она говорит: «Мама взяла спички, огонь подожгла и дом загорелся!»

Видно, они там баловались и сами подожгли. Ее отпустили и нас отпустили, опять дали пустующий дом: стены голые, ничего нет – ни одеяла, ни обуви, ничего нет. Как жили – не знаю, месяца два. А уже в феврале староста говорит, что будут отправлять эшелон. Если хотите, уезжайте, лучше уехать, а то вдруг опять за пожар возьмутся, а нам-то все равно, куда ехать. Конечно, мы согласились. Везли нас из Ушаков в Тосно, из Тосно в Гатчину и Лугу, Псков. Во Пскове нас накормили баландой, вечером повезли всех в баню. Все наши вещи – в жарилку, мы намылись, горячее тряпье на себя надели. В школе была настлана солома, там тепло, накормили нас. Мы за всю войну такой отрады не видели.

Ночь переночевали, а на следующий день подъехали крестьянские подводы, и на каждые сани по семье посадили и привезли нас уже вечером в деревню Малахи. Едут по деревне и кричат: «Кому беженцев из Ленинграда?» Никому не нужно. Там женщины кричат: «У меня у самой дети, муж на фронте!» Никто не берет, уже в предпоследнем доме нас взяла бабушка, а остальных всех свезли в школу. У этой бабушки была корова, а сыновья у нее в Ленинграде были. Ну и что-то она варила из ячменной крупы, нас угощала, кормила, блинов гороховых напечет. А мы ходили по деревням побирались, милостыню просили. И вот так перебивались.

А в 1944-м году опять зимой немцы всех вывезли деревенских и беженцев из этой деревни. Там проходил большак, рядом Великая река, и на берегу этой реки стояла мельница, деревня называлась Ходыки. Мост был сломан, заброшенный аэродром километра за четыре от деревни Малахи, а через дорогу, через большак, и деревня Ходыки. Немцы привезли всех на берег реки, всех бросили и уехали.

Уже как-то в июне месяце мы ходили к немцам в деревню Гвозды. Там были Малые и Большие Гвозды. И ходили на сахарин две девочки местные и я с ними. Я просто так пошла. А там, как мы от своей деревни идем по речке – дорога по лесу проходит. Лес заканчивается и такая большая поляна, это деревня Гвозды, там сараи колхозные, а за сараем – немцы. Солнышко, хорошо видно, и мы идем. Они по нам стреляют, километра два, может быть, их хорошо видно, и сразу девочка упала – Тоня. А Дина сразу на четвереньки и поползла. Дорога идет под уклон в Малые Гвозды, а я иду ошалелая. Не бегу и не ложусь, иду, а мимо меня только пули. А уже дорога ушла под уклон, и им меня уже не видно. Потом Дина подползла ко мне, мы с ней пошли в Малые Гвозды, обменяли ее яйца, вернулись по этой дороге. Немцев на горе уже нет, а Тоня лежит. Мы пошли, отцу рассказали, отец поехал на лошади и привез ее. И потом, через несколько дней ночью мы слышим топот по этой дороге – немцы отступали. А наутро наш самолет так низко летает над деревней, и мальчик, сын мельника, побежал им махать, чтобы не садились, аэродром заминирован. Мальчик подорвался на мине, а пилоты сели удачно. И они этого мальчика принесли на руках, и тут же его мы хоронили. И потом все опять вернулись в эту деревню Малахи, и мы с ними тоже. У этой бабушки еще лето прожили и зиму, и в январе вернулись.

А чтобы вернуться сюда в Ленинградскую область, нужен был вызов. А у нас с родными нет связи. С нами была женщина саблинская, она уехала раньше, ей прислали вызов, а потом она нам прислала. Мы приехали в Саблино на Девятую улицу. Там такие одноэтажные двухквартирные дома стояли. И там все занято, а это зима. Мы зиму жили на чердаке. Потом весной перебрались на террасу.

Мама хотели поступить на Ижорский завод, а тогда нужно было направление, раз были в оккупации. На завод без направления не берут. А в Тосно была женщина, которая давала направление на работу. И маме говорит: «Раз была в оккупации, то направление не дают, иди на лесозаготовки или на торфоразработки». А мама не пошла на эти работы, и карточки мы не получали, опять голодовали.

В 1946-м году я уехала в Латвию на заработки. Поехали мы вдвоем с девочкой из этого дома. Она в Ям-Ижоре тоже была. Ну, она высокая такая и младше меня. Приехали мы в город Иецава. Там взяли в няньки. Хозяйка нас накормила, и ее сразу увели наверх к молодым. Там дом двухэтажный, а хозяйка куда-то исчезла, я на кухне сижу одна. Думаю, чего же делать? Помыла посуду, подтерла пол. Сижу. Потом приходит хозяйка: «Пойдем!» Привела меня на хутор. Это она ходила к своей знакомой, чтобы меня устроить. И там пятидесятичетырехлетний муж и жена, и у них шестнадцать гектаров земли, четыре коровы. Сама хозяйка болезненная, взяли меня в помощники.

Научили меня доить коров. И в основном у меня был уход за коровами, доила их. Там я прожила до 1948 года. В 1948-м году приехала мама и говорит: «Собирайся, поехали домой. Карточную систему отменили, можно на работу устраиваться». Вот так я приехала в Ям-Ижору. А тетушка купила времянку в Ям-Ижоре, в этой времянки были у нее два брата: один инвалид с войны вернулся, а второй тоже был в партизанском отряде. Тоже был больной. Еще бабушка, тетя, у нее два мальчика, и мы с мамой и сестренкой. Сколько нас было, и спали мы кто где. Ночью дядя Петя сидя за столом спит, дядя Леша – на скамейке вдоль стенки, бабушка – за печкой на скамейке, а мы, тетя Лена, два мальчика, я, мама и сестра – поперек кровати умещались.

Все было хорошо – дружно и весело. Утром встанешь, вода замерзла в ведре. На улице снегом обтерся, носовым платком утерся – и на работу. Дядя меня устроил ученицей машиниста крана, шесть километров пешком на работу. До войны в Ям-Ижоре летом ходили катера по речке, а зимой рабочие пешком ходили по речке. Вот так я стала машинистом железнодорожного крана, и на гусеничном кране работала. Потом эти краны списали, и я переквалифицировалась на мостовой кран. И так до пенсии работала.

А в Поповке как я поселилась? Я вышла замуж за парня из деревни Мышкино. Он отслужил в армии семь лет, его семнадцатилетнего в 1944-м году взяли в армию, и он до 1951 года служил.

 В Мышкине у него там брат с женой и двое детей у них. У них там была времяночка, а жить было негде. В конце 1951 года накануне нового года у нас была свадьба. Мы снимали на улице Культуры, дом тридцать шесть, у друга его. Они сами из деревни перевезли дом, Зину, знаете наверное, как фамилия-то у нее… Вот у них прожили, родился сын Саша, это 1953-й год, до весны 1954 года прожили.

И в июне месяце 1954 года мы взяли участок, а дом купили финский, соседи дали в долг три тысячи, своих было девять тысяч накоплено. Потом взяли ссуду, за двенадцать тысяч мы дом выкупили, а потом со ссудой быстро рассчитались. Так мы в 1954-м году дом поставили, крышу крыть нечем, в магазинах нет рубероида. Где-то уже поздней осенью меняли в Ленинграде крышу – побитую осколками, железную. Мы привезли ее оттуда, покрыли дом, и тогда в октябре, сыну был год, мы вошли в этот дом. И так живем.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь